Профессор Снейп судит матч Гриффиндор-Слизерин. Слизерин выигрывает. Поттер подлетает к Снейпу и спрашивает:
- Сэр, как зовут вашу собаку?
- У меня нет никакой собаки!
- Как?! Слепой и без собаки?!
Стонарики или же драбблы - минифики длинной 100 слов (для драбблов не так строго).
Обычно имеют двусмысленный поддтекст.
Тексты, не удовлетворяющие вышесказанному, а также формату сайта, будут удаляться.
Пусть будет своеобразным эпилогом к циклу про
Владислава.
- Вот скажи мне, Мурлык
Тимофеевич, - вполголоса спросил царь Алексей Михайлович,
поглаживая кота, - могли ли мы раньше, сразу по воцарении,
идти войной на ляхов?
Кот мурчал, переступая лапами на
шёлковой нарядной подушке.
- Нет, мы не могли, - сам
ответил Алексей Михайлович, почёсывая кота под подбородком,
- Не могли наше царское величество сразу идти отвоёвывать
Смоленск и западные земли. А почему?
- Мрр... - ответил
кот, потираясь головой о протянутый ему палец.
-
Правильно! Потому что король Владислав с нашим батюшкой
подписали мир и дали друг другу слово чести друг на друга не
нападать. А слово чести мы, Мурлык Тимофеевич, никак не
могли нарушить. Ибо сказано: береги честь смолоду, - подвёл
итог Алексей Михайлович и тронул пальцем мокрый носик кота.
- Ух ты, серенький...
- ...Но теперь, когда оба они,
царство им небесное, и отец, и король, уж скоро десять лет
как упокоились в раю - а мы с их братцем-наследником
Яном-Казимиром ничего не подписывали... Будем возвращать
наши земли? а, котинька?
Кот был полностью согласен и в
подтверждение этого забрался к государю на колени и принялся
самозабвенно, треща и выпуская когти, топтаться на царской
парче.
- Вот и славно, - Алексей Михайлович пересадил
кота снова на подушку и потянул за шнурок звонка с
кисточками, чтобы вызвать слуг.
Джереми опёрся локтями о стол и мрачно посмотрел на чайную
ложечку, торчавшую в изящной чашечке с какао, которую только
что поставил перед ним Блад.
- Ты опять не вынул
эту чайную ложечку, - недовольно сказал он. - А если я
когда-нибудь глазом на неё наткнусь? А ещё друг
называется...
Блад, высокомерно выпрямившись,
шевельнул ноздрями.
- Как ты знаешь, Джереми,
капризы и недовольство лучше оставить на суше, - сказал он.
- Я не одна из твоих чудесных тётушек и не намерен всё это
терпеть. Здесь это попросту опасно. Если нас по чьей-нибудь
глупости захватят в плен, как это уже было в истории с
небезызвестным восстанием герцога Монмута...
Джереми откинулся на стену, сложил руки на груди и закинул
ногу на ногу.
- Если в этом плену кто-то опять
выслужится по своей хитрости, - с лёгким вызовом заметил он,
- а другим опять достанутся все палки, то этому кому-то и
переживать нечего...
- Если после этих палок
кто-то опять будет, как барышня, валяться три месяца,
обрекая всю команду на лишнюю работу и риск... - не повышая
голос, продолжал Блад.
- Чо блин!!! - вспылил
отважный штурман. - Ты же знаешь, что меня тогда мухи
покусали, а то бы я сразу встал!!
Блад хотел ещё
что-то сказать, но тут вмешался Волверстон.
Старый
морской волк подошёл, молча вынул чайную ложечку из чашки
Джереми и положил её на стол рядом с чашкой.
Уж
он-то, Волверстон, отлично знал, как прекратить любые
капризы.
Автор:Сын Филифьонки Название:По "Одиссее капитана Блада" - описание экзекуции полковника Бишопа над Джереми Питтом.
Сначала они тащат тебя к месту казни - мимо тростниковых
плантаций, мимо дома надсмотрщика, - и ты видишь морскую
бухту с высоты берега, видишь морскую лазурную синь и
корабли.
Потом тебя валят на землю, на мягкий
прибрежный песок, двое негров держат тебя, больно выкручивая
руки-ноги, бесцеремонно пихают под ребра, заковывают в
колодки.
Потом первый удар, которого ты ждешь, кусая
губы, долгий с оттяжкой, такой, что, кажется, длится
несколько секунд, и ты успеваешь подумать: "ну, это ещё
ничего, терпеть можно - о господи, как это терпеть?!"
Сколько их предстоит? Пятьдесят? Сто? Ты стараешься не
кричать, изо всех сил стараешься не кричать, и только
вздрагиваешь всем телом от каждого удара. И ты не
вскрикиваешь ни разу, но в конце концов не можешь сдержаться
и, катая голову по песку, всхлипывая, тихо плачешь, глотая
слёзы...
Песок, песок и пыль, мешаясь со слезами,
хрустят на зубах. Когда всё прекращается, боль остаётся. Не
наступает даже особого облегчения. Боль даже усиливается от
палящего жара и облепивших раны мух.
Бог знает, сколько
это длится. Потом рядом появляется Блад. Он что-то делает, и
тебе становится легче, мухи уже не так кусают. Он обмывает
тебе лицо от пыли, расспрашивает тебя о том, что случилось.
Потом появляется полковник... Ты помнишь появившийся в
бухте, подплывающий к берегу огромный корабль.
Дальше
ты помнишь уже урывками, перемежающимися проблесками
сознания. Кажется, тебя несут на носилках, потом в лодке
тебя доставляют на борт - или это было уже на борту? - в
каком-то тесном помещении, полусидя возле Блада, положив
голову к нему на плечо, он осторожно поддерживает тебя - а
потом уже точно в каюте, и Блад обтирает тебя какими-то
мокрыми тряпками, обмывает, насколько возможно, твоё тело от
грязи: "Повернись, Джереми, немного. Вот так". Сознание
немного проясняется. "Так ты правда захватил этот корабль?
Ты сделал их?" - спрашиваешь его, с удивлением выслушивая
его рассказ. Блад чуть улыбается. "Сделал, сделал. Спи". И
снова урывками, проваливаясь в забытье... Поверить
невозможно, что всё уже кончилось - сейчас, сегодня, после
того как он пережил эту чудовищную боль и унижение. Ведь за
месяцы рабства на плантации Бишопа с ним случилось это в
первый раз.
Стыдно сказать, это случилось с ним в
первый раз вообще. Даже в детстве он ни разу не получал
розог.
Горячий жар смежает веки, клонит голову в сон.
