Хогвартс:
- Сколько лет вы мне дадите? - кокетливо спросила Амбридж Снэйпа.
МкГонагалл (с другой стороны, язвительно):
- По губам - семнадцать. По бровям - шестнадцать. По цвету лица - двадцать. Итого - пятьдесят три.
Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
С вотчины вернулся Федор сумрачен, печален, сердит даже.
До царя в опочивальню, конечно, явился, и ублажил-улестил знатно, да как-то без огоньку, как-то даже и с неохотою.
Встревожился царь Иоанн, в задумчивость нехорошую впал.
Само собою в голову-то лезло про тело гибкое в плену чужих объятьев, про поцелуи жгучие, не им, Иоанном, подаренные – непотребство, в общем, да огорченье великое, а не думы.
Что ж, растормошил прикорнувшего рядом Федора, бровями нахмуренными постращал, голосом злым призвал до ответу.
Сам же так в себе думал: а коли откроется, что и правда измену мне учинил – уж такову казнь устрою, мало-то не покажется; ужо пожалеет, скотина, что на свет божий народился; полюбовника ж его – сразу на кол.
А Федор, что интересно, вроде и испужался гневу полночного, а вроде и не очень.
Повздыхал тяжко, помучил печальными взорами.
Царь почти что терпенье потерял, изготовился уж вцепиться пальцами в белую шею; не спохватись Федор – быть бы лиху.
Да не стал Басманов младой и далее судьбу испытывать: с вздохом тоскливым столь, что и самого Диавола бы проняло, до груди царевой приник, пощекотал кожу ресницами, воздрожал мелко. Ну и сознался, да.
Иоанн слушал-слушал, да и крепился со всех сил своих, дабы не изобидеть Федора смехом, что рвался изнутри – и от облегченья, и так просто.
Оказалось-то как? Едва прибывши, нашел Феденька, что усохла во саду родительском яблоня, самая большая, самая любимая. Ни листочка на ей по весне не выросло, что уж об плодах говорить.
Когда случается такое с древом плодовым, тут одно остается – рубить.
Срубили, един пенек остался.
Феденька вкруг пенька того ходил, щеки рукавом утирая, все печалился об яблоне, по ветвям коей во детстве босоногом вдосталь полазил; а уж каковы яблоки на древе сем произрастали – всем яблокам яблоки, лучшие на всем свете!
И пенек тот поганый – ну чисто тебе зуб обломанный да лекарем иноземным подпиленный ловко, дабы язык не царапало.
Потерзался Феденька, повздыхал по яблоне погибшей, да и повелел хлопьям своим и пенек тот к чертовой матери повыкорчевать, чтоб и следу не осталося.
Да не сделалось ему легче, когда пенька заместо узрел свежую, ногами холопским притоптанную землю…
Умилился Иоанн, утешил Федора словами ласковыми, касаньями нежными, поцелуями страстными. Ну и потом еще поутешал, когда грустные Федины вздохи сменились иными, нетерпеливыми да томными.
А наутро повелел прямо в опочивальню принесть яблоков – самых больших, самых сладких да румяных, какие только сыскались в кладовых царских.
Федор кушал, Иоанну улыбался, губы облизывал медленно да призывно – а все ж пряталась в глубине очей темных грусть-печаль легкая; оно и верно, что во годы безоблачные да счастливые по сердцу пришлось, то потом ничем и не заменишь, сколь бы хорошим не было.
