Это злополучное утро осталось в памяти не только потому, что в первый и последний раз в жизни я поднял руку на женщину. Не только от того, что я в очередной раз ужаснулся тому, на что готов пойти ради Хауса. Но и потому, что именно в это утро Хаус впервые на моих глазах воспользовался своей инвалидностью как козырем.
Когда к нам подошли полицейские, этот кретин состроил такую жалобную рожу, которая могла растопить сердце любого антисоциала, отбывающего пожизненное заключение в Гвантанамо Бэй, не говоря уже о двух благообразных принстонских копах.
Хаус и слова не дал сказать приближающемуся к нам служителю порядка.
- Война в Заливе не в фаворе у современной молодежи, - замогильным голосом произнес он. - Пусть вьетнамского пиара она не удостоилась, но это не значит, что мы не положили свое здоровье на алтаре защиты родины! - сия патетическая речь заставила копа присмотреться к Хаусу, и в глазах стража порядка мелькнуло сочувствие.
-Что тут происходит?
- То, что всегда происходит с американскими ветеранами. Их оскорбляют, унижают, а они даже постоять за себя не могут, потому что не могут стоять!
- Хаус стукнул кулаком о поручень кресла. - И когда последний человек в этой бездушной стране заступается за честь инвалида, ему на встречу тут же бежит полиция. Эти девицы оскорбили не лично меня, а патриотические чувства этого гражданина.
- Этот гражданин применил физическое насилие над женщиной.
- Вот, вот где проявляется шовинизм! Не в любви к родине, не в защите прав ветеранов, а в гендерной дискриминации.
Полицейские переглянулись.
- Будь на месте этих гражданок представитель мужского пола, дело бы закончилось хорошей дракой. Но эта страна знакома с феминизмом только понаслышке. Защищая эту леди, вы тем самым выступаете против равенства полов.
- Нам придется отвезти этого господина и вас, как свидетеля, в участок, - заявил полицейский.
Но тут Хаус нанес удар ниже пояса, откинув одеяло.
- Вы видите это?! – указующим перстом он ткнул в свою ногу.
- Последствия осколка противотанковой ракеты. Моя восьмая операция. Врачи обещают, что после нее я смогу хоть сколь–нибудь нормально передвигаться. Правительство США не было готово заплатить за последнюю надежду калеки, не пожалевшего собственной ноги для государства. Но этот прекрасный молодой человек, единственный, кто не отвернулся от меня, отдал свои последние сбережения на операцию!
Я поперхнулся, когда полицейские уставились на меня с таким видом, словно собирались отдавать мне честь. Но Хаус продолжал добивать наивных простофиль:
- И что же удивительного в том, что он не совладал с собой, когда эти дамы принялись оскорблять меня последними словами. Да, я тоже был не прав, нагрубив им. Но это случилось от того, что у меня закончились деньги на обезболивающие.
Хаус опустил глаза, выдерживая торжественную паузу.
- Все в порядке, забудем об этом инциденте, - глаза моей жертвы были полны раскаяния.
- Вы не собираетесь писать жалобу? - спросил полицейский с благодарностью в голосе.
- Нет, это ни к чему, мы все немного погорячились. Простите нас, ради бога. Вот, держите.
Девушка достала чековую книжку, молниеносными движениями подписала чек, оторвала и протянула его Хаусу, который все еще скорбно пялился на свою ногу.
- Возьмите, если не хотите еще раз меня оскорбить.
Хаус взял чек и так грустно посмотрел на бедную девушку, что не знай его, я поверил бы беспрекословно: этот человек сейчас оплакивает свою судьбу. Впрочем, не могу поручиться, что это было исключительно наигранное состояние.
- Ну, вот и хорошо, - резюмировал коп. - Желаем вам удачи, сэр, и скорого выздоровления.
Его напарник одобрительно похлопал меня по плечу, и копы ушли в сторону проезжей части. Девушки прощально улыбнулись и тоже удалилась.
- Что это было? - спросил Хауса, только сейчас заметив, что его рука все еще стискивает мое запястье.
- Это был я, выгораживающий твою плачевную задницу. Держи, - он, наконец, выпустил мою руку, и протянул чек, - пожертвование раковым детенышам от патриотичных граждан, испытывающих необоснованные угрызения совести.