Наш маленький домик в Бриджуотере, детство, мать и отец,
игры с тётушками...
Над ним плывут мокрые ветви садов,
дышащие дождем и свежим воздухом, и звучит звон
бриджуотерской церкви...
Тростник, тростник, бесконечные
ряды сахарного тростника, надо рубить и рубить его, поднимая
тяжёлый резак, руки исколоты... И надсмотрщик уже близко...
Палящий зной, солнце, жара, песок и пыль. Хрустит на зубах,
колет глаза... Невыносимо...
Он просыпается вечером, как
от толчка. В каюте темно, не горят свечи, за тонкой
переборкой слышны голоса и шаги. Под дверью видна узкая
полоска света. Корабль идёт, мерно покачиваясь, и если бы не
боль и не жар, лежать на удобной постели в койке было бы так
хорошо, хорошо и спокойно. Спина горит так, будто с неё
содрали кожу. Но по сравнению со вчерашним боль, кажется,
уже чуть притупилась. Джереми вспоминает, что на нем лежат
обязанности штурмана - и, морщась, пытается приподняться.
Но лёгкое головокружение и слабость укладывает его
голову обратно на подушку. И он больше не противится, лежит
в темноте, прислушиваясь к голосам за стенкой.
Он так
давно не отдыхал.
- Какого хрена, Уилсон?
- Хаус, ну я прошу тебя… Встреть
её, пожалуйста. У меня срочная операция, ты же понимаешь,
как это важно. Я не виноват, что её поставили… Просто
полчаса посидите с ней где-нибудь, пока я приеду.
- И
что я, по-твоему, с ней делать буду? Говорить о гигантских
грузовиках?
- Займи её чем-нибудь. Я постараюсь
поскорее… Хаус, я потом все для тебя сделаю, что ты
захочешь… Буду платить за выпивку и обеды, пойду с тобой на
все шоу… Хаус ну ты же понимаешь, мы с ней сейчас в таких
хороших отношениях… Я не хочу все разрушить. Я не виноват,
что мне поставили эту операцию, а она как раз
приезжает…
- И что это все должно значить, Хаус?
Зачем мы пришли в этот ресторан?
- Неважно. Представь,
что я тебя похитил.
- Очень интересно. С целью
выкупа?
- С целью сделать тебе предложение. Представь,
что на мне вечерний смокинг и бабочка.
- А под ним -
футболка в стиле гранж?
- Пусть так. Итак, продолжим,
моя прекрасная. Представь, значит, что я побрился, весь
такой элегантный…
- Представила. А на мне тогда -
маленькое красное платье.
- Лямочки вот так?
- Вот
так.
- Оно тебя полнит. Но это классно. Значит,
представь, что я встаю на одно колено. Достаю из кармана
коробочку с кольцом и говорю: "Эмбер, как там твое второе
имя, Волакис, согласна ли ты стать моей женой?"
- Очень
мило. А все-таки, к чему этот балаган?
- Неважно.
Представь, что я люблю тебя и делаю тебе предложение…
-
Окэй. Представьте себе, что я не согласна.
- Да. То
есть… Мы же играем?
- Именно так. Представьте, что я не
люблю вас. И не согласна стать вашей женой.
- То есть
что ты хочешь сказать, то есть на самом деле ты бы…? А вот и
Джеймс! - Джеймс появляется в дверях, виноватый, шумный,
счастливый, приподнятый. Он подхватывает под руку Эмбер,
целует её, кивает Хаусу: "Я сделаю для тебя всё, что
попросишь". И они оставляют Хауса, вместе выходят из
ресторана и скрываются в толпе на пути к машине.
Хаус
несколько минут смотрит им вслед. Что-то она там говорила
такое, ему показалось…
***
Когда ты возьмёшь
меня за руку, когда ты обнимешь меня, оживишь во мне все,
что давно убито, мертво, безжизненно…
Когда ты пробудишь
всё, что я давно не чувствую, что никто из мужчин не может
давно вызвать к жизни, всё сплошное притворство, - и ничего
не может вызвать, разжечь, - первый был такой здоровенный, а
они все такие тщедушные; но ты - когда ты возьмёшь меня за
руку, когда притянешь к себе - ты будешь сильный, сильный,
сильнее их всех! – больше не будет холодной Стервы; ты
вызовешь к жизни все то, что давно не чувствуется: это
разливающееся тепло по всему телу, мурашки в
пояснице…
Она поднимается из ванны, отряхивает пену.
Промокается полотенцем.
- Джеймс! - тихо зовет, щелкая
защёлкой, приоткрыв дверь. И ждёт, когда он войдёт.
Что-то о жизни Эмбер до Уилсона, во время и после её смерти.
Использовано стихотворение Набокова "Блудница" и цитаты из
его прозы.
Детство: розовые колготки.
Розочка-бантик в светлых подстриженных под каре
волосах.
Мама целый день лежит на кровати -
смятое покрывало, яркий маникюр - и равнодушно
листает журналы. Говорит отчиму: зайди за
продуктами, - не отрывая глаз от страниц.
Стоишь
в дверях и смотришь, как они ругаются. Розовый вкус
земляничной жвачки.
Когда отчим уходил, то
долго возился с дверью, дёргал дверь, ключи, оставил
царапину на обоях. От отчима у неё греческая
фамилия. "Мама была ко мне совершенно
равнодушна."
Первый муж был неофициальный:
здоровенный, как слон, русый бугай. Не пропускал ни
одной рюмки. Запомни на всю жизнь: все_люди_лгут. Все
мужья изменяют. Все женщины делают аборты. Все дети
обманывают родителей.
_Всех_бьют.
Она
слизывает с губ солёную кровь, рассматривает рисунок
на обоях. "Слушай, уймись уже. Давай спать,
а?"
...Так распахивай же перед ними свое тёплое,
мягкое, женское, материнское. Переходи от одного к
другому. Будь стервой, топи и выбирайся, выживай
среди них всех. Уходи же от него, беги к Уилсону,
одному, другому, третьему, четвертому. Выйдешь перед
ним из ванной, чистенькая, в халатике, волосы
начесаны и взлохмачены (brilliantly brushed, как это
только умеют американские девочки). Губы ярко
накрашены, улыбайся ему, развязывай халат. Яркое,
семейное, домашнее, рекламное, американское счастье.
"…где дует ветер и мигают звёзды над амбарами... и
всё вокруг — мразь, гниль, смерть".
