Уилсон

И вот я снова сижу вечером в кресле у кровати Хауса, который сверлит меня взглядом.

Сижу растерянный, ошеломленный и совершенно несчастный. Не нахожу слов. Но он, скотина, мне ничем не помогает. Довольный, как актер сериала, наконец заработавший Эмми после шести сезонов. За окном ливень.

- Позлорадствуй уже вслух, - говорю ему.

- Есть причины радоваться? – изображает простодушие.

- Если бы ты только знал, как ты мне осточертел.

- Ты жалок, Уилсон.

- Хоть бы что-то новое рассказал.

- Если ты настаиваешь, - настораживаюсь.

- Эта мегера Кадди меня выгоняет.

- В смысле?

- В прямом, хочет меня выписать и отправить на склад.

- Какой склад, Хаус? - раздражаюсь.

- Выбирай, либо ты со мной общаешься, либо ведешь внутренние диалоги
со своей бывшей женой. У тебя серьезные проблемы с мульти-функциональностью.

- Я тебя ненавижу.

- Ты неблагодарная свинья. А я был так добр, спас тебя от казенного дома и помог тебе понять, что ты потерял.

- Я тебя ненавижу.

- Так, юный Вертер, лучше выметайся отсюда, с тобой совершенно
невозможно разговаривать.

- Я тебя ненавижу, Хаус, ты мне всю жизнь испоганил.

- Ты не меня ненавидишь, а себя самого. Абсолютно бесполезное чувство.

- Отстань.

- Но если ты уж решил себя ненавидеть, по крайней мере, делай это со вкусом. Сходи, утопи свою печаль в бутылке "Джека", или найми проститутку. Всяко лучше, чем сидеть тут с похоронной миной.

- Ты прав, давай лучше поговорим о тебе.

- А что обо мне говорить?

- О, да это же непочатый край тем.

- Удиви меня.

- Давай начнем с того, что ты по-прежнему не подпускаешь к себе Стейси.
Продолжим тем, что Кадди права, и тебе действительно пора
выписываться. Но на этом мы не остановимся, потому что нужно поговорить и о том, что тебе нужно принимать медикаменты, от которых ты отказываешься, и закончим тем, что тебе пора подумать о реабилитации и физиотерапии, да и вообще, о возвращении к жизни!

- Ми-ми-ми, - передразнивает меня этот придурок, - скучно, скучно, скучно.

- Тебе скучно? Хорошо, давай тебя развлечем. Давай представим твое светлое будущее. Идет? Если тебя не доконает боль, то добьет бездействие, обездвиженность или депрессия. Но если и они с тобой не справятся, ты благополучно завершишь свою карьеру, когда терпение Стейси лопнет, и она, наконец, бросит тебя к чертовой матери!
Погорячился.

Внезапно появившееся на лице Хауса страдание невероятным образом смешивалось с оттенком удовольствия. Похоже, он еще не выбрал, как реагировать на мои слова.

Я ему помог выбрать.

- Не я жалок, а ты.

Теперь потерянным уже выглядел Хаус, но мои способности к состраданию стремительно иссякали.

- Ты конченный самовлюбленный нарциссист, который, кроме себя, ни о ком не думает, никого не видит, которому только и нужно, что играть с чувствами окружающих, словно они не живые люди вовсе, а пешки в твоей партии с самим собой.

Его глаза были широко раскрыты, зрачки расширены. Он смотрел на меня, как на чужого человека. Если бы речь шла не о Хаусе, я бы сказал, что с мольбой.

- Подумать только, во что ты превратился. И меня это даже не удивляет.
Он мотнул головой, словно в недоверии, в отказе. Челюсть дернулась, как в попытке сдержать необдуманную фразу, или, наоборот, перед попыткой сказать невозможное.

- Ты все это заслужил.

Сказал и онемел.
Что-то внутри оборвалось и умерло.

Я не знал, не подозревал, не думал никогда, что в Хаусе может таиться такая ранимость. Не мог даже вообразить, что слова, сказанные мной, могут причинить ему столько страдания. Откуда мне было знать?

Оправдывался.