Я разорвал чек на мелкие кусочки, и развеял их по воздуху.
- Недальновидно с твоей стороны, - проворчал Хаус. Глаза его все еще горели тем живым огнем, которого им так не доставало все эти недели.
Не хотелось ничего ему говорить, не хотелось спугнуть его неожиданное возвращение к жизни.
Как банальная иллюстрация неизбежного, солнечный пейзаж над парком начал затягиваться тяжелым облаком. Хаус поежился. Слишком поспешно я бросился поправлять на нем одеяло: он дернулся, как ужаленный.
- Твое извращенное желание делать всем добра однажды доведет тебя до нервного срыва.
- Ты же сам этого хотел.
- Именно об этом я и твержу. То, что я чего-то хочу, вовсе не значит, что ты должен это выполнять.
Что ж, это было неоспоримым.
- И что ты хотел сказать?
- Ничего.
- Я же вижу, что у тебя язык сейчас проломит зубы. Говори.
- Хотел тебя поблагодарить.
- Серьезно?
- Серьезно.
- За что же?
- За то, что ты не проиграл.
Хаус посмотрел мимо меня, на алеющие деревья, на запахивающийся тучевой занавес, на дорожку для бега. Его лицо потемнело. Видел, что ему хочется опустить руки на бедро, склонить голову, тяжело вздохнуть, но он почему-то боролся с самим собой и беспокойно теребил края одеяла.
Показалось тогда, что он пытался сохранить лицо ради меня, не захотел меня расстраивать.
Потом движения пальцев стали соразмерение: он наигрывал беззвучную мелодию.
Случаются в жизни такие моменты, когда, без пафоса, а совершенно искренне, хочется, подобно судии Ифтаху, принести богам жертвенную клятву. Вот и сейчас готов был сделать нечто подобное:
"Боги, если вы снимите это проклятие с моего друга, я отдам вам все, что имею. Мне ничего не нужно, только избавьте его от этого несчастья".
Но небеса безмолвствовали, и мы были одиноки в пустом осеннем мире, где было столько боли, что даже боги малодушно прятались за облака.
- Давай вернемся в больницу, - сказал ему.
- Знаешь, Уилсон, ты не такая зануда, какой хочешь казаться.
- А ты именно такая сволочь, какой кажешься.
- Ты мой должник на весь завтрашний день.
- Не вопрос.
- Вот и отлично. Завтра же ты идешь на обед с Джули.
- Хаус!
- Порядочный американский гражданин всегда держит свое слово. Поехали в номера.
---------------------------------------------
Слово свое сдержал, Джули позвонил и пригласил ее на ланч. Зачем это сделал, не уверен. Она, не раздумывая, согласилась.
Пришла в своем лучшем межсезонном платье: коричневом с белыми разводами. Волосы уложены, улыбается приветливо и одновременно кокетливо. Красивая. Заметно, что долго к встрече готовилась.
Удивительно, но ощущения неловкости не было, как будто не было и всей этой ругани и встречи у адвоката. Пока нам несли закуски, непринужденно говорили ни о чем. Точнее, в основном говорил я. Рассказывал об отвратительном сервисе в отеле, в котором поселился, и о нежелании оттуда съезжать, потому что, несмотря на непрофессионализм служащих, там никто не мешал работать, да и постель была очень комфортная, и вид на вечерний канал с медленно проплывающими огнями барж помогал отвлечься от бардака, происходящего в Принстон Плейнсборо.
Джули всегда была благодарным слушателем. Этого качества никто у нее отнять не мог. Возможно, что это и ценил в ней больше остального. С ней я переставал быть слушателем, и позволял себе говорить, говорить о себе.
В какой-то момент во мне затеплилась непрошенная надежда, что не все еще потеряно, что, быть может, общими усилиями... если позволю себе отвлечься... если не буду таким зацикленным на себе эгоцентриком... если только возьму сейчас ее руки... прижму к губам... через стол потянусь к ней...
- Я встречаюсь кое с кем, - сказала она, вытирая губы салфеткой.
Спокойно сказала. А в глазах озорные огоньки. - Наверное, рано, да?
- Нет... почему же... все зависит от...