...Соком и
млеком всех Родин, тысячу раз несбывшихся, тысячу раз
предавших нас! - войско в далёкой степи взметнулось и
вскинуло стрелы, и далеко-далеко видно, как на ладони…
После смерти являешься только Хаусу. Капли хереса
на молочной, белой-белой коже. Он прижимается лицом
в вырез красного костюма, слизывает их. "Почему
такая белая?" - хочет спросить он.
Снова и снова в
его повторяющихся снах -
Скользишь, безвольна и
чиста,
из сновиденья в сновиденье,
не изменяя
чистоте
своей таинственной, кому бы
ни
улыбались в темноте
твои затравленные губы.
- Слушай, у меня к тебе просьба...
- Ну, говори.
-
Напиши мне фанфик с рейтингом PG-13. Сам я не умею, а у тебя
опыт есть.
- Пейринг?
- Гарри/Чжоу. Об их давних
отношениях практически ничего не известно. Хочется почитать,
как они могли бы развиваться...
- Ты идиот?! Запомни,
что я! Ни с кем! Не буду! Шипперить! Своего мужа! Его жена
я, Джиневра Поттер, в девичестве Уизли! Я, а не Чанг, не
Лавгуд и не кто-то другой!
- Джинни, не психуй! Я же
ничего тебе не сказал, когда ты написала Снейджер! Я молчал,
когда ты выложила Драмиону! А между прочим, муж Гермионы я,
Рональд Уизли, а не Снейп и не Малфой!
- Рон, прости
меня. Я не думала, что писала. Теперь сама не понимаю, какая
дурь тогда в голову ударила. Но Гарри/Чанг все равно писать
не буду!
- И ты меня извини, вспылил. Давай лучше вообще
фанфики писать не будем. Чтоб не ссориться.
- Давай.
- Баю-баюшки-баю...Баю-бай...Поскорее засыпай...Рыбки уснули
в пруду, звезды заснули в саду...Да засыпай же ты, мелкая
зараза! Держи свою соску и закрывай глазки! Ты ещё и намочил
подгузник?! Ах ты ж пакостник! Ой, не плачь! Успокойся! Ну
давай я тебе песенку спою! Ну чего же ты опять ревешь?
Ладно, включу этот...как его...Куда же эта штука
затерялась?!
Бывший лорд Вольдеморт, лишившийся магии,
искал в темноте радио, чтобы включить колыбельную. Ну почему
он вынужден подрабатывать нянечкой? Детям нравится гладкая
лысина, но...Увы, Вольдеморт совершенно не умел петь.
- Мать! У тебя сын
опять к компьютеру сбежал!
- В современном мире без
компьютера никак. Пусть изучает.
- А ничего, что твоему
дитятке пять лет? И он там далеко не рисует цветочки в
Painte!
- Ладно...Сейчас посуду домою и компьютер у
Васи заберу.
- Какая посуда?! Вот напишет ребёнок в
восемь лет НЦ, и будет тебе счастье!
- А сам комп
выключить не можешь? Не судьба?
- Я у твоего мелкого
авторитетом не пользуюсь. Ой, этот хулиган новый фанфик
строчит! С пейрингом Гермиона/Вольдеморт.
-
ЧТО?!
Мать бросила тарелку в раковину, метнулась наверх
и оттащила сына от компьютера.
- Мааам...
- Сколько
раз я тебе говорила, что НЕЛЬЗЯ подходить к новому
компьютеру! Тем более писать какую-то ерунду! Ладно бы
старый. А этот для твоего дедушки!
- Ну зачем? Дедушка
же старенький совсем, и вообще, он даже включать его не
умеет!
- Будет собирать и разбирать. Твой дед любит
такие штучки. А ты прекращай писать всякую гадость!
-
Почему этому рыжему можно, а мне нельзя?
- Какому
рыжему?
- Который тут рядом сидит. Я его каждый день за
компом вижу.
- ЧТО?!
Живоглот тут же испуганно
сжался. На него наступала очень злая Гермиона Уизли.
Все-таки хорошо, что Дамблдор по каким-то причинам запретил
семье пользоваться магией.
Отпрыск Гермионы, маленький
Василиск Рональд Уизли злорадно смотрел на Живоглота.
Наконец-то любимый мамин кот перестанет оставлять
язвительные комментарии под Васиными фиками!
Мистер и миссис Грегсон, как и
подобает людям, успешно завершившим медовый месяц, чинно
спали, отвернувшись каждый к своей стороне кровати. Вдруг в
дверь постучали.
— Поди посмотри, в чём дело, — без
церемоний пнула мужа пяткой юная миссис Грегсон.
Её
благоверный не замедлил повиноваться. Он уже успел испытать
на себе всю мощь гнева супруги и не спешил попробовать
вновь.
За дверью оказался Стэббингс, дворецкий, в
крайнем смятении духа.
— Чрезвычайное происшествие, сэр,
— сообщил он.
Через пять минут мистер Грегсон вернулся в
спальню.
— Агата, дорогая, случилось что-то ужасное, —
шёпотом произнёс он.
— Что там ещё?
— Твой
брат...
— С него станется приехать посреди ночи!
Приличный был человек, всё эта вертихвостка Лилиан на него
дурно влияет, разрази её гром!
Мистер Грегсон
вздохнул.
— Боюсь, дорогая, это уже произошло...
К
этому моменту миссис Грегсон, наконец, соизволила встать с
кровати, надеть халат и повернуться к мужу.
— Что ты
мямлишь? Говори толком! Её разразил гром?
Мистер
Грегсон, отчаянно пытаясь не чувствовать себя так, будто его
вызвали к доске, поспешно ответил:
— В дом Вустеров
ударила молния. Всё сгорело, дотла. Твой брат и миссис
Вустер погибли. Их комнату охватило огнём мгновенно. Слугам
удалось вынести из огня их сына. Больше никто не
пострадал.
— Какой ужас, — констатировала миссис
Грегсон. — Хорошо, что наши родители не дожили до этого дня.
Но помочь ничем нельзя, зачем было будить нас среди
ночи?
— Стэббингс услышал, как позвонили в парадную
дверь. Когда он открыл её и выглянул на крыльцо, там лежала
корзина с младенцем.
— Это ещё что за новости? —
возмутилась миссис Грегсон. — И какое он имеет отношение к
пожару?
Мистер Грегсон подал знак топтавшейся в коридоре
горничной, и она осторожно ступила в комнату, держа на руках
годовалого малыша с золотыми кудрями и огромными голубыми
глазами.
— Это Берти, наш племянник, — пояснил мистер
Грегсон и прежде, чем его жена успела открыть рот, добавил:
— Понятия не имею, как он очутился на нашем пороге.
