Места хватит всем

Северус всегда презирал тех, кто презирал тело.
Вернее, тех, кто говорил, что презирает тело и его потребности.
Целомудрие не есть невинность, и телесное целомудрие не означает невинности помыслов. Что толку соблюдать целибат или бичевать себя, мучить голодом и жаждой, если грязь лежит на самом дне души? Можно живьем содрать с себя кожу в попытках «очиститься», но кто вытрясет душевную мерзость и вонь?
Можно воздерживаться, можно терпеть, но сука-чувственность неизменно проглядывает во всем, что делает такой терпеливый. Так телесное целомудрие становится грязью и похотью души – разве нельзя не заметить, какие жестокие и похотливые глаза у монахов? Это сладострастие их сменило обличье и стало называться состраданием, и с вожделением взирают они на всякого, кто страдает и мучается.
Целомудрие не есть невинность.
Проповедники смерти, поводыри слепцов, верящих, что вся грязь человеческая сосредоточена в желаниях бренного тела, заставляют убивать свои чувства. Так и поступают те, кому недоступна невинность чувств. Если бы стали они невинны хотя бы как дети! Но истинная невинность принадлежит лишь зверям. Анимаги знают об этом больше… Оборотни знают об этом все.
Кто-то стыдится отсутствия чувств, кто-то страшится проявлять свои чувства.
Но позволить себе чувствовать – вот настоящая смелость и настоящая победа над своей грязью. Осознать: то, чего хочешь ты, другие не имеют права хотеть. Тело чисто по природе своей, и все болото и вся мерзость человеческая – лишь в человеческой душе.
Разрешить себе чувствовать – это непростительно много. Невозможно давать себе индульгенцию постепенно, только разом и на все.
Он целовал Грейнджер, и было чувство, будто он получил… нет, не отпущение всех грехов. Разрешение на любые грехи!
Он слышал это разрешение в негромком мурлыканьи, когда провел кончиками пальцев по изгибу ее скулы – на лице Грейнджер осталась липкая полоса тыквенного сока. Он почуял разрешение в игривом прикосновении ее языка – она, неуместно забавляясь, слизывала сок с его пальцев, слегка прикусывала, заставляя невольно порыкивать от удовольствия и нетерпения. Он видел разрешение в ее глазах – под полуопущенными веками, под легкой чернотой ресниц он ловил таинственное мерцание не то безумия, не то желания, а может, и того, и другого.
Грейнджер, как расшалившийся котенок, прихватила зубами его запястье, проследила языком голубоватую выпуклость вены, поцеловала в сгиб локтя. Потерлась щекой о плечо, коснулась носом подбородка…
– Колючий…
Где-то в горле, под кадыком, встрепенулось, задрожало, заклокотало, а под ребрами, наоборот, все сжалось в недоверчивом изумлении. Северус на миг задержал дыхание, а Грейнджер медленно-медленно запрокинула голову, открывая шею и невыразимо притягательную ямочку меж ключиц, приглашая, позволяя, настаивая… Северус послушно приник губами к этой ямочке, и был вознагражден томным вздохом, благодарным стоном, и мягкими ласками пробравшейся под рубашку узкой ладони, и легким поглаживанием округлой девчоночьей коленки по бедру… Грейнджер вся подалась навстречу ему, прильнула маленькой крепкой грудью, изогнулась в стремлении оказаться как можно ближе.
Северус подхватил ее под спину и притиснул к себе быстро, сильно и даже грубо – но тихий вскрик, раздавшийся в ответ, говорил об удовольствии, не о страхе. Ей нравилось. А он хотел ее. Он хотел ее так, что кружилась голова. И он не видел причин, по которым не мог взять того, что хочется.
Грейнджер едва слышно постанывала, прикусив нижнюю губу и полуприкрыв глаза. Северус закинул ее ногу себе за спину, вжался в ее межножье, давая ощутить свое возбуждение – и сам же не сдержал хриплого стона, когда Грейнджер плавно качнула бедрами, потерлась об него: знаю, понимаю, хочу тебя…
Не стало ни коридора, ни злосчастных тыкв, ни холодного пола, ни промокшей одежды. Только воздух, в котором так пахло желанием, что невозможно было дышать. Только теплый атлас девичьей кожи под пальцами, только упругая округлость ягодиц, только плотная ткань футболки, которая оказалась ужасно длинной и напрочь отказывалась куда-нибудь деться… И нестерпимо хотелось добраться до высокой округлой груди, почувствовать на языке вкус и твердость сосков, уткнуться носом в ложбинку между грудями, а потом выцеловывать ее имя на мягком покатом животике – но проклятая футболка никак не задиралась выше бедер. Снейп уже совсем было собрался разорвать ее к чертям, но маленькая нахальная ладошка уверенно легла на ширинку брюк – и профессор забыл обо всех своих намерениях.
С шипением втянув воздух сквозь сжатые зубы, Северус чуть отстранился, давая девушке большую свободу действий… она мучила его, не расстегивала пуговиц, не касалась горячей напряженной плоти – только нежно, осторожно поглаживала через ткань. Зверея от невыносимого возбуждения, Северус пытался прильнуть теснее к ласкающей его руке, но Грейнджер отчего-то не позволяла ему… Снейп не понимал, почему, и не в состоянии был понять, пока вдруг не взглянул в ее глаза. В ее расширенных, влажно поблескивающих глазах застыла… растерянность.
Северус чуть не рассмеялся, осознав: она не умеет! Наверняка прекрасно выучила теорию, но практически совершенно не в курсе, что с этим делать. Ну, не умеет – научим, не может – поможем, не хочет… захочет.
Быстро, пока растерянность Грейнджер не превратилась в испуг, он передвинулся и прижал колено к ее лобку – девушка хныкнула, подалась навстречу, не стесняясь показать мужчине, как ей это нравится. Теперь расстегнуть брюки, взять ее руку в свою, иииии…
– Гермиона! Гермиона, профессор! Вы где пропали?!