Он знает всех членов экспедиции по именам и в лицо, о многих даже может рассказать кое-какие подробности, но никого не мог бы назвать своим другом.
Вокруг эпизода № 1*19 «The Siege. Part I».
Обеденный перерыв подходит к концу, и коридоры Атлантиды снова заполняются деловито снующими туда-сюда людьми. Когда столовая пустеет, в дверной проем опасливо заглядывает Чак. Он окидывает взглядом зал. За дальним столиком засиделась влюбленная парочка: девушка-медик и молодой лейтенант; он держит ее за руку, она то и дело заливается нежным румянцем.
Чак берет стакан сока, идет к столику у стены, на который падают лучи заходящего солнца, и медленно, словно совершая обряд, садится за него. Сжимая быстро нагревающийся стакан, он представляет, что перед ним сидит доктор Питер Гродин, погибший ровно месяц назад.
Техник Чак – один из тех крошечных винтиков огромной машины, без которых она не развалится, но будет работать намного медленнее и совершать серьезные ошибки, пока не изготовят другой винтик, подходящий так же идеально. Он первый узнаёт все новости извне, информирует о них начальство, он держит в памяти десятки адресов Врат и может набрать их с закрытыми глазами. Пальцы летают по клавишам и сенсорным экранам легко и изящно, глаза замечают мельчайшие изменения на мониторах, ни секунды не пропадает зря. Он так много сидит, что стоять ему непривычно и странно. Превосходная дикция и отличная реакция – здесь Чаку нет равных на Атлантиде; он даже в нерабочее время по привычке разговаривает короткими отрывистыми предложениями. Он словно волшебник – ему подвластны эмоции и чувства окружающих. «Незапланированная активация Врат» - в воздухе скапливается напряжение. «Личный код майора Шеппарда» - все шумно выдыхают. «Мы ничего не можем сделать» - глаза доктора Вейр застывают. «Есть связь» - неприятное механическое потрескивание в ухе, как самая восхитительная музыка. Все это проходит через него.
Он знает всех членов экспедиции по именам и в лицо, о многих даже может рассказать кое-какие подробности, но никого не мог бы назвать своим другом. Впрочем, Чак не особенно печалится из-за этого. Канадцы держатся вместе, за вычетом доктора МакКея, и эта сплоченность вполне заменяет технику единичные тесные дружеские отношения. Работа отнимает слишком много времени; его как раз достаточно для себя, но мало для кого-то еще.
Гродин не был исключением до того дня. Тот день. Ничего такого в нем не было, обычный день, один из сотен; немного спокойнее, может быть, но он состоял из тех же слов, дел, мыслей, что и все остальные – до него и, скорее всего, после. Просто в столовой был только один свободный столик, и они вместе пошли к нему. Бровь Гродина едва заметно дернулась, когда он узнал Чака, и техник усмехнулся: он привык, что его почти не воспринимают отдельно от кресла и наборного устройства. Но Питер ничего не сказал, они сели друг напротив друга, ели и разговаривали. Обед пролетел незаметно, в течение дня их пути пересеклись еще пару раз, и Чак, вернувшись вечером в свою комнату, понял, что ему хотелось бы иметь больше свободного времени.
Каждая встреча с Питером добавляла штрихи к его портрету, который Чак начал составлять с этого обеда. Гродин оказался человеком весьма закрытым и сложным для чтения, несмотря на всю свою коммуникабельность и дружелюбие. Спокойный доброжелательный взгляд, спокойное открытое лицо, спокойная мягкая улыбка почти при любых обстоятельствах. Даже с его национальностью не все было ясно: на рукаве красовался «Юнион Джек». Англичанин? Валлиец? Чак так и не удосужился спросить. Питер отлично ладил со всей экспедицией, добродушно посмеивался над доктором МакКеем, и было похоже, что тот нисколько его не раздражал, как будто Гродин велел себе не замечать человеческих недостатков и видеть только отличного ученого. Тем не менее, с Чаком ему было легко, и скоро техник уже знал про Гродина достаточно, чтобы прикипеть к нему всем сердцем. Например, Питер собирал слоников всех видов и мастей, боялся змей и очень любил ромашки и классическую английскую литературу. Эти подробности, очаровавшие Чака, выяснились случайно: в их беседах почти всегда солировал Гродин, увлекательно рассказывая о самых, казалось бы, скучных вещах. Чак мог бы часами слушать его, не перебивая, наслаждаясь глубоким голосом ученого. Однако чаще всего они встречались в столовой, и редко когда у них было больше часа на праздные разговоры, поэтому каждая встреча глубоко врезалась в память. Однажды они так и не успели пообедать, потому что Чак, все еще под впечатлением от вчерашнего разговора о современной литературе, имел неосторожность спросить о поэтических предпочтениях Гродина. Питер очень оживился и начал наизусть читать Теннисона. Под такой аккомпанемент мысль о еде казалась кощунством, и Чак сидел с полуоткрытым ртом и внимал, пока народ не начал расползаться по рабочим местам. В другой раз уже Чак восторженно расписывал достоинства хоккея вообще и канадского в частности, а Гродин сначала недоверчиво щурился, потом удивленно поднимал брови, а еще через несколько минут восхищенно заахал. Чак договорился до того, что Питер взял с него клятвенное обещание по возвращении на Землю показать ученому Канаду и, конечно, сводить его на хоккейный матч. Даже когда Гродин так возбужден и обрадован, думал Чак, глядя на ученого, когда он улыбается так широко и просто, глубоко в освещенных улыбкой глазах все равно остается по кусочку бархатной темноты – темноты земной летней ночи, беззвездной, теплой, пахнущей флоксами. Питер напоминал Чаку о Земле, о том, что в мире есть что-то еще, кроме желтых огоньков на клавишах и голубых волн в открытых Вратах. Так прошла неделя, полная тревожных ожиданий, тяжелых испытаний и озаренная быстро расцветающей дружбой.
