Шошанна стоит у окна, почти одетая, тонкая, маленькая.
Ханс спрашивает её:
- Ты о чём-то задумалась?
Она качает головой, нет, просто устала, нет, просто не спала всю ночь.
Шошанна действительно не спит ночами в последнее время, разве что, пару часов под утро, пока тележка молочника Потье не проедет под её окном, гремя пустыми бутылками, и пока не настанет время клеить новые афиши и выставлять новые буквы на вывесках кинотеатра Le Gamaar.
Однажды она не дала этому кинотеатру прогореть. Теперь - сожжёт, и странно, если полковник Ланда не догадывается об этом, хотя и не должен догадываться.
Сегодня он приглашает её на свидание. Это не выглядит как что-то серьёзное, и приглашает полковник совсем не так настойчиво, как Цоллер: он не заманивает, не обещает и не настаивает - скорее, предлагает.
Предложение запечатано в маленький жёлтый конверт, и с утра, когда Шошанна завтракает в кофейне на одной из тех улочек, что совсем недалеко о Сен-Оноре, этот конверт приносит ей адъютант Ханса Ланды.
Предложение - такое же маленькое и жёлтое, а почерк полковника - размашистый, чуть небрежный.
На некоторые предложения никогда не отвечают отказом.
В восемь часов вечера к Le Gamaar подъезжает большая машина, чёрная и блестящая, немецкая. В половину девятого Шошанна ждёт на Рю де Фобур-Сент-Оноре, у дома, который покойная мадам Мимьё помнила, как ателье Жанны Ланвен. Ателье Жанны Ланвен уже давно закрыто - оно закрылось с началом оккупации.
Минутой позже она вздрагивает и оборачивается, когда слышит: "Эммануэль, а вы ведь пришли, это необычайно приятно."
Она хочет спросить, а были ли у неё шансы не прийти, и нет, этих шансов у неё не оставалось.
- Впрочем, - говорит полковник Ланда, когда его рука так ненавязчиво ложится на плечо Шошанны Дрейфус, - вас ведь зовут не Эммануэль, девочка моя.
От Шошанны пахнет цветами и маслом - роза и нейроли. В такие дни она сначала принимает ванну - слишком долго, - и иногда засыпает в горячей воде, а потом просыпается, разбуженная стуком кулаков Марселя в дверь, выскальзывает в холодный воздух, мокрая и растерянная, ступает распаренными бледно-розовыми ступнями на холодную плитку, чуть морщится, но никогда не забывает каплю духов на шею и по совсем крохотной капле - на сгиб локтей.
От Ханса Ланды не пахнет ничем, кроме дорогого табака.
Шошанна, наверное, хочет сделать вид, что не понимает, о чём он говорит, но или она слишком плохая актриса, пусть и посмотрела за последние четыре года, фильмов больше, чем иной парижанин за всю жизнь, или полковник слишком хорошо чует ложь.
Шошанна лжёт, я не знаю, что вы имеете в виду полковник, как будто так надо. Ханс смеётся:
- Полагаю, будет куда честнее называть вас вашим настоящим именем.
Она бледнеет.
Потом Ханс Ланда, может быть, сообщает ей, что знает, кто она, и так же можеть быть, добавляет, что они виделись, давно, четыре года назад, не здесь, в Нанси, и что тогда мадемуазель Дрейфус была совсем ещё юной.
Он, может быть, говорит, что знает, что она собирается делать, и его голос на мгновение становится странно твёрдым, а слова - слишком чёткими. Он наставляет на неё вальтер, но смешно спохватывается, зачем, девочка, оружие здесь совершенно не обязательно.
Она снова видит того Ханса Ланду, который сидел в сороковом году за столом на кухне фермера Пьера ЛяПадитта, пусть и мимолётно.
Шошанна вспоминает Нанси. Шошанна вспоминает то время, когда мать ещё ругала её за короткие короткие юбки, когда отец заставлял ложиться рано, и вставать приходилось засветло, чтобы подоить коров. Руки болели, а пальцы распухли. Вместе с Софи ЛяПадитт так сладко мечталось о побеге в Париж.
Шошанна прятала под кроватью маленькую жестяную коробочку из-под чая, где складывалось обычно всё, что ей удалось накопить, и вырезки с картинками из парижских модных журналов, которые изредка, да находились у кого-то, и которые иногда дарила ей Софи.
Софи верила, что они с Шошанной обязательно должны были стать знаменитыми - когда-нибудь, потом. Шошанна тоже верила, но чаще всего думала об этом по ночам, или в те дни, когда мадам Дрейфус приходило в голову поколотить дочь за грязный пол или разбитую бабушкину чашку.
