Более сильного и нескрываемого равнодушия к опасности, чем у майора Шеппарда, Родни, пожалуй, не встречал никогда в жизни. Не то чтобы Родни видел много солдат, чья жизнь висела на волоске, но ему кажется, что даже самые бездушные солдафоны боятся смерти, по крайней мере, позорной. Хотя Родни искренне не понимает, как можно давать смерти положительные определения – эй, ребята, это же смерть! – он готов согласиться, что, например, пасть от жвал жука особенно неприятно даже чисто эстетически. Поэтому он невольно ждет, что Шеппард скажет что-нибудь вроде «передайте Синди, что она моя колибри» или «скажите маме, что я умер в теплых носках», но он только плотнее сжимает белые губы. И это только один из случаев, которые ставят Родни в тупик.
Шеппард чем-то напоминает Родни О'Нилла, но Джек – простой, прямодушный, некрасивый, но обаятельный солдат, а Джон остается загадкой для Родни даже после года близкого общения. Родни не понимает, как можно не любить жизнь, поэтому ему кажется, что майор несколько... не слишком... хорошо, хорошо, ему кажется, что майор туповат. Родни не любит туповатых людей больше, чем всех остальных; они часто не понимают, что туповаты, и задают вопросы, которые кажутся им умными и от которых Родни звереет. Проблема не в этом, ему не привыкать жить и работать в окружении имбецилов. Проблема в том, что майор разрушает его твердую многолетнюю уверенность, что Родни МакКей не поддается влияниям, которым поддаются обычные люди, ему не нужно то, что нужно им, вроде дружбы и тому подобного, и он легко и всегда себя контролирует. С Шеппардом хотят дружить все, несмотря ни на что, и – о ужас! – Родни тоже хочет и от этого звереет еще больше, чем от вопросов туповатых людей. Так что скорее всего отторжение, которое вызывает у него майор, индуцировано нежеланием признавать, насколько он на самом деле нравится Родни. Родни понимает это и лезет от бешенства на стены.
Выяснение высоты психологического болевого порога Шеппарда постепенно становится одним из любимых занятий Родни. Когда в очередной раз происходит что-то ужасное, он первым делом смотрит на майора и мысленно чертыхается, натыкаясь взглядом на сведенные брови – и только. Темные, четко очерченные, подвижные брови, сошедшиеся к переносице и образовавшие две неглубокие складки – даже когда к Атлантиде летят три улья. Родни улетает на спутник Древних почти с радостью: только бы подальше от этого истукана.
Потом становится не до него. Спутник приведен в порядок, хотя Родни здорово приложился спиной об пол, когда Гродин без предупреждения включил гравитацию, и теперь противно ноет поясница. Им пора улетать, но они не могут забрать Гродина, поэтому отлетают подальше и готовятся получать удовольствие. Два улья, огромные и уродливые, летят один над другим, и спутник разрезает их пополам одним выстрелом. Голос Гродина торжествующе вскрикивает у Родни в ухе, а потом третий улей понимает, что произошло, и разносит спутник в мелкие металлические щепки.
Родни понимает, что весь путь до дома проделал с открытым ртом, только когда пилот трогает его за плечо, вылезая из кресла.
На совещании Родни старательно не смотрит на Шеппарда: там наверняка опять эти брови и больше ничего. Он докладывает, что случилось, и передает слово Зеленке, потому что надо рассказать о вирусе и самоуничтожении, а Родни клинит и он не может думать о деле, потому что Гродина больше нет, а его радостный вскрик до сих пор звенит в ушах, потому что остался один чертов улей, с которым они ничего не могут сделать.
- А если его протаранить прыгуном, он взорвется?
- Джон...
- Чисто гипотетически.
- Это плохая идея даже гипотетически.
- Взорвать город, конечно, лучше.
- Родни?
Родни поднимает голову и рассеянно смотрит на Элизабет. Ах, ну конечно, Шеппард придумал, как еще можно показать всем, что ему плевать на смерть.
- Не знаю. Я не специалист по ульям. Может быть, если попасть в двигатель.
- Отлично, - Шеппард встает. - Сколько до него?
- Если он не сбросит скорость, а пилот выжмет все из прыгуна, часов пятнадцать лету.
- Джон, я не разрешаю!
Элизабет сейчас очень похожа на мать Родни, вплоть до интонации и стиснутых рук. Все в ужасе смотрят на Шеппарда, только Родни смотрит в стол.
- Элизабет, Атлантиду нужно сохранить.
- Ты старший офицер!
- Ты правда думаешь, что я доверю это кому-то?
Еще и заносчив, уже зло думает Родни. Да-да, он знает эту теорию про соринку и бревно и охотно признается, что в его случае это скорее электрон и лесовоз. Неприязнь к майору от этого не ослабевает.