На излете недели сканеры зафиксировали три корабля-улья, летящие к Атлантиде.
Это были по-настоящему черные времена. Все члены экспедиции знали, на что идут, знали, что в худшем случае это билет в один конец, поэтому никто не паниковал и не отчаивался раньше времени. Ученые почти не спали, пытаясь найти способ противостоять угрозе, понести как можно меньше потерь и спасти все, что можно было спасти. Группа майора Шеппарда искала подходящие для эвакуации населения планеты. У Чака болели глаза от постоянного напряженного вглядывания в мониторы. Питер часто бывал в контрольном зале, изучал показания сканеров, что-то писал и высчитывал и непременно устало, но ласково улыбался Чаку. Техник отвечал такой же измученной улыбкой; внимание Гродина в такое время было как зарядка для истощенных аккумуляторов.
И вот – Чак снова вздрагивает, как тогда, когда узнал об этом, – ученый улетает чинить спутник Древних вместе с доктором МакКеем. Это последний шанс спасти город. Чак прекрасно это понимает, гордится Питером, но ему очень страшно, и почему-то никак не удается прогнать дурное предчувствие, даже когда прямо перед отлетом Гродин, облаченный в терракотового цвета комбинезон, делающий его смуглую кожу еще темнее, проходит через контрольный зал, улыбается Чаку своей загадочной улыбкой и кивает. Техник приподнимает уголки дрожащих губ, пытаясь вложить в это подобие улыбки все теплые, невысказанные чувства, которые теснятся в груди, и провожает его взглядом, пока он не выходит из зала. Дверь за британцем закрывается бесшумно, усиливая чувство безысходности.
Время идет. Вирус, который сотрет базы данных Древних, написан. Система самоуничтожения дремлет, как дракон в недрах горы, и готова проснуться в любой момент. Нервы Чака вот-вот порвутся.
Им удается оживить спутник. Один корабль уничтожен. Воздух в контрольном зале быстро нагревается от столкновения страха, надежды, ожидания, отчаяния. Тонкая фигура доктора Вейр, стоящей у перил, как настоящий капитан на мостике своего корабля, излучает напряжение, но она держится лучше всех, как и положено руководителю.
Чак ждет. Он хочет, чтобы что-нибудь произошло, только бы закончилось это невыносимое ожидание, заставляющее его сидеть прямо, как будто к спине привязали доску.
Всё снова проходит через него, только теперь это напрямую касается техника, в получении хороших вестей он заинтересован лично. Что-то происходит, но это бьет сильнее, чем бездеятельность и ожидание. «Мы потеряли спутник!». Все те же короткие предложения, высокий нервный голос, немного искаженный движением, сейчас перешли на качественно иной уровень, вдруг стали жизненно важными, и техник еле сдерживает дрожь. «Два корабля-улья остались» - от отчаянного разочарования слезы наворачиваются на глаза. «Элизабет» - от странной интонации доктора МакКея сердце замирает и падает. «Питер Гродин был на борту спутника» - от сразу нахлынувшего ужаса хочется разнести панель управления. Зеленка прячет лицо в ладони, доктор Вейр мертвенно бледна, кто-то из девушек-техников всхлипывает: Питера здесь любят. Всё, что может сделать Чак, - судорожно сглотнуть. Нет ни злобы, ни ненависти – только детская обида и горловые спазмы.
После возвращения доктора МакКея и пилота Чак наткнулся на соотечественника в коридоре. МакКей поднял покрасневшие глаза на техника и растерянно улыбнулся. Вопрос рвался наружу, но как задать его, чтобы он не прозвучал обвинением, Чак не знал. Питер всегда щадил чувства других, даже этого высокомерного наглого физика. Поэтому Чак только ободряюще тронул рукав доктора и сбежал.
Лантийцам удалось выйти из первой серьезной передряги со сравнительно небольшими потерями. Чак знал, что объективно это так, а что думает он, что творится у него в душе – его личное дело, которое никому не интересно и никого не касается. Вещи Питера собрали и отправили домой другие. Чаку остался лишь столик у стены и воспоминания, удивительно четкие и живые.
Он даже не может винить себя, потому что виноват кто угодно, только не он. Когда майор Шеппард возвращается с миссии, не досчитавшись кого-то из членов команды, почти всегда в потере нет его вины; тем не менее он всегда винит себя, и друзья утешают его, и это приносит ему определенное облегчение. Доктор МакКей часто ошибается, иногда даже признает свои ошибки, и тогда самобичевание заслоняет мысли о результатах разной степени катастрофичности. Чак лишен и этого, поэтому он смотрит перед собой и думает о Гродине, о словах, которые должен был сказать ему, но не успел, о времени, которое они могли бы провести вместе, но их взгляды встретились слишком поздно.
Солнце садится быстро, тени от оконных рам скользят по полу и столикам; скоро станет совсем темно, и по всей Атлантиде мягко засветятся сотни тысяч огней. Атлантида помнит многое, и еще столько же ей предстоит запомнить. Техник думает о друге, которого у него отняли и который так и не узнал, что кто-то в городе желал его возвращения сильнее, чем все остальные.