—
Хм, — сказала миссис Грегсон, разглядывая младенца издалека.
— А что это у него на лбу?
— Видимо, ударился, когда из
огня выносили, мэм, — сказала горничная. — Он так напугался,
бедняжка.
Малыш между тем радостно зашевелился и потянул
ручки к тёте.
— Не хочешь же ты сказать, что мы теперь
должны его воспитывать? — воскликнула миссис Грегсон.
—
Агата, дорогая, мы же не можем бросить родного
племянника?
Миссис Грегсон критично осмотрела ещё раз
ребёнка, потом смерила взглядом мужа. Прикинув в уме, что
обзаведение собственными отпрысками под этим соусом можно
будет отложить, она милостиво кивнула.
— Конечно, я его
не брошу, как ты мог заподозрить меня в таком ужасном
намерении? Я сделаю из этого мальчишки человека! Достойного
члена общества. Унесите его... ну,
разберётесь.
Горничная поспешила выбежать вон. Дворецкий
кашлянул, появляясь на пороге спальни.
— Да, Стэббингс?
— спросил мистер Грегсон.
— Сейчас был ещё один визит,
сэр.
— Пришли забрать ребёнка? — оживилась миссис
Грегсон.
— Нет, мэм, посетитель действительно спросил о
мастере Бертраме, но только чтобы удостовериться, что он был
обнаружен. Этот... джентльмен представился профессором
Диппетом и сказал, что нанесёт вам визит завтра, в более
подобающее время. Кроме того, он просил передать вам свои
соболезнования.
— В связи с чем? Ах да... мой бедный
брат! Так и знала, что с ним что-нибудь такое случится!
Будем надеяться, этот Диппет душеприказчик моего непутёвого
братца, и завтра он сообщит нам, что у юного
Бертольда...
— Бертрама, — тихо поправил её муж.
— У
этого бедного малютки, — сверкнув глазами, продолжила миссис
Грегсон, — есть кругленькая сумма на счету в одном из
Лондонских банков.
На этом Стэббингс был отослан и
супруги снова улеглись.
— Агата, дорогая, неужели молния
может мгновенно сжечь целую комнату? Никогда такого не
слышал.
— Наверняка моя пустоголовая невестка слишком
сильно пустила газ в рожках, — пожала плечами миссис
Грегсон.
— Я говорил тебе, — взволнованно продолжал её
супруг, — это похоже на конец света! Все эти птицы, совы
среди дня, безумцы на улицах...
— Не мели чепухи,
дорогой. Тебе опять померещилось, совы днём не летают. И не
мешай мне спать.
И миссис Грегсон отвернулась к стене,
вспоминая другой день, когда в её дом прилетели совы. Все до
одной — к её бестолковому старшему братцу.
Репка не был корнеплодом. Он был ежом. Полное имя —
Репейник, пол мужской, то есть мальчиковый, потому что женат
Репка никогда не был и даже с девушками не гулял. А как
познакомиться с приличной ежихой, если живёшь в городской
квартире? Ну не за тараканихой же ухаживать! А кошка Мимоза
не соглашалась быть ежихой, хоть ты тресни.
Любви
же Репке, как всякому юному, романтично настроенному
созданию, хотелось очень сильно. Страдал он страдал, маялся,
маялся, тосковал, похудел, даже звёзды повадился считать —
такое на бедолагу нашло хотение любви. Как стемнеет за окном
и все домашние улягутся спать, а Юлька сядет за компьютер,
так Репка через кресло и велотренажёр забирается на
подоконник, мордочку задирает — и ну давай считать звёзды!
Только они в городском небе не часто видны, поэтому Репка и
фонари тоже считает, окошки, светящиеся в соседних домах,
«светлячки» фар, а иной раз да просто придумает эти самые
звёзды — и считает их в своей голове. Одна, две, три… А что,
придуманные звёзды — вообще самые красивые! Считать Репка
умеет аж до пяти — вот какой умный и
образованный!
На подоконнике Репка и познакомился с
Пуней. Однажды залез звёзды на досуге посчитать — и вдруг
обомлел. Дара фыркать лишился. Видит — стоит рядом с
прорастающей Мимозиной щекотной травкой горшок. Глиняный,
приятный такой, кругленький. А в нём — красавица, каких свет
не видывал! Чудо расчудесное, девушка на загляденье!
Кругленькая, ладная, колючки — залюбуешься! Ежиха! Девочка!
Судя по размеру — молоденькая! Ура!
От восторга
Репка чуть не упал с подоконника и про звёзды
забыл.
Покраснел сначала, от смущения чуть не
описался, но смелости набрался и, шаркнув лапкой, пошёл
знакомиться. «Разрешите, — говорит, — представиться. Зовут
меня Репейником, и я вас люблю, дорогая
незнакомка!»
А незнакомка молчит. И из своего
клубка разворачиваться не торопится. Трусиха? Или
зазнайка?
«Ах, милая девушка, — приблизился почти
вплотную галантный Репка. Бочком эдак, бочком. — Давайте для
начала дружить? Об остальном потом успеем договориться. И,
право, нет вам нужды меня бояться, я не насильник, не
злодей, даже Юльку всего один раз только и укусил. Покажите
свою прелестную улыбку, не робейте». Так говорит, а носом к
застенчивой ежихе всё ближе, ближе… И вдруг — фыр! хыр! —
как отскочит! Колючки — дыбом.
Не ежиха оно — а
растение оказалось. Кактус. Вот это разочарование! Имя
королевское — Опунция Микродасис (Юлька потом из своего
компьютера вычитала)…
От такого стресса Репка
совсем загрустил, много дней грустил — больше пяти. Морковку
с сухарями не ел, молока не пил — аппетиту не стало.
Ох.
А тут как раз и праздник подошёл — День
влюблённых. Юлька шоколадные сердечки за компом трескает, а
унылый Репка сидит рядом, вздыхает тяжело и думает, какой он
несчастливый. Наверное, самый несчастливый на свете. Вот
сколько по земле ежей всяческих ходит, а ёж Репка — самый
невезучий и одинокий.
Совсем он расстроился. Съел
мучного червяка — не помогло. Умял второго — опять не
помогло, но немножко повеселело в животе. Вот сидит Репка
дальше, червяков переевши, икает, переваривает их и
рассуждает. А то как же, на сытый-то желудок самые мудрые
мысли в голову и приходят! Рассуждает вот о
чём:
«Если хочется любви, то иди и люби. Свою
принцессу можно до старости ждать — и не дождаться, потому
что принцесс и ежих на всех не хватает».
