А потом мы и вовсе остались вдвоем. Молли стало хуже, и я отправил Джин к ней. Честно говоря, мне так было даже легче. В последнее время присутствие Джин несколько тяготило меня. Снейпу приходилось проделывать со мной все эти фокусы с бинтами и обтираниями уже гораздо чаще, мне становилось все хуже, и я уставал тратить силы на то, чтобы поддерживать хотя бы минимальное общение. Со Снейпом неожиданно оказалось проще. Он не просил на него никак реагировать, не требовал моего внимания, и если я не обращался к нему сам, ограничивал общение только необходимыми фразами. Мне так было легче. Временами я просто отключался, теряя сознание на несколько минут, потом снова приходил в себя, неизменно находя его где-то поблизости. Мы почти не разговаривали даже в те минуты, когда я на час-другой был в состоянии бодрствования. Он без слов угадывал мои желания, я же по первому требованию находил под своими пальцами его руку.
Сил на то, чтобы ругаться, не было уже давно. Я потерял счет дням и времени. Все слилось в один темный клубок. Мир различался запахами трав, запахом масла лимона, запахом волос Снейпа, запахом растаявшего снега и мокрой земли, доносившимся с улицы, когда он по нескольку раз в день проветривал комнату.
Меня не пугала даже боль, все усиливавшаяся с каждым днем. Он спрашивал меня о ней, но я молчал в ответ. Честно говоря, мне хотелось покоя. Для него. От меня.
Я не говорил ничего, даже когда боль стала яркой, как слившиеся в один пожар вспышки огня по всему моему телу. Я сжимал пальцами край простыни в те моменты, когда пальцы еще слушались меня, едва различая звук его голоса. Он сидел рядом, читая мне письма из Хогвартса, зачитывая какие-то отрывки из книг, которые я часто даже не понимал.
И когда посреди ночи вспышка словно поднялась по моему телу, как огонь, постепенно захватывая ноги, живот, грудь, голову, я успел только поблагодарить Бога за избавление.
— Гарри, Гарри, Гарри…
Я слышу сквозь какой-то глухой вязкий туман низкий голос, почти нараспев произносящий раз за разом мое имя.
— Гарри, Гарри, Гарри…
Мне почему-то смешно, и я улыбаюсь. Мне хорошо, так тепло, так спокойно. Сбоку, слева, какое-то странное ощущение, будто тепло птичьего тела. Такая гладкость голубиной спинки, согревающий меня жар. Я улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь…
* * *
— Тебе водить, — слова долетают до моего сознания, но я воспринимаю их только спустя несколько секунд.
— Я не умею…
Теплые пальцы касаются моих волос, щеки.
— Надо. Ты ведь не можешь отказаться. Я тебя нашел.
— Нашел…— сквозь сон повторяю я.
— Так нечестно. Я назвал тебя по имени. А ты отказываешься водить.
Я вздыхаю.
— Зачем?
— Так надо.
— Нужно прочесть считалку. Ты неправильно играешь.
— Хорошо. Я прочту.
Я слышу глухой голос, произносящий в мое ухо незнакомые слова, и удивленно поднимаю брови.
— Можно войти, сэр?
— Нет, сэр.
— Отчего, сэр?
— Я простужен, сэр.
— Где вы простудились, сэр?
— На Северном полюсе, сэр.
— А что вы там делали, сэр?
— Ловил медведей, сэр.
— И много поймали, сэр?
— Одного, двух, трех, четырех…
Я хмурю брови.
— Ты знаешь какие-то странные считалки. Прочитай лучше про месяц.
— Я такой не знаю.
— А что там знать?
— Вышел месяц из тумана,
Вынул ножик из кармана.
Вынул камешки и мел.
Улыбнулся, как умел.
Подарил мне все, что вынул,
И опять в тумане сгинул…
— Я не слышал такую.
— А я других не знаю…
* * *
Я просыпаюсь от того, что моя рука затекла и кожу колет множеством иголочек. Пытаюсь ею пошевелить. На руке что-то тяжелое, теплое.
Вздыхаю. Рядом тоже вздыхают, и моей щеки касаются пальцы.
— Ты живой…
Я чуть улыбаюсь уголочками рта. Произнесенное кажется мне странным.
— Конечно. А должно быть иначе?
Поднимаю тяжелые веки. Глаза режет необыкновенно ярким светом. Я плохо различаю контуры предметов. Рядом со мной есть еще кто-то. Пытаюсь сфокусировать взгляд. Из тумана проявляются резкие черты, какие-то темные скользящие волны, белизна чьего-то тела.
Пытаюсь навести резкость. Всматриваюсь в некогда знакомые черты. Криво улыбаюсь. Поднимаю руку, касаюсь его губ.
Он сжимает своими пальцами мои, притягивает их к губам, целует, прикрывая глаза.
Я лежу и смотрю на него. Не понимаю, что не так, но оторвать взгляда не могу.
Несколько минут проходят в молчании.
Опускаю взгляд ниже. Тело рядом со мной. Белая кожа, выступающие ключицы, неестественно на всем этом черная тонкая прядь волос на груди.
— Снейп…— я улыбаюсь устало, вымученно.
Он смотрит на меня так, как будто больше нет ничего. Только мои глаза. И мои пальцы у его губ.
Перевожу взгляд за него. Комната. Я и помню ее, и не помню совсем. Понимаю, что не так, только снова возвращаясь к нему.
Он ведь лежит в кровати рядом со мной, настолько близко, что я вижу мелкие морщинки вокруг его рта, вижу проступившую на щеках щетину, едва различимую границу зрачка и радужки в направленных на меня черных глазах.
Он обнажен, лежит рядом со мной под одеялом, обнимая меня свободной рукой.
— Тебе тепло?
Я киваю.
— Пусть тебя не смущает мой вид. Мне нечем было согреть тебя. Даже согревающие чары были бессильны. Я грел тебя своим теплом.
Я смотрю на него удивленно.
— Ты грел меня?
Он едва заметно кивает.
— Одеяло, плюс чары, плюс тепло тела. Только так у меня получилось.
Мне становится неловко, что я обратился к нему так запросто, и я опускаю глаза.
— Что со мной было?
— Кризис. Ты не говорил мне, что боль усиливается. Но я видел это сам. Должен был быть кризис. Из него — два пути: выжить или умереть.
Слова простые, я понимаю, киваю.
— Я помню только, что играл с кем-то…
— Со мной…
Я перевожу на него изумленный взгляд.
— С вами?
— Да.
— Как?
— Когда переломный момент миновал, тебя сильно знобило. Я лег рядом, обнял тебя, и ты что-то шептал мне в бреду. Я различил твои слова не сразу. А когда понял, что ты играешь в прятки, стал читать тебе считалки.
Я смотрел в эти темные глаза с неразделимой от зрачка радужкой и пытался что-то понять.
— Но зачем?
— Ну, ты ведь сам мне говорил. «Слепой ищет зрячего, мертвый ищет живого». Видимо, там, в своем мире, ты играл в прятки. Я дал тебе найти себя.
— И долго я искал?
— Я не знаю. Я грел тебя двое суток… Наверное, столько ты и искал.
