Нас четырнадцать человек. Я пересчитываю снова и снова, чтобы убить время. Странно, что за бесконечную вереницу минут количество людей не изменилось. Очень странно. Трое стоят, прислонившись к стене, и смотрят глазами-пуговицами, хромая Кэти плашмя лежит на земле, и на нее наступают, пинают, топчут два брата-близнеца, бегающие туда-сюда. Приклеить бы их к полу. Очередь к двери никто не занимал, но она есть, и ее видят все, хотя не признаются.
— Нас же убьют! — Терри Бут подскакивает ко мне и хватает за мантию. — Слышишь, Паркинсон, почему ты молчишь? Слышишь же, да? Да? Почему тогда молчишь, если слышишь?
А что, мне прыгать по комнате и бить поклоны?
— Да, ты очень умен, истинный студент Равенкло. Если мы находимся в этой комнате, нас убьют, да.
Помещение тесное и, если поменять пол с потолком, ничего не изменится. Серые квадратные стены и желтые жирные швы сходятся в углах. Еще в углах пауки сплели паутину и сами же в ней запутались. Я видела, как толстый паук отчаянно обматывался белесыми нитями, чтобы скорее сдохнуть. Его можно понять, ведь ждать, пока умрешь сам, нет смысла. Это утомительно, бессмысленно… на это нет времени, в конце концов! Ждать еще кого-то… Скрипучая дверь плотно закрыта, чтобы потом сюрприз был. Мне представляется, что за ней яркий свет, под ногами зеленая трава, а над головой небо, как и должно быть в каждом уважающем себя мире.
Тринадцать безликих людей нарисованы на чистом листе пергамента. А у меня в руках перо, и я могу изобразить их лица. Один будет улыбаться, а второй грустить, третьему я нарисую курносый нос, а десятому — бороду и усы. Им ведь все равно, их скоро казнят. Потом, когда в комнате не останется никого, пустоглазый работник министерства придет сюда, покачает головой и разорвет листочек на сотни мелких кусков. Чтобы даже памяти не осталось.
— Пустите! Пустите меня! — старик рвется в приоткрывшуюся дверь, тянет руки, умоляет взять его первым. Я зажимаю уши и громко напеваю хогвартский гимн. — Я больше не могу ждать, пожалуйстапожалуйстапуститеменя! — его жидкая бороденка мокрая от пота и слюны.
«Хогвартс, Хогвартс, наш любимый Хогвартс!» — я ору так громко, как могу, зажмуриваюсь, но на внутренней стороне век отпечатался образ лохматого старика.
— У меня есть деньги, — безумец с круглыми, как леденцы, глазами оборачивается к нам. Никто не реагирует. — Много денег! Я накопил за годы службы в министерстве. Хотите? Хотите, а? Я заплачу. Только пропустите вперед, не дайте сдохнуть.
«Научи нас хоть чему-нибудь! Молодых и старых…»
У нас не спрашивают возраст, а просто швыряют в гигантский чан с кипящей водой, и ожоги ползут по коже юркими змеями. Кожа вздувается пузырями, рвется, плавится, расходится, а я ору: «…лысых и лохматых!» Уши закладывает, люди с открытыми ртами кругом не издают ни звука, хотя кричат изо всех сил, и только мой голос выводит:
«Хогвартс, Хогвартс, наш любимый Хогвартс!» — а дальше я забыла, представляете? В нужный момент забыла, и самое обидное, что у меня уже не будет возможности вспомнить.
— Вот возьмите! — старикашка выворачивает карманы и выгребает горы сиклей и парочку галлеонов, пихает их нам в руки и уговаривает взять. — Это все вам! Только пропустите…
Нахрена нам твои галлеоны? Или на том свете есть свой «Гринготтс»? Кстати, министерство может гордиться: само заплатило старику, само подписало приговор, само заплатит, чтобы его исполнили.
Старикашка сползает по стене, дергая себя за бородку, и киселем растекается по полу. А может, его кто-то пропустил вперед. Длинная дорожка, ведущая на возвышение, извивается и петляет, чтобы у приговоренного была возможность не дойти до места.
Мои ноги превратились в пружины и не слушаются, как капризные дети, как подтаявшее желе. Я бреду по дорожке, опустив голову, галлеонов, чтобы откупиться, у меня нет, зато есть мантия, которую я волочу по земле. Дементор сложил руки на груди и ухмыляется, зараза. Скалится, натянув капюшон до носа, но я-то чувствую, что он доволен.
Мантия волочится по земле, и я в одной рубашке. Рубашка мокрая, ткань липнет к телу, а я плюхаюсь на кровать. Люциус растянулся на постели, совсем голый, на нем нет ни тряпицы. Он лежит на спине и пялится в потолок, а я сижу рядом и смотрю на его пупок. И чуть ниже. Голова раскалывается, а дементор выглядывает из-за угла, заглатывая воспоминания. Он не разборчив, жрет все подряд, или просто не нашел счастливых грез.
Стул подо мной шаткий, сколоченный наспех, и я взбираюсь на сиденье, устраиваюсь поудобнее, ищу в нем опору. Если держаться за деревяшку, не утонешь.
Рубашка мокрая, и мне приходится ее снять. Люциус равнодушно смотрит на меня, после закрывает глаза и наощупь находит мою руку, подталкивает ее к темному пятну волос внизу своего живота.
— Ты знаешь, что делать, — убежденно говорит он.
Конечно.