Воспоминания о Нанси пахнут свежескошенной травой, молоком, грязью и ветошью.
Ханс Ланда говорит:
- Я, всё же, приглашал вас на свидание, а не на допрос, милая.
Свидание. Шошанна нервно поводит плечами.
- Зачем, месье?
У полковника Ланды кошачьи глаза - не невинные, как у Фредерика, и не колюче-презрительные, как у майора, который эскортировал Шошанну на встречу в Maxim's пару дней назад.
Полковник разводит руками:
- Немецким офицерам в Париже тоже бывает скучно.
- Немецкие офицеры, - цедит Шошанна, - могли бы развлечься с кем нибудь другим.
У полковника Ланды кошачьи глаза - зрачки на секунду зло сужаются, когда Ханс говорит:
- А вот ваше мнение, девочка, по этому поводу я не спрашивал.
Позже они пьют красное вино.
Шошанна Дрейфус пьянеет быстро, хоть и мысленно приказывает себе не пьянеть. Вино хорошее, терпкое на вкус, но очень горчит на языке и обжигает горло.
В какой-то момент, после второго она совсем пьяна, а Ханс Ланда почти трезв, и он рассказывает ей о чём-то, то и дело смеясь.
В его парижской квартире просторно, но душно, а среди книг на полках Шошанна замечает то, что никогда не читала - "Историю" Геродота, сочинения об университетской философии Шопенгауэра, что-то на английском, что-то с латынью на корешках.
- Вы философ? - спрашивает она.
- Несостоявшийся, - отвечает Ланда, - и не хотел бы им быть.
Шошанна Дрейфус смелеет от количества выпитого. То ли это вино, то ли любопытство.
- Вы собираетесь меня убить?
- Знаешь, девочка моя, как говорил Оскар Уайлд? - Ханс делает глоток и отставляет бокал в сторону, - Убийство - всегда промах. Никогда не стоит делать того, о чём нельзя поговорить за обедом.
Пальцы полковника совершенно случайно касаются щеки Шошанны.
Ханс Ланда целует её.
Их губы на вкус как бордо.
Шошанна Дрейфус изгибается под ним на диване, сбивает локтями подушки, прикусывает язык до крови, чтобы сдержать стоны, опрокидывает, поднимаясь с дивана, когда всё заканчивается, неловким взмахом руки бокал, и вино проливается на ковёр.
Шошанна стоит у окна, почти одетая, тонкая, маленькая. Ханс переводит дыхание и тянется едва заметно дрожащими пальцами к пуговицам своей рубашки. Шошанна делает вид, что ничего не замечает. Они долго молчат.
- Ты сегодня идёшь домой, или нет?
- Не знаю, - медлит она, - не знаю.
- У тебя есть время подумать.
- Месье Ланда? - голос Шошанны Дрейфус предательски вздрагивает.
- Да, девочка?
- Зачем вы..., - она осекается на полуслове, но продолжает, - Зачем мы встретились сегодня?
Он говорит:
- Я старею. А когда ты стареешь, ты хочешь иногда возвращаться к прошлому.
Дом, однажды объясняет юному Хансу дядюшка, у каждого человека дом - это там, где его ждут, и если ты сам закрываешь дверь в поисках чего-то лучшего, то погибай: ты уже не вернёшься никогда.
Ханс Ланда оставляет Вену в двадцать третьем, сразу после окончания философского факультета Венского Университета.
Сначала умирает отец. Ханс никогда не любил его, и когда он находит Рикерта Ланду мёртвым, вернувшись домой раньше обычного, он, может быть, пугается, но не жалеет.
Доктор герр Паулюс говорит, это был инсульт, что кажется Хансу совсем не удивительным: образ жизни его отца трудно назвать здоровым.
По утрам Рикердт Ланда опустошал свои запасы вина, а по вечерам пил персиковый шнаппс за партиями в вист с бывшим бароном Шлиппенбахом и его приятелями. Это продолжалось, наверное, с семнадцатого или восемнадцатого года - с того момента, как все бывшие бароны стали бывшими, а денег стало не в пример меньше.
Отец оставляет Хансу Ланде с десяток долгов, почти пустой счёт в банке, огромный особняк во Флоридсдорфе, в котором уже давно никто не живёт, квартиру в Маргаретене, где Ханс иногда встречается со своими подругами, и родной дом в Нойбау.
Ханс не приглашает на похороны никого из тех людей, которых он привык видеть дома с четырёх лет, шумных, всегда пьяных, с картами и разодетыми жёнами, только тётушку, дядюшку и кого-то из родственников давно покойной матери.