- Это Харрисон из кружка медитации.
- Высокий такой, в очках?
- Ага. Он очень милый.
- Правда?
- Да. Чем-то похож на тебя.
- Чем? - "Такой же наивный идиот", подумал.
- Он практически не думает о себе. Отдается с потрохами. Потрясающе
предупредительный любовник, - она хихикнула, как школьница, рассказывающая подружкам о потере девственности.
- Рад за тебя.
- Правда?
- Да.
- Ты когда сегодня позвонил, я так обрадовалась. Поняла, что ты готов
сохранить хорошие отношения. Мы можем остаться друзьями, ведь так?
- Конечно.
- Ты хмуришься.
- Просто немного странно.
- Я же говорю, слишком быстро. Но это к лучшему. Несерьезная связь, так, для тела, - она снова хихикнула. - Только не думай, что я так быстро тебя забыла. Не в этом дело. Я не могу, не хочу много о тебе думать. Мне нужно было отвлечься, сразу, иначе...
- Иначе что? - она посмотрела с удивлением.
- Джеймс, только не говори, что ты меня сюда позвал, чтобы снова попытаться.
Промолчал.
- У тебя это было в мыслях!
- Нет.
- Не ври мне, я же тебя знаю.
- Я тебя сюда позвал, потому что проспорил Хаусу.
Это было жестоко, знаю. А что я мог поделать? Позволить ей безоблачно радоваться новоиспеченному роману? Ведь прошла всего одна неделя.
Но Джули и бровью не повела. Я был не на шутку удивлен.
- Рада, что вы снова спорите. Он поправляется?
- Похоже на то.
- Джеймс, - это она взяла меня за руку, - я все понимаю, я не могу с Хаусом
состязаться. Мы не равные соперники. Это заранее проигрышный матч. Я не хочу этого.
- О чем ты говоришь?
- Ты знаешь, о чем. Ты ему нужен больше, чем мне, это тоже понятно. Но я не такая благородная, как ты, и если бы дело было только в этом, я бы поборолась.
- А в чем дело, Джули?
- Ты слишком много вопросов сегодня задаешь, мой еврейский мальчик, - она грустно улыбнулась. - Я понимаю, что он дает тебе то, что я никогда дать не смогу. И не смотри так изумленно. Знаешь, у меня в колледже была подруга по переписке, Эн. Я никогда с ней не виделась, но мне иногда казалось, что мы познакомились много, очень много жизней назад, - я смотрел на Джули, и понимал, что совершенно ее не знал. - Мы писали друг другу обо всем. Не о том, что происходит снаружи, а о том, что внутри. Я могла открыть ей все свое самое сокровенное, а она отвечала тем же. В тот период мне ничего ни от кого не было нужно. Только сидеть одной в ночном кафе и писать ей. Читать ее бесконечно длинные, талантливые, задушевные письма. Она писала, как настоящая писательница. Я никогда таких интересных текстов не читала.
- И что с ней случилось?
- Ничего.
- Вы перестали общаться? Почему?
- Потому что мы все друг о друге узнали. Больше не было никаких тайн. Все произошло слишком быстро и не осталось, что скрывать. Весь этот энтузиазм сдулся так же стремительно, как и начался.
- Все всегда что-то скрывают.
- К сожалению, не всегда.
- Ты хочешь сказать, что тебя постигло разочарование?
- Хуже. Пустота. И страх.
- Но почему?
- Я узнала ее главный секрет, - Джули выдержала драматическую паузу.
Меня распирало любопытство.
- Она оказалась мужчиной? - дурацкая попытка скрыть нетерпение. Она посмотрела с укоризной.
- Нет, Джеймс. Она всего лишь страшно заикалась.
Незнакомая женщина, с безупречным овалом лица, курносая, белокожая,
синеглазая, сидела напротив и печально улыбалась. Я не знал, что сказать.
- Зачем ты мне это рассказала?
- Понимаешь, Джимми, невозможно любить человека, о котором знаешь все. Невозможно любить человека, о котором ничего не знаешь. Попросим счет?
- Постой, Джули...
- У тебя есть Хаус, которого ты никогда до конца не узнаешь. И тебя не
пугают перемены в нем. С этим невозможно соревноваться.