Решил он
так и на Опунцию Микродасис долгим взглядом посмотрел. Она
же, бедняжка, не виновата, что кактусом родилась. Вон, у неё
даже ножек нет и ушек, и пупочка тоже нет. Скучно ей,
небось, в горшке день-деньской.
Кольнуло Репкино
сердце жалостью. Захотелось ему для Пуни что-то сделать
приятное, праздничное.
Слазил он под стол,
покопался в Юлькином рюкзаке, раздобыл клок бумаги — от
тетрадной обложки отгрыз. Красный — то что надо!
Художественно обкусал обрывок по краям. И понёс подарок
Пуне.
Забравшись на подоконник, нацепил на Пунину
колючку красную бумажку.
* * *
Утром Юлька
проснулась, глядит — что за чудо! Глаза трёт, головой мотает
— не верит. Диковина! На кактусе цветы распустились!
Два!
Подскочила Юлька к окну, тюль отдёрнула. И,
совсем поразившись, ахнула: на кактусе действительно
красовались два бутона — один настоящий, нежно-малиновый, а
второй — ярко-алое бумажное сердечко…
Всякому более-менее стоящему и хоть немного мудрому
волшебнику известно, что у каждого человека есть Облако.
Своё, собственное, персональное, рассчитанное лишь на него
одного. То, на которое возносятся сразу после смерти. Лишь
только последняя капля жизни покидает бренное тело и рвётся
нить, соединяющая сердце и душу, — и тут же — опаньки! — ты
на Облаке! Куда оно несёт тебя, в ад или в рай, а возможно
так и будет бесконечно, неприкаянно кружить над землёй —
неизвестно. Это — потом. У неживых очень много «потом» — и
суета отступает…
Видите на небе облака? Лёгкие
белоснежные или сурово-свинцовые? Да, да, караулят… Ожидают
своих…
Облако Северуса Снейпа, плотно-белое, как
густой зефир, выгнутое то ли диковинным цветком, то ли
высоким королевским венцом, а если честно, то просто похожее
на толстую завитушку, примчалось к Хогвартсу буквально за
несколько минут до того, как Тёмный Лорд велел позвать к
нему Снейпа. Успело. И повисло среди себе подобных над
окраиной Запретного леса в ожидании неизбежного. Облака
умеют ждать. Любят ждать. Ожидание — их
судьба…
Поэтому, как только убойная доза змеиного
яда парализовала сердечную мышцу, разрывая остекленевшие
сосуды тела, будто хрустальные волокна, как только в
выключившемся мозгу щёлкнуло «Всё!», Северус, уже в амплуа
покойника, тут же, без промедления, сам того не заметив,
оказался в уютной молочной вате, висящей над гладью озера.
Удивился? Не очень: удивление покидает мертвых одновременно
с биением сердца.
Вот только что его от головы и
горла по всему телу пронзала нестерпимо горячая боль.
Эфирное масло боли, концентрат. Зрачки терзал ядовито-алый
огонь; женский голос, некогда любимый, навсегда желанный,
печально звенел, словно струна виолы на чьих-то похоронах.
Лили чудесно пела печальные баллады… Откуда-то, из темноты,
нападающей пастью прожорливого зверя, возникло лицо Гарри
Поттера. Даже здесь, сейчас это чудовище преследовало
Снейпа. Зеленоглазое чудовище. Боггарт.
Цепляясь
обламывающимися когтями за последние осознанные мысли и
образы, уколола идея: «А ведь это хорошо, что Поттер
припёрся — смогу отдать ему…» Рука, уже потерявшая связь с
мозгом, машинально протянула мальчишке самое дорогое, что
было у Северуса… Кому же ещё, если не ему?..
И вот
Северус стоит босыми ногами в прохладном тумане. И в тёплом
одновременно. Ничего не болит. Тело лёгкое. На плечах —
складки льняной тоги… В боги его, что ли, записали по
ошибке?
По сторонам — туман, спокойный, мирный. Над
головой — звёзды. Внизу — башни замка… какого именно,
название забыл… Горы, океан.
Тишина.
Тишина.
…Т И Ш И Н А…
Вот
смысл. Смерти и вообще всего. Тишина. К этому, едва
зародившись от соития двух тел, человек начинает стремиться
и стремится всю свою жизнь. Долгую или короткую. Идёт к
тишине. И приходит. Слава Создателю…
Время исчезло.
Желания растворились. Облако обнимало, нежно гладило по
обнажённым плечам, касалось губ. Но Северус не замечал
этого. Он сам становился облаком. И это ему
нравилось.
Нирвану вспенил крик.
Орал
Поттер. Гарри. Метался, лупил Снейпа по щекам, тормошил,
кричал, кричал, кричал. Бил в труп всеми Лечебными, какие
только мог припомнить. Умолял, обвинял, грозил. Порвал на
Снейпе мантию, рубашку и начал делать искусственное дыхание.
Только вдыхать рот в рот побоялся: с губ мертвеца текла,
пузырясь, кровь.
Гарри колотил его по груди,
стряхивал со своих щёк мешавшие слёзы и снова принимался
ритмично давить на грудь Снейпу. «Живи! Я не разрешаю тебе!
Не смей! Не сейчас! Потом хоть сто раз сдохни, сейчас —
нет!»
Северус на Облаке поморщился. Беспокойство из
небольшой занозы превратилось в докучливое пренепреятное
жужжание, зудение. Вокруг него, как надоедливая муха,
мерзко-огромная и назойливо жужжащая, летал черноволосый
мальчишка на метле. Ж-ж-ж… Ж-ж-ж! Грозил кулаком, бесстрашно
заворачивал сумасшедшие виражи, проносился совсем близко,
касаясь Северусова лица полами раздуваемой ветром мантии,
уходил в высоту, падал камнем вниз.
Нигде от этого
Поттера нет покоя. Надоел, сил нет.
Сердце заныло.
И онемела нога, даже зашлась болезненной колючей
судорогой.
Стало сыро и зябко. А ещё вкус крови во
рту. Мерзко.