- Джон...
Способ решения проблемы такой радикальный, что Элизабет не может придумать хоть какой-нибудь аргумент против, потому что это, пожалуй, и правда их единственный шанс. Но не пытаться заставить Шеппарда отказаться от смертельной авантюры, пусть даже такой слабой безнадежной мольбой, она не может.
Пусть летит, думает Родни, окончательно опускаясь, чем он лучше Гродина? Ген у него сильный, с математикой все в порядке, скорее всего, он сможет с первого раза вмазаться в двигатель.
Шеппард уходит, не дожидаясь официального разрешения.
Когда все расходятся и Родни тоже встает, Элизабет подходит и трогает его за руку. У нее огромные потемневшие глаза – красивые, вдруг замечает Родни, – и губы немного дрожат.
- Никакого иного пути?
- Нет, - резко отвечает Родни, и она сжимает губы – совсем как Шеппард тогда в прыгуне. - Или он, или город.
Элизабет молчит несколько секунд.
- Я знаю, что вы не очень близки, - неуверенно начинает она; эта неуверенность бесит Родни, но он крепится. - Но я хотела бы попросить тебя... Скажи ему, что мы все благодарны. Очень. За всё.
Все без ума от майора. Похоже, даже Родни может устать злиться. Он кивает и идет в ангар.
В ангаре темно и тихо, освещен только один прыгун. Майор обходит его кругом, молодецки хлопает по обшивке, и Родни, незаметно стоящий в тени у входа, морщится. А потом Шеппард вдруг сжимает кулаки и давит на глаза основаниями ладоней.
- Не кисни, - сипло говорит он. - Так надо.
Родни снова открывает рот, стоит и смотрит, как майор не хочет умирать.
Это странно, непонятно и прекрасно, как бабочка, вылезающая из кокона, причем бабочка такая красивая, что уже не помнишь, какой противной была куколка, не помнишь даже, что она была. Родни старается не думать, чего стоит Шеппарду загонять весь парализующий страх и жалость к себе в нахмуренные брови – и только. Все равно представить не удастся.
Родни выходит на свет. Майор замечает его, вздрагивает и отворачивается.
- Чего тебе?
- Я тебя не пущу.
Шеппард удивленно оборачивается и хмурится – на этот раз непонимающе.
- МакКей, что с тобой?
- Если ты пытаешься кому-то что-то доказать – не надо, они все тебя обожают. Меня прислали сказать, что они благодарны, очень, за всё, и думаю, из этого можно сделать вывод, что никто не хочет твоей смерти, понимаешь?
- МакКей...
На лице у него упрямое терпение, и Родни наконец становится по-настоящему страшно. Атлантиде не найти другого такого старшего офицера. Родни уверен, что если бы у нее был голосовой аппарат, рев сейчас было бы слышно на материке. Да и черт бы с ней, с Атлантидой, он сам, доктор Родни МакКей, который ненавидит быть виноватым перед самим собой, вот-вот получит возможность травить себя до конца дней из-за упертого майора, который оказался ему не по зубам.
- Шеппард, пожалуйста, в этом нет никакой необходимости, это бессмысленно!
- Родни...
- Мы придумаем что-нибудь, мы уже почти придумали, пожалуйста, пойдем, я расскажу, я за этим и пришел...
- Родни! - Шеппард хватает его за плечи и встряхивает. - Ты сам знаешь.
- Это бессмысленно, - шепчет Родни. - Мы все умрем без тебя.
У него, видимо, такое несчастное лицо, что Шеппард проникается.
- Ладно, - он смотрит в сторону, покусывая губу. - Давай так. Обещаю, что вернусь. Я придумаю что-нибудь. Всегда можно что-нибудь придумать на месте, имея представление о ситуации. Я должен попробовать, МакКей.
- Я тебе не верю.
- Ладно, - на лице у Шеппарда написана напряженная работа мысли. - Ладно.
Он отпускает Родни и начинает отрывать от рукава нашивку-флаг. Она пришита на совесть – вряд ли в другой галактике у солдат будет время пришивать отваливающиеся нашивки, – но Джон вовремя вспоминает про нож, отпарывает ее и протягивает Родни.
- Залог, - говорит он, заметно нервничая.
Родни вцепляется в нашивку.
- Если ты вернешься, я сам пришью ее обратно, - выпаливает он. - Ты же не захочешь упустить такой шанс, правда? МакКей с иголкой! Столько новых поводов подколоть меня, после того, как я сам исколю себя.
- Ни за что не упущу, - уверенно говорит Шеппард и улыбается.
У него, оказывается, очень хорошая улыбка. День откровений, черт возьми.