Я ничего не знал, ничего. Hичего не знал о нем, и ничего не знал о себе. Не мог представить, что способен на подобное зверство. В мыслях не было, что Хаус мог хоть сколько-нибудь серьезно отнестись к этой фразе.

Оправдывался.

Как я мог предполагать, что Хауса, самого рационального человека на земле, тревожит подозрение, что подобное испытание постигло его по какой-то причине? Испытание! Слово, чуждое Хаусу, он не мог так думать.

Оправдывался.

Все знал. Ведь вчера же убеждал его в обратном. Хаус был уверен, что все это заслужил. Заслужил, потому что ошибся.

Я был жесток не к Хаусу, а к самому себе. Он должен был понять, не мог не понять, но каким же несчастным он выглядел!

Отметил тогда, что с момента того телефонного звонка в гостинице мне постоянно хотелось изменить события. С тех пор все, что происходило, было совершенно неправильным. Нас несло по наклонной плоскости в гоночной машине с оборванными тормозами. Все было не так, как должно было быть, все было ошибочным.

Но контроль утрачивался не только над ситуацией, но и над действиями. Превращался в раба своих порывов. Не мог их удержать. Это состояние было незнакомым, несвойственным мне. Едва ли не впервые в жизни стало страшно за последствия своих поступков. Еще несколько таких дней, и мне пришлось бы вернуться к антидепрессантам.

Неужели во всем виноват Хаус?

Сама постановка вопроса была лишенной смысла, Хаус не был ни в чем виноват, он был всего лишь жертвой обстоятельств. Но тут приходилось признать, что, несмотря на доводы разума, я по-прежнему виню его в том, что с ним произошло. Думал, что избавился от этого неприятного чувства, но ошибался.

Сомнение снова закралось: cмогу ли я выдержать все это, сохранив рассудок? Но если я не смогу, сможет ли он?

Но он сильнее.

Был ли Хаус сильнее меня?

Я и в этом засомневался тогда. И осознал, насколько подобные ситуации, происходящие ниоткуда, лишенные причины ситуации, потрясают все основы восприятия.

Все то, что знаю об этом мире, все, что знаю о себе, подвергается сомнению, когда приходит внезапная беда.

Никто никогда не знает, откуда приходят беды.

Ни в чем больше не был уверен. Ни в себе, ни даже в Хаусе.

Я, доктор Джеймс Уилсон, взрослый образованный человек, специализованный онколог, немало бед повидавший на своем веку, в полной растерянности стоял посреди палаты, не зная, куда деться, куда удрать от самого себя.

Вспомнил, как будучи еще ребенком, в ссоре с братом, пожелал ему смерти. Тогда больше, чем чувство вины, меня преследовала обида за него самого. Словно я собственными руками надругался над самым дорогим, что есть на свете.

И ведь правда, что никто не может сделать себе так больно, как ты сам.

Он смотрел этим неприкаянным взглядом, в котором даже не было укоризны, но в котором было столько скорби, что я бил, бил себя по лицу, бил кулаками, ногами, рвал зубами, мысленно выпускал всю свою кровь. Но только мысленно. Если бы Хаус влепил мне пощечину, стало бы легче. Но я не хотел облегчения. Я его не заслужил.

Все же некоторый порядок в мире сохранился.

Хаус оказался гораздо сильнее меня.

- Полегче, Уилсон. Смотри, как бы ты не сожрал себя заживо, все хорошо. Ничего нового я не услышал.

Молчал, пытался утихомирить закипающую ненависть к себе.

- Ты на грани нервного срыва.
- Нет...
- После того, что из тебя вырвалось, с такой честной жестокостью, спорить на эту тему так же бессмысленно, как и отрицать, что ты сегодня пожалел о том, что расстался с женой, - он, видимо, возжелал, чтобы я не только возненавидел себя, но и решил совершить активное действие в угоду этой ненависти.
- Зачем ты это говоришь?

Я никогда до конца не пойму этого человека. Пройдут дни, недели, месяцы, но только годы спустя мне немного прояснится причина, по которой ему стало так необходимо вызывать в окружающих раздражение. Даже в тех случаях, когда он прекрасно знает, что окружающие находятся на грани нервного срыва.

- У тебя есть предположения на этот счет?