Гарри, сидящий верхом на мёртвом
Снейпе на залитом кровью полу Визжащей хижины, набрал полную
грудь воздуха — даже показалось, что рёбра скрипнули. С
надутыми, будто шары, щеками он опустился к уродливо
распухшему, жёлто-синему лицу Северуса, прижался губами к
губам. И выдохнул, что было мочи. В глазах потемнело — то ли
от усилия, то ли от отчаяния, то ли от
поцелуя…
Почти падая без сознания Гарри прошептал,
теряя надежду:
— Я тебя…
— Ка-а-ак ты меня
достал, Гарри!.. Поттер, что вы себе позволяете, несносный
невежа? — раздалось на нижней границе слышимости. Из уст
Снейпа — его губы немного шевелились. — Встаньте с моей
ноги, немедленно. И… — «покойник», с трудом поведя плечом,
зарычал от боли, — вы сломали мне ребро…
Одинокое
облако Северуса Снейпа грустно покружилось над старинным
замком, зацепилось за тонкую гибкую верхушку самой высокой
ели Запретного леса и приготовилось ждать. Год? Два? Сто
лет? Облака умеют ждать. Любят ждать. Ожидание — их судьба…
Ягодка, или Плоды воспитания
***
— Скушай ягодку,
счастье моё. Открой ротик, Драко. Это н-няка. — Миссис
Малфой раскачивала перед носом сыночка крупную
тёмно-бордовую черешню на гибкой палочке-плодоножке и
улыбалась с обожанием. В сторону, где трое домовиков
сосредоточенно возились над большой миской, строго
приказала: — Выбирайте самые спелые, косточки вынимайте
аккуратнее!
Белокурый ангелочек, сидевший рядом на
высоком стульчике, капризно морщил нос, болтал ногами и
отрицательно мотал головой. Потом вообще показал матери
язык. От умиления она едва не прослезилась, всплеснула
руками и велела подать ей детскую ложку.
—
Маленький мистер Малфой не желает кушать без столовых
приборов. Прелесть моя!
Оторвав плодоножку, она
положила черешню на серебряную ложечку и, бережно поправив
ребёнку накрахмаленный слюнявчик с вензелем, поднесла тому
ко рту, замирая от предвкушения:
— А-а-ам. Скушай
ягодку, милый. Открой ротик.
Драко скорчил кислую
рожицу, но заметил отца; тот подошёл бесшумно и, опираясь за
спиной жены на трость, грозно поднял подбородок, жёстко
прищурился. Драко захлопал глазёнками, подумал несколько
мгновений и послушно разжал губы. Мистер Малфой-старший
одобрительно кивнул. Нарцисса, вздыхая от счастья, положила
в рот сыночка ягоду. И приготовилась оценить его
реакцию.
Драко немного пожевал не вполне зубастым
ртом и гулко сглотнул.
В глазах Нарциссы мелькнуло
недоумение, потом нехорошая догадка, и следом сверкнула
молния. Ужас застыл на её лице. Гром не заставил себя долго
ждать:
— Косточка! Драко проглотил косточку! Мой
бедный ребёнок! Как вы посмели?! — Фурией повернулась она к
окаменевшим от страха домовикам. — Криворукие уродцы!
Вредители! Всех на плаху!
Поёрзав, карапуз
нахохлился, покряхтел и пукнул.
— Несварение
желудка! — воскликнула, едва не впадая в панику, мать. —
Газы! Закупорка! Срочно целителя! — Она выдернула тянущегося
к горке черешни ребёнка со стула и бегом понесла к дому, не
обращая внимания на его заливистый, с каждой секундой
набирающий обороты, недовольный ор.
Мистер Малфой,
проводив жену с сыном стоическим взглядом, поправил себе на
мантии алмазный аграф и весомо постановил:
— Эльфов
— в кандалы. Вызвать из Мунго лучшего колдомедика. Миссис
Малфой накапать зелья Спокойствия, мне — огневиски.
Живо!..
Мэнор, поднятый по тревоге, успокоился и
вздохнул расслабленно лишь перед рассветом, когда маленький
мистер Малфой после сладкого сна соблаговолил сходить по
большому и нянька нашла в его горшке черешневую косточку.
Которую миссис Малфой, расцеловав славного дитя в голые
ягодички, собственноручно помыла, обтёрла шёлковым платочком
и положила в небольшую шкатулку слоновой кости, где до этого
хранила подаренную мужем брошь с крупным австралийским
опалом. На память о чудесном спасении дорогого
чада.
С этого дня она сама специальной ложечкой
вынимала косточки из вишни и черешни для ненаглядного
сыночка.
* * *
Двадцать лет спустя, близ
Ниццы.
Люциус Малфой скрылся в будуаре жены, чтобы
не слышать переходящих в истерику воплей своего сына и
наследника и, рассеянно перебирая оставшиеся
немногочисленные драгоценности Нарциссы, искал в её
шкатулках что-нибудь подходящее для продажи антиквару — долг
за аренду их скромной виллы в предместье Эза не давал ему
спокойно спать по ночам. Хотя… какой уж тут
сон?..
Обнаружив странную шероховатую горошину, он
некоторое время озадаченно её разглядывал, попробовал на
зуб, уже хотел было позвать миссис Малфой для объяснений… И
тут — вспомнил!
Сморщившись и деликатно поплевав на
пол, подумал со вздохом:
«Не ягода вовсе. А
костянка, плод черешни. Такая мелочь, а всё воспитание
Драко, да и вообще всё-всё-всё пошло не так… Не косточку из
жо... надо было хранить, а эти самые ягодицы — да ремешком.
Эх, ягодка…»
Проснулся Локхарт во своих покоях, встал со своей кровати,
разгладил свою шевелюру, причесался, посмотрелся в зеркало –
не, ну чистый лебедь! Хорош! Что у нас на утро
запланировано?
Полетел Гилдерой завтракать – в основном
курицей и брокколи: протеины! Поел, водицей запил, снова в
зеркало посмотрелся – по-прежнему хорош! Ноги стройные,
подбородок волевой, профиль тоже впечатляет! Стал Локхарт от
радости от увиденного плясать – ногами притоптывать,
приседать, вертеться, в зеркало глядеться…
- Мерлин, да
когда же его отпустит? – спросил выживший после укуса Нагини
зельевар и кавалер ордена Мерлина Северус Снейп, зашедший в
это крыло Св. Мунго.
- Не знаем, - призналась
медсестра-колдоведьма. – И чем дальше, тем он хуже.
Сколько себя помнил, он не любил белый цвет. Цвет надежды.
Цвет невинности. Цвет счастья. Цвет радости.
Чистый
свет. Нерукотворное добро во всей
красе.
Праведность. Справедливость.
Честность.
Лилии цветут, являя миру свою белизну и
источая свет.
Белый. Свет. Безликий и
раздражающий.
Цвет... жертвенности. Которой у него
никогда по-настоящему не было. Все его жертвы, все подвиги
не ради нее, а ради себя.
Ради своего
искупления.
Белые лилии утвердительно кивают
венчиками.
А она...
Она повод. Она
причина. Она — его боль, его рана, что никогда не заживет,
его память, что не даст забыть.