Зев дементора зловонный и гниющий. Он раскрывается прямо перед моим лицом; я думаю, что, пожалуй, стоило взять у старика монеты. Я бы засунула их в смрадную глотку. Глаза закрываются против моей воли, в голове шум и шорох, и Люциус стонет. А еще в голове темный подземный лаз и Филч с факелом. Что они там делают? Кто их приглашал? «Хогвартс, Хогвартс, наш любимый Хогвартс, научи нас хоть чему-нибудь!..»
— …но постойте, здесь нет подписи министра, приказ недействителен, — бесполый голос прерывает меня. Ему не нравится моя песня.
— Давайте отложим казнь до завтра, — Амбридж недовольна. Она-то рассчитывала разжиться очередным трупом сегодня. — Или совершим экзекуцию через неделю?
Дементор не одобряет поведения этих людей, он хотел поживиться моей душонкой, но в последний момент скатерть сдернули со стола, и тарелка разбилась вдребезги. Дементор бурчит что-то, а Люциус в моей голове до сих пор голый, спускает мне в руку, и кривые пальцы комкают простыню. А рубашка на мне почти высохла.
— Пенни ведь не знает, что тебя приговорили? — мы лежим рядом, но друг друга не касаемся. Два мешка с костями, мясом и кровью.
— Не знает, — мать вообще мало интересуется, что со мной. — Узнает — убьет.
— Зачем? — искренне удивляется Люциус и даже приподнимается на локтях. — Ты ведь и так без трех секунд мертва.
Люциус швыряет Амбридж приказ, украшенный официальными печатями, она разочарованно опускает уголки губ и разворачивает бумагу. «Дважды не казнят», — написано там крупными буквами. Кажется, Люциус стащил текст у магглов, или я ошибаюсь?
Дементор забыл закрыть рот, и руки в язвах совсем близко. Пот струйками стекает по спине, по шее и по вискам, капли выжигают трещины в плоти, и мир разваливается. Остаются только стул, чьи-то руки и рубашка, прилипшая к спине. Она что, до сих пор влажная? Или это не та рубашка?
— Передвигай ногами, — короткий приказ как хлыст, но ногам все равно, они не желают идти. Меня тащат по узкой линейке, увлекают в темноту, толкают в спину.
— Сейчас мы вырвем страницу с сегодняшним числом из ежедневника и сделаем вид, что этого дня не было. И законы сожжем, — бормочет Люциус.
— А так можно? — язык огромный, рыхлый и скользкий, едва двигается.
— А почему нет? Если не расскажешь кому-то, что это случилось, значит, этого не случалось.
На квиддичном поле тихо, даже ветер свистит шепотом. Огромные кольца покачиваются на высоких шестах и теряются в небе, на трибунах развеваются забытые шарфы, как знамена.
— Я никому не рассказывала, но все и так знают! — холод облизывает лодыжки, целует шею и щекочет под ребрами.
— Ты так в этом уверена? — Люциус ухмыляется и разворачивает меня спиной к себе, заставляет посмотреть на небо: — Панси! Скажи, а за окном ведь солнце?
— За окном? — я оборачиваюсь, свет бьет в глаза. — Не знаю, — вздыхаю я, — не уверена, что солнце. Давай на всякий случай будем считать, что идет снег.
— В июне?
— Не знаю я, — отмахиваюсь, накидывая мантию на плечи, — не спрашивай у меня такие сложные вещи. А законы? Их ведь найдут.
Раздевалка вновь гостеприимно распахивает гнилую дверь, и Люциус кивает. Я бегу, чтобы узнать, зачем она так настойчиво звала меня. В раздевалке нет ничего, кроме стола, а на нем лежит пустая книга — ни словечка, ни буквы — и ежедневник. Многие листы из него выдраны с корнем, и только майские страницы теребит ветер. Небо заглядывает в окна, а облака подпрыгивают на его спине.
По пустым страницам бегут изо всех ног буквы: оставив на месте точки, побросав запятые, они спотыкаются от тире и мчатся. Улепетывают за края листов и перепрыгивают через переплет. Вскоре на бумаге не остается ни одной буквы, и Люциус, приблизившись сзади, захлопывает книгу, на обложке которой значится: «Приказы». Я подскакиваю, оборачиваюсь и вижу низкие черные своды.
Я иду по узкому лазу последняя. Под ботинками булькает жидкая грязь и мелкие камни, утопающие в ней. Все-таки стоило сначала думать, а потом говорить. Сдался мне этот Поттер, пусть живет, мне не жалко.
— Пс-с!
Сердце спотыкается и пропускает удар.
— Да тише ты, она услышала, — сдавленный шепот и звук пинка.
Я оборачиваюсь и вижу Драко в компании Крэбба и Гойла. Засранцы собрались сбежать, не так ли? А Хогвартс-то в опасности, если что!
— Панси, мы остаемся, — Малфой подмигивает, в свете палочки его лицо кажется пепельным пятном. — Ты с нами?
Я секунду оглядываю вереницу студентов, кусками исчезающую в подземном ходу, переступаю с ноги на ногу и сдуваю челку со лба. Люциус в самом темном углу небрежно помахивает подгоревшим пергаментом, и я вздрагиваю. Показалось, что ли?
— Да, я с вами. А зачем оставаться?
— У Поттера моя палочка, — Драко злится, но тут же кривится в ухмылке и, помолчав, заканчивает: — А еще неплохо бы захватить мир и похозяйничать в нем пару дней.
Подземелье сжимается, как будто смяли клочок бумаги, часы вместо того чтобы бить, протестующее гремят, а я не понимаю намека. Хм, похозяйничать… Что-то в этом все-таки есть.