Грузная, малорослая, напудренная, в огромной шляпе с траурными перьями, тётушка Ингрид поджимает губы, а дядюшка Йозеф старается не смотреть на могилу и на огромный гроб из черного дерева, чтобы заплатить за который, Хансу пришлось в очередной раз взять в долг.
Дядюшка Йозеф шепчет потом, пока его жена не видит:
- Мальчик мой, он не заслуживает пышных церемоний.
- Я знаю, - кивает юный Ханс Ланда.
Это случается, когда он в очередной раз провожает Фелике - помада Фелике размазалась тёмно-красным пятном по его щеке, волосы Фелике растрепались, и она так трогательно улыбается, прощаясь. Ханс поправляет её шляпку, очень осторожно.
Фелике говорит, пока, милый, я люблю тебя, увидимся. Завтра вечером они обязательно пойдут на концерт Антона фон Веберна.
Закрывая дверь, Ханс Ланда оборачивается. Он видит отца. Рикерт Ланда - в том же костюме, в котором его и хоронили, отряхивает фрак от налипшей грязи и грозит сыну пальцем.
В тот вечер Ханс напивается так, как не напивался раньше никогда.
Второй раз он видит отца в баре недалеко от дома - отец выглядит таким счастливым, каким Ханс в последний раз видел его лет десять назад, и салютует бокалом. Отец выглядит слишком счастливым, если не считать глубоких теней под его глазами, бледно-зелёного лба и стойкого гнилостного запаха, который на секунду чувствует Ханс Ланда.
На следующий день Ханс твёрдо решает, что намерен уехать.
Диплом философа не предполагает никакого будущего, кроме аспирантуры и дальнейшего преподавания, но Ланда не видит себя преподавателем философии, ни в коем случае. К тому же, диплом философа не предполагает денег, достаточных для погашения всех долгов, а кредиторы всё назойливее напоминают о своём существовании.
Ханс говорит дядюшке, я продаю всё, что получил по наследству и уезжаю в Сан-Франциско.
Йозеф Ланда охает, ты, наверное, сошёл с ума.
Ханс отвечает, дядя, это не обсуждается, я уезжаю, так должно быть, мне надо уехать.
Хоть в Вене того времени беден почти каждый, покупатели находятся очень быстро - это фабриканты из новых богачей, обстоятельные, толстые, краснощёкие, с молодыми жёнами. Подписывая бумаги, Ланда едва прячет отвращение. Оно того стоит: полученных денег достаточно, чтобы раздать всё, что был должен отец, и безбедно жить ещё пару десятков лет.
У Ханса прекрасный английский, и настолько же прекрасные французский, итальянский и русский.
Сперва он отправляется в Нью-Йорк, и только потом в Сан-Франциско. В Нью-Йорке грязно и шумно, не в пример Вене, всё время что-то строится, а воздух - тяжёлый, с привкусом бензина и чада. Любая царапина в Нью-Йорке от такого воздуха гноится к вечеру, а по утрам из горла вырывается надсадный кашль.
Нью-Йорк Ланде быстро надоедает. В Сан-Франциско гораздо веселее.
Однажды он встречает Беатрис Макбрайд. У Беатрис голубые глаза и отец-крупный промышленник. Когда она оборачивается, чтобы поприветствовать кого-то в тот вечер, Джефф Эпплгейт шепчет Хансу на ухо:
- Я точно знаю, что она стоит больше миллиона.
Ланда замечает за американцами одну забавную черту - они очень любят говорить, сколько кто-то стоит. Ему интересно, покупается ли Беатрис Макбрайд. Она миниатюрная, бледная, рыжая, с веснушками, которые старательно отбеливает и запудривает, наполовину ирландка, на четверть немка и немного еврейка.
У каждого своя цена. Несколько лет Ханс Ланда считает Беатрис бесценной.
Они ловят случайные взгляды, случайные улыбки и случайные прикосновения. Они занимаются любовью у него в квартире незадолго до Рождества, и Беатрис очень пьяна, и Ханс пьян настолько же. Беатрис говорит, что они, кажется, встречаются, или, во всяком случае, должны были встречаться. Они встречаются три года.
В двадцать седьмом, когда Беатрис, уже смывшая макияж после вечеринки, стягивая платье Ланвен, заказанное недавно из Парижа, спрашивает, Ханс, женишься ли ты на мне, Ханс отвечает, наверное, это глупая идея, вероятно, нет.
Он ловко уворачивается от вазы, которую запускает в него Беатрис. Она плачет всю ночь, запершись в спальне, Ханс пьёт всю ночь виски в гостиной, а под утро Беатрис Макбрайд спрашивает его, неужели он нашёл себе кого-то другого.
Нет, отвечает Ланда, не нашёл. Я устал, отвечает он. Мне наскучило. Я, наверное, должен уежать - и плевать, куда.
Позже он будет корить себя за это - не за то, что сказал Беатрис, а за то, что решился уехать. Однако в двадцать седьмом году ему надоедают и Нью-Йорк, и Сан-Франциско. Ханс Ланда снова хочет перемен.
Он возвращается в Вену, и не застаёт там никого. Дядюшка Йозеф умирает в двадцать пятом, а тётушка Ингрид - в двадцать шестом.
Ханс проводит три дня в отеле "Король Венгерский", что в паре шагов от Собора Святого Стефана, даже заглядывает в Университет. Он чувствует себя американцем, оказавшимся в этом городе случайно, проездом, и всё ещё не может избавиться от мягких раскатистых американских "Р".
В Германии, решает Ханс, у него мог бы остаться кто-то. По материнской линии. Чёртова Германия.
Ланде не нравится в Мюнхене: Мюнхен слишком скучен. Дольше всего он задерживается в Берлине, где на слуху у его знакомых одна политика.
Совершенно случайно знакомят его с маленьким смешным кривоногим человечком из Национал-Социалистической партии, само название которой вызывает у Ханса усмешку.
Йозеф Геббельс, представляется человечек, депутат в Рейхстаг от НСДАП.
Ханс Ланда, представляется Ханс.
Они сразу успевают друг другу не понравиться.
Эрнст говорит, что Ланда совсем недавно вернулся из америки, и коротышка Геббельс зло щурит блестящие крысиные глазки:
- И как вам понравилось в Америке?
- Скучно, - лжёт Ханс.
Геббельс что-то рассказывает - долго и излишне эмоционально, о евреях, что подобны крысам, о Германии сегодня, и о своей партии, и Ланда едва ли не морщится: голос человека излишне громкий.
- Вы читали "Международное Еврейство"? - спрашивает Йозеф Геббельс.
- Я не считаю нужным читать книги человека, известного своими автозаводами, - отвечает Ханс Ланда.
Это оппортунизм Ханса: в тридцать первом году он вступает Национал-Социалистическую партию, хоть и до последнего момента думает, что это было излишне.
Это дурные отношения Ханса Ланды и Йозефа Геббельса: когда Ланда мог бы быть генералом, он остаётся полковником.
Геббельс по-прежнему похож на ворону. Ханс семнадцать лет не был в Австрии, и немного скучает, но больше скучает по Америке.
В тридцатом он был там последний раз. Джефф Эпплгейт, уже успевший жениться и заполучить в распоряжение отцовскую железнодорожную компанию, передал ему, что Беатрис Макбрайд всё ещё одна и скучает.
Шошанна говорит:
- Я не пойду сегодня домой.
- Хорошо, - кивает полковник Ланда, - я сейчас скажу Мирей приготовить постель.
- Нет, - Шошанна Дрейфус поджимает губы, - вы не поняли. Я не пойду сегодня домой, но я, пожалуй, ухожу.
Ханс подаёт ей пальто, как и должен был, и потом, когда она не видит, говорит своему адъютанту:
- Проследите за девочкой, Германн. Один Бог знает, куда она собралась, но обидно будет, если её задушат в первом же переулке.
Во многих рассказах герой возвращается, раскаявшись, в родной дом. Шошанна Дрейфус никогда не вернётся в Нанси, к жестяной коробочке из-под чая вместо копилки и надоедливому младшему брату. Она бежит через поле, сбивая ноги в кровь, давясь собственными слезами и запахом гари в воздухе, и концу она сбивает ноги в кровь и случайно царапает лодыжку об острую сухую ветку. Ханс Ланда никогда не вернётся в Сан-Франциско и не выпьет Кровавую Мэри в "Кинг Коле" в Нью-Йорке, и не увидит в окне, не спав всю ночь, утреннюю суету людей, спешащих на работу в жёлтых просмолённых дождевиках. Беатрис Макбрайд в тридцать втором году выходит замуж за Генри Бёрка: ей тридцать пять, и она уже не так молода, а совсем скоро ей будет сорок. У Беатрис Бёрк рождается сын Генри Бёрк-младший и дочь Глэдис-Мэй Бёрк, которых она не любит, впрочем, как и своего мужа.
Дверь закрывается очень легко.
Шошанна Дрейфус ныряет во тьму улиц Парижа, и адъютант Германн напряжённо высматривает её фигурку, а затем, вздохнув, ступает следом.
