Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
- Смилуйся, царю мой, дозволь хоть дух перевесть!
- Не дозволю.
И ведь не дозволил: навалился, стиснул в яростном объятьи, задышал в лицо горячо да часто; а чтоб не смел более Федор перечить – укусом коротким во шею белую вонзился; естеством же, снова твердым да жаждущим, будто и не помнящим об тех двух разах, что были уже нынче ночью, - во жаркую, ноющую, от семени царского мокрую плоть…
Сколько еще ноченьке длиться? Скоро ль утру ясному быть?
Измучен, истерзан Федор, совсем без сил под полюбовником лежит, раскинувши по постели измятой руки. Дыханье, натужное да хриплое, шумно из груди выходит, очи затуманенные слезятся – а не видать конца-краю страсти злой.
А кто виноватый? Разве ж Федор, чьи кудри, чьи очи да стати пленили, соблазнили государя Московского?
Может, он и виноватый? Ведь Федор не может, не смеет противиться слову царскому…
Ни теперь, во постели, ни раньше, когда по веленью явился во мешок каменный, во владенья Малютины, когда, дрожь невместную сдержавши – ту дрожь, что охватывала неизменно, стоило лишь ступить под тяжелые, мрачные своды царской тюрьмы, - не противился, прошептал лишь, в пол грязный глядя:
- Не наученный ведь, испорчу ведь Григорий Лукьянычу все дело …
А ответом ему:
- Ништо, Малюта научит, Малюта покажет! А изволь же учителю поклониться!
А ответом ему – мрачный, сподлобья взор бешеных очей рыжего пса.
Да что он мог, что мог Федор? Когда очи царские были, пожалуй, пострашней Малютиных.
«Разве ж сему учил меня батюшка, разве ж до сего готовил?» - не в голос, нет, не осмелился Федор сего в голос.
И на распятого, по дыбе распластанного, голого, во крови да грязи, страхом провонявшего, не посмел Федор очей поднять.
И не преломилась спина, когда, чуть не ежась под пристальным взором царевым, кланялся Скуратову, просил смиренно помочь в постиженьи науки пытошной.
И рука-то не дрогнула, когда потянулся до столу, до страшных железок.
И потом – не дрогнула.
Лишь пот обильный градом по лбу катился, заливая очи, лишь липли к затылку кудри да ныли уши от воплей чужих.
Вынес, стерпел, исполнил по слову государеву.
Потом, когда вышли наружу, на свет божий – тогда лишь шатнуло Федора, воскружилась тогда лишь кудрявая головушка; хлопнул Басманов ресницами раз, другой:
- Нешто вечерня скоро?
И снова едва дрожь телесную сдержал, поймавши взор царя великого: довольный взор, почти что сытый – да не совсем…
- Смилуйся… царю… - едва устами распухшими шевеля.
Да не слышит царь, гладом неистовым охваченный, гладом сладострастным. Распалился, надышавшись кровью да мукой чужою, наглядевшись вдоволь на сына боярского, что по принужденью занят работой презренной, палаческой…