В течение долгих лет я буду пытаться оправдать его перед собой, объяснять себе, что он делает это во благо окружающих, чтобы ненависть их к себе обернулась ненавистью к нему. Извращенная форма спасения жизней. Но даже эта цель никогда полностью не оправдает средства.

- Я не понимаю, чего тебе от меня надо? Зачем ты меня доводишь? Неужели в тебя нет ни капли жалости?
- Очередное бессмысленное чувство.
- Оно не бессмысленное, оно заставляет людей заботиться друг о друге!
- Не стоит пытаться сразить меня интеллектом, ты меня уже сразил своими чудесными эмоциями.
- Я тебя умоляю, оставь меня в покое.
- И мольбы твои не менее бессмысленны. Ты же знаешь, что я не могу этого сделать. Но все в твоих руках. - Он вызывающе улыбнулся,

Я сделал несколько шагов к двери, взялся за ручку. Холодный металл обжег пальцы. Резко обернулся.

Kроме вызова, в этой улыбке было то, что он называл бессмысленным.

- Господи, Хаус, неужели ты настолько меня не выносишь, что тебе так необходимо от меня отделаться?

Вместо ответа на его лице снова отобразилась та самая, так поразившая меня, ранимость.

И годами я буду пытаться рассказывать самому себе историю о том, что он гонит от себя людей, вызывает ненависть к нему, чтобы проверить их намерения на прочность. Испытание огнем. Но окончательно убедить себя в этом не удастся никогда.

- Ты не в порядке, Уилсон.
- Я в полном порядке, - машинально ответил.
- Нет, ты не в порядке, а мне нужно … чтобы ты был в порядке. Мне это необходимо, - он совершил над собой титаническое усилие, - я иначе не справлюсь.
- Хаус...
- Заткнись. И мне необходимо знать, что ты собираешься перестать разваливаться на куски. Твое душевное состояние меня совершенно не волнует, я преследую свои эгоистичные интересы.
- Хаус...
- Да, опять все дело во мне. И если тебе это не подходит, потрудись закрыть дверь с обратной стороны.

И долгие годы я буду усилием воли пытаться отделять пустые, ничего не значащие слова от вопиющей немоты постаревшего лица, отделять бесчеловечные фразы от хрипоты и срывающегося дыхания, хитроумные комбинации смыслов - от поврежденного языка тела, звуки - от взглядов, голос - от движения. Но никогда не удастся овладеть этой наукой в совершенстве.

Если бы слова хоть что-либо значили, я бы сказал ему: "Мой дорогой друг, что бы ты ни сказал, что бы ни сделал, что бы ты ни заставил меня перечувствовать, каким бы ты ни стал, каким бы ни стал я сам, я никогда не смогу закрыть за собой дверь с обратной стороны, даже если желание это сделать будет непреодолимым".

Если бы слова хоть что-либо значили, я бы сказал ему, что мне не важно, что он творит, и что с ним происходит, мне важно, что он существует в моей жизни, но что этого никогда не будет достаточно.

Если бы слова хоть что-либо значили, я бы сказал ему, что он самый невыносимый и самый черствый человек из всех, когда-либо существующих, и что поступки его чудовищны, но я всегда буду на его стороне, и всегда найду ему оправдание - потому что он самый положительный, самый честный и самый светлый человек из всех, кого я когда-либо знал.

И я бы сказал ему, что я никогда не смогу понять его до конца, и что мне совершенно не хочется, чтобы это когда-нибудь случилось, но что я никогда не прекращу попыток это сделать.

Но я уже знал, что слова значили ровно столько же, сколько стекающие по той стороне окна капли дождя, образующие лужи, замерзающие ледяными иглами на оконной раме, испаряющиеся в облака.

Стекло не менялось.

Hалил воды в стаканы, стоящие на тумбочке, протянул один из них Хаусу, и глотнул из другого.

Слова были ненужными, он и так все понял.

- За мое физическое здоровье, и за твое душевное, - сказал он, поморщившись, и положил руку на правое бедро. Сделал глоток.
- Я буду в порядке, Хаус, для тебя, обещаю, - перевел дыхание, плеснул немного воды на ладонь и провел ей по лицу.