Надо ли уточнять, что все пятнадцать часов Родни проводит, приклеившись к экрану сканера и глядя, как крошечная точка подбирается к агрессивно мигающему кружку?
- Родни, ты собираешься сидеть здесь до конца? - осторожно интересуется Элизабет.
- Ты правда думаешь, что я доверю это кому-то? - огрызается Родни.
Элизабет поднимает бровь, и Родни понимает, что повторил слова майора. Она же не знает, что он обещал вернуться, вспоминает Родни, но почему-то не делится с ней своим секретом.
Через четырнадцать часов двадцать семь минут точка и кружок сливаются, вспыхивают и гаснут. Элизабет сквозь зубы объявляет, что улей уничтожен, зал взрывается болезненно-возбужденными криками, и мало-помалу все расходятся. Родни сидит у экрана еще часа два, и ему кажется, что он чувствует, как Атлантида в отчаянии шарит щупальцами сканеров дальнего действия среди обломков.
Перед сном Родни достает нашивку из кармана и внимательно ее разглядывает. Нитки шелковые, стежки аккуратные, изнанка похожа на мягкую фланель. Шелковые звездочки совсем маленькие, даже звезды над Лантией крупнее, но их ровно пятьдесят: Родни несколько раз пересчитывает их. Прохладная гладкость шелка – последняя ассоциация, приходящая Родни на ум, когда речь идет о майоре Шеппарде, но отныне она будет первой и единственной.
Шелкопряд оставил свой кокон и улетел.
Насекомых Родни не любит, но толстые бабочки с мохнатыми брюшками и шоколадными разводами на светло-коричневых крылышках ему нравятся. Может быть, потому, что их единственных боялась в детстве Джинни, безжалостно-насмешливая, когда дело касалось фобий. Может быть, потому, что они приносят пользу, а не просто болтаются туда-сюда, хвастливо выставляя напоказ яркие крылья.
Утром Родни просыпается и снова смотрит на нашивку, весь день носит ее в кармане, то и дело засовывая туда руку и поглаживая лицевую сторону, а вечером еще раз пересчитывает звездочки и медленно переводит взгляд с цвета на цвет. Синий, белый, красный. На следующее утро Родни загадывает цвет и сколько раз за день он увидит его, неважно, где и как: если число будет нечетным – Шеппард вернется. Родни делает так каждое утро, и каждый раз число нечетное, но Шеппард все не возвращается, и Родни начинает думать, что просто подсознательно не фиксирует некоторые разы, подгоняет их количество под нужный результат.
Иногда его охватывает ярость. Он же не знает, чего стоит слово Шеппарда. Он вообще ничего о нем не знает. Правда, потом оказывается, что среди членов экспедиции никто ничего толком не знает о майоре, все познакомились с ним одновременно с Родни или позже. Даже Форд подавленно пожимает плечами. Значит, не туповатый, а скрытный и стеснительный; не заносчивый, а правильно оценивающий свои силы. Ярость сменяется приступом самоуничижения и растворяется в нем.
С огромным трудом Элизабет заставляет себя объявить Шеппарда мертвым и призывает всех собраться и думать, как жить дальше. Родни и его ученые прилежно думают, хотя если уж говорить начистоту, думают Радек и эта восторженная азиатка, а Родни просто механически работает руками, да и то плохо. Когда он путает полярность и Атлантида мстительно лупит его током, Элизабет в приказном порядке отправляет его к Бекетту за снотворным и в кровать. Родни лежит, глядя в потолок, и гладит большим пальцем нашивку. Она уже лоснится, белые полоски и звездочки скорее серые, и обметка размахрилась, но Родни уже не может без ощущения шелка под пальцем. Это как перебирать четки или чесать кота за ухом, или слушать дождь, или смотреть, как Шеппард улыбается.
Это уже даже не ранит, просто медленно и методично изматывает, и Родни поражен, обнаружив, что прошло всего четыре дня. Так не пойдет, пора брать себя в руки, решительно думает он, привычно сжимая в кулаке уже почти свернувшуюся в трубочку нашивку. Вот сейчас он в последний раз сходит в зал Врат и проверит сканеры, и все. И пусть в прыгуне можно комфортабельно жить неделю. Ему есть, чем заняться, и без выедания себя изнутри.
Экраны по традиции пустые и темные, и Родни наконец надрывает одну шелковую ниточку, заставляя себя развернуться и пойти к выходу. Он с трудом удерживается на ногах и давится воздухом от взорвавшейся в груди надежды, когда Врата оживают. Через несколько секунд Чак озадаченно говорит: «Личный код майора Шеппарда», Родни вонзает ногти в спинку его кресла, а еще чуть погодя из Врат вылетает прыгун.