Белые лилии
укоризненно покачиваются на ветру. Их белоснежность,
нежность и беззащитность — немой укор его черноте, и
ожесточенности.
У него нет совести. Но что тогда
гложет его изнутри? Что терзает и без того истерзанную,
изодранную на мелкие клочки душу?
Что не дает ему
забыть? Что не дает ему забыться?
Белые лилии не
дают ответа, покачивая своими невинными бутонами.
У
него нет права на искупление.
Потому что недостоин.
Потому что нет прощения. Прощение — это роскошь, которую он
отвергает, но все равно желает как бедняк самый крупный
алмаз в мире, как старик безвозвратно утерянную
молодость.
Белые лилии молчат, едва шевеля
лепестками на ветру.
Надежды нет. Не потому, что он
не имеет на нее права. А потому, что ее нет априори. Ее не
существует. Ибо она мертва. Мертва как и он, презревший
жизнь и все ее краски.
Ради себя. Ради нее. Ради
гордого страдания. Ради жестокой казни самого себя длиною в
жизнь. Где он сам судья, сам обвиняемый, сам палач. Но не
адвокат. Ибо он не достоин оправдания. У него нет права на
защиту.
Белые лилии грустно поникли, уронив
головки.
Он сам себя казнил, лишив права на
надежду, любовь и...
прощение.
Справедливо.
Но почему тогда ему
чужда эта справедливость? Почему все его существо противится
этому?
Потому что он терпеть не может эту
справедливость, которая всегда пренебрегала им. Им, кто
жаждал этой справедливости больше, чем кто-либо
другой.
Белые лилии по-прежнему не дают ответа,
просто колышась на ветру.
Она любила эти цветы. Они
больше других шли ей.
А он... он любил ее. И будет
любить. Всегда.
Он вздыхает, горько и тяжко,
запахивается в черную мантию, — пожизненный траур по ней —
склоняется к самому безжизненному цветку и приподнимает
хрупкую головку к свету. Цветок оживает, тянется вверх и,
кажется, будто благодарно шелестит.
Если бы можно
было все также исправить...
Белые лилии источают
легкий, едва уловимый сладкий аромат. Но ему даже этот запах
кажется с привкусом горькой полыни.
Окинув в
последний раз взглядом ненавистные и в тоже время такие
любимые цветы — живое напоминание о ней, он уходит, не
заметив среди этого великолепия одну единственную белую
маргаритку.
Автор:Crazybookeater Название:Трудности отцовства или "Папа, откуда я появился?!"
- Пап, а откуда я появился? - этот довольно легко заданный
вопрос ввел Северуса Снейпа в замешательство. На небольшой
кухне повисла тишина. Тяжелая вилка со звоном упала на пол,
кофе выбрался из чашки, образуя темную лужицу в блюдце,
наколдованная птичка с громким хлопком лопнула, оставляя
после себя в воздухе кучку кружащихся
перьев...
Прочистив горло, зельевар произнес:
-
Кх... Понимаешь, малыш... Это очень длинная история... Такая
длинная, что, если я начну рассказывать ее, мы опоздаем к
Малфоям. Ты же не хочешь, чтобы так получилось,
верно?
Зеленые глаза ребенка испуганно распахнулись, и
маленький темноволосый мальчик резко замотал
головой.
Снейп мягко погладил сына по непослушным
волосам:
- Вот и замечательно. А теперь доедай кашу, и
будем собираться.
- Но потом ты расскажешь мне, -
попросил ребенок, хитро сверкнув глазами.
- Разумеется,
- выдохнул Снейп и пододвинул почти полную тарелку к
мальчику. - Кушай.
***
Приглушенный свет лился
из стоящего на прикроватной тумбочке ночника. Вокруг лампы
летали крошечные разноцветные человечки на метлах. Огромный
бурый медведь сидел, навалившись тяжелой спиной на узорчатую
стену, украшенную движущимися фотографиями.
-... Через
месяц после Битвы всё королевство праздновало свадьбу, как
писали в летописях, столетия. А уже через год у пары
появился замечательный наследник, похожий одновременно на
обоих родителей. Именно так Принц обрел свое долгожданное
выстраданное счастье.
Северус Снейп аккуратно закрыл
большую книгу и начал медленно подниматься из мягкого
кресла. Он осторожно поправил сбившееся детское одеяло.
- Ты почему не спишь? - тихо спросил зельевар, заметив
прищуренный взгляд сына.
- Ну пааап... Ты обещал
мне...
Снейп резко сел обратно в кресло.
-...
рассказать...
Зельевар вцепился в подлокотники.
-...
Откуда я появился.
Судорожный вздох не сулил ребенку
ничего хорошего. Отец снова отказался рассказывать, в этот
раз сославшись на позднее время. И, заявив, что "Негоже
детям в такой час бодрствовать!", мягко поцеловал сына в лоб
и быстро ретировался из детской.
***
Снейп не
любил гостей. Но приходилось терпеть... Оставив маленькую
Уизли в компании сына, зельевар пригласил гостей в столовую,
намереваясь угостить их своим фирменным персиковым пирогом,
от которого его пара была без ума...
Оставшись один на
один с мальчиком, Роза шутливо цапнула друга за нос. Тот не
остался в долгу. И уже через мгновение по мягкому ковру,
счастливо визжа, катался клубок из сцепленных детских
тел.
Поспешившие на слишком громкий смех взрослые
застали страшную картину: вся гостиная разгромлена, на
камине красовалась подушка, второй в комнате не наблюдалось
(но зато наблюдалось огромное количество перьев,
разбросанное буквально повсюду); две из трех картин висели
косо, последняя же вообще нашлась на полу; а журналы,
лежавшие аккуратной стопкой на краю столика, оказались
разбросаны по разным углам комнаты...
- Мистер Снейп,
как это понимать?! - таким суровым папу Ал не видел
никогда.
Гермиона ошарашенно оглядывала комнату:
-
Роза, ты только что на месяц лишилась посещений Фреда и
Джорджа. И это не обсуждается.
- Вы наказаны, мистер
Снейп...
Виновато опустив головы, и изредка шмыгая
носом, дети выслушали обвинительную речь родителей.
***
- Ты всё ещё сердишься, пап? - Уже лежа в
постели, Альбус решился задать весь день мучавший его
вопрос. И, посмотрев в темные глаза родителя, нашел
ответ.
- Значит, теперь ты не расскажешь мне, как я
появился? - Огорченно вздохнул ребенок.
Северус слегка
улыбнулся:
- Посмотрим на Ваше поведение, мистер Снейп.
Спокойной ночи.