Шеппард жив, здоров и вполне весел, хотя ему заметно неловко от всеобщего внимания. На спешно созванном совещании он рассказывает, как решил попробовать одну штуку, а потом уже идти на таран, если не получится.
- Я заставил его выпустить стрелы и сбивал их так, чтобы они врезались в улей.
Это звучит так просто и в то же время так сложно технически, что Родни смотрит недоверчиво.
- Ты серьезно?
Шеппард энергично кивает: воспоминания пробуждают ощущения, и его потряхивает от адреналина.
- Первые две врезались в корпус, третья – в двигатель, улей взорвался, и меня отбросило на приличное расстояние, отрубилось оружие, и с маскировкой, наверно, что-то сделалось, поэтому вы меня не видели. И я... - майор начинает мяться. - Немножко сбился с пути, в общем.
- Немножко?!
Родни очень хочется ударить его лбом об стол, просто чтобы проверить, какой будет звук. Ему кажется, что очень звонкий.
- Ну да, - Шеппард смотрит на него исподлобья. - А потом у меня кончилась вода, и я решил найти планету с Вратами.
- А раньше ты не мог так сделать?
Шеппард опускает глаза. Полный идиот, устало думает Родни, Господи, я был прав, он действительно безнадежный идиот.
- Мы все очень рады, Джон, - невообразимо мягко говорит Элизабет. - Отдыхай.
Родни уходит, как только она распускает совещание. За эти сорок минут порвались еще три нитки.
Вечером в дверь Родни звонят. На пороге стоит Шеппард, уже не такой убитый усталостью и напряжением. Он улыбается и поворачивается к Родни левым боком.
- Я свою часть сделки выполнил. Твоя очередь.
Осознание того, в каком жутком виде нашивка, острое и очень стыдное. Гневная тирада о том, что он не хочет иметь ничего общего с таким безмозглым существом, которое не думает ни о себе, ни о других, забывается до последнего слова.
- Может, тебе лучше взять новую в хозчасти? - упавшим голосом без особой надежды спрашивает он.
Шеппард сразу обижается.
- Так нечестно, - заявляет он. - Вот уж не ожидал, что ты станешь вилять.
- Почему?
Шеппард сдувается и смущенно улыбается.
- Ну... Ты всегда казался мне... честным... и надежным... - он окончательно конфузится, шумно выдыхает и воинственно вздергивает голову. - Так ты будешь пришивать?
Родни облизывает вдруг пересохшие губы и кивает. Шеппард входит и крутит головой, разглядывая комнату, а Родни достает из ящика коробочку со швейными принадлежностями (он приготовил ее сразу после взрыва улья, только нитку в иголку на всякий случай не стал вдевать) и нашивку – чуть поколебавшись – из кармана. Увидев, какая она засаленная и растрепанная, Шеппард изумленно задирает брови, но ничего, слава Богу, не говорит, потому что Родни и так красный, как шелковые полосочки, даже сейчас яркие.
- После того, что случилось, я более чем убежден, что в голове у тебя пусто и зашивать там нечего, но, может быть, все-таки снимешь куртку? Я держу в руках иголку второй раз в жизни, не хочу пришить ее к тебе, - говорит Родни, придирчиво выбирая иголку, чтобы не смотреть на майора.
- А какой был первый? - Шеппард послушно стягивает куртку.
- Хотел зашить сестре рот, - мрачно говорит Родни и добавляет, насладившись шокированным молчанием майора: - У меня порвалась любимая сумка. Мама ее ненавидела и зашивать отказалась.
Шеппард молчит и смотрит, как Родни садится на кровать, подгибая ногу под себя, и вдевает нитку в иголку.
- У тебя есть сестра? - спрашивает он, когда Родни осторожно прокалывает иголкой нашивку.
Тот вздрагивает, сильно укалывается и ворчит:
- Помолчи, если не хочешь, чтобы я измазал твою куртку своей кровью, - но чуть погодя неохотно признается: - Есть. Младшая. Джинни. Садись, чего стоишь.
- А у меня старший брат, Дэйв, - говорит Шеппард, садясь в кресло. - Правда, мы с ним не очень ладим.
- Мы с Джинни тоже.
Вид Родни, чуть ли не носом утыкающегося в нашивку, не слишком располагает к задушевной беседе, но Шеппард начинает рассказывать про брата, и его почему-то не хочется ни прогнать, ни хотя бы заткнуть. Родни отвлеченно слушает и думает, что совсем не в его характере так легко принимать на веру невероятные вещи, вроде счастливого трепетания всех внутренних органов оттого, что какой-то майор сдержал слово и вернулся с того света. Чтобы поверить в эту очевидно смехотворную нелепицу, ему хватает несильной боли от уколов и жесткой ткани куртки вместо нежных шелковых нитей под пальцами.