***
- Папа, пап, пааап, -
зельевар без труда смекнул, что нужно сыну. - Ты
сердишься?
Отложив газету, Северус внимательно посмотрел
на ребенка:
- Сначала творог, потом рассказ.
Договорились?
Едва не захлопав в ладоши, Ал кинулся
поглощать ненавистную пищу. Следивший за этим Снейп,
усиленно пытался придумать более-менее сносную версию
появления сына на свет. И из раздумий его вывел веселый
голосок ребенка:
- Я всё!
- Тогда слушай
внимательно, малыш, - вздохнул Северус.
Возникший за
спиной мужа Снейп-младший ободряюще положил руки на плечи
супруга.
- Ал, родной, никогда не забывай, что твой папа
Мастер Зелий. Он просто приготовил тебя в котле. - Ласково
улыбаясь, шепнул Гарри.
- Тогда я хочу, чтобы папа
сварил мне сестренку, - лукавый взгляд таких же, как у Гарри
глаз, пригвоздил зельевара к стулу. Северус со стоном
откинул голову назад, вглядываясь в родное лицо.
Младший
супруг, нагнувшись, поцеловал Снейпа:
- Я помогу ему,
малыш. Обещаю.
Тед Люпин кружил над полем для квиддича, выискивая глазами
маленький золотой мячик, но взгляд его время от времени
невольно устремлялся к гриффиндорским трибунам, туда, где
среди красно-желтой пестроты шарфиков и шляп со львами
серебрились длинные, разметавшиеся от ветра волосы
Мари-Виктуар Уизли.
Тед жалел, что не может сейчас
видеть ее лица, скрытого в тени небольшого грибовидного
зонтика — с самого утра зарядил дождь, и Тед испытывал
смутное беспокойство касательно снитча, который можно было
разглядеть только в том случае, если бы он сам залетел
ненароком в рукав. Судя по тому, как растерянно озирался
вокруг когтевранский ловец, он испытывал схожие
чувства.
Тед Люпин слыл отъявленным хулиганом — из
тех, кто курит за школьным углом, гуляет после отбоя и, едва
преподаватель зельеварения отвернется к доске, непременно
забрасывает хлопушку в чужой котел. К седьмому курсу мало
что изменилось — Тед и теперь с глубочайшим безразличием
относился к школьным правилам и уделял квиддичу вдвое больше
времени, чем подготовке к ЖАБА. Но сейчас, во всяком случае,
он точно знал, что ему нужно.
Мари-Виктуар на
трибунах щурилась, устремляя взгляд в небо, и куталась в
длинный плащ с блестящими серебристыми пуговицами. Однажды
Тед, опьяненный сладким запахом распускающихся по весне
почек и перебродившим сливочным пивом, добрых пару недель
простоявшим за креслом в гриффиндорской гостиной, решился
пригласить Мари-Виктуар в Хогсмид на выходных.
– Я
скорее соглашусь целый месяц мыть лестницы под руководством
Филча, – ответила она тогда с легким презрением, вскинув
свой остренький подбородок. И, словно Тед еще недостаточно
сконфузился, добавила с коварной безжалостностью: – Руками.
Без всякой магии.
И хотя он знал, что эти нежные
ручки в жизни не держали половой тряпки, легче от этого не
становилось.
Снитч по-прежнему не появлялся. Тед
снова бросил взгляд туда, где в окружении прочих пятикурсниц
стояла Мари-Виктуар. На трибуны налетел порыв ветра, и
легкий серебристый зонтик, неожиданно выскользнув из ее
пальцев, полетел в сторону поля, увлекаемый потоками
холодного влажного воздуха.
Тед знал, что не должен
был отвлекаться от поисков снитча, равно как знал и то, что
за подобный поступок капитан ему потом всыплет по первое
число, но ничего уже не мог с собой поделать: устремился в
погоню за зонтиком, схватил его за гладкую, идеально
отполированную ручку и со своим трофеем приблизился к
трибунам.
Мари-Виктуар смотрела на него в немом
изумлении. Тед видел, как округлились бледно-голубые глаза,
как потемнели светлые, едва заметные веснушки на острых
скулах.
– Кажется, ты что-то потеряла, – нарочито
небрежно заметил Тед, протягивая ей зонтик.
Драббл написан на фест "Три простых слова" на "Время снарри"
по заявке: "Обливейт, мистер Малфой?"
***
— Возвращайтесь с обещанным, мистер Поттер. Я тоже сдержу
слово.
— До встречи.
— Как вам угодно…
Люциус Малфой с трудом поднялся и улыбнулся так, словно
возвращался на светский прием, а не в вонючую камеру самой
жуткой тюрьмы.
Сделать то, о чем он просил, было
не парой пустяков. Но Гарри был готов перевернуть
министерство с ног на голову, а, если понадобится, лично
возглавить его ради такого случая. Цель оправдывала любые
средства.
***
Предыдущей ночью все
сложилось не так, как мечталось.
В комнатах дома
царили последствия неукротимого торнадо. Все, что могло быть
вскрыто, перевернуто, выпотрошено и рассыпано было таковым.
Что не открывалось — расколото на мелкие части. С потолка с
шуршанием осыпалась краска вперемешку с сухими листьями.
Слизь флоббер-червя стекала по стене в опасной близости от
тлеющей стопки рукописей.
Северус Снейп взирал на
погром с усталой улыбкой.
— Думаешь, у тебя
получится то, что не удавалось мне на протяжении многих
лет?
— Я должен попробовать, Северус! Это же
невыносимо!
— Только поначалу. За долгие годы я привык.
— Я не привыкну никогда!
Последний целый
стул с натужным треском превратился в кучу щепок. Гарри,
раскрасневшийся, всклокоченный, выискивал палочкой новую
цель.
— Разве тебе не достаточно того, что есть
между нами?
— Серьезно, Северус, а что такого между
нами есть, кроме…
— Кроме любви? Да, пожалуй, больше
ничего.
— Любовь — это принадлежать друг другу без
остатка, не так ли? — Гарри зябко поежился, только сейчас
заметив, что полностью раздет.
— Тогда ты должен
понять, почему так произошло. Мы были молоды, влюблены и
тоже хотели вечно принадлежать друг другу.
— Это
именно то, о чем я хотел бы узнать, лежа с тобой в постели.
Северус развел руками и усмехнулся: — Рано или поздно
это должно было случиться. Я не могу принять твоего кольца.
Теперь ты знаешь почему.
— Но я должен хотя бы
попытаться.
Кольцо нахально покачивалось в центре
комнаты, сверкая гранями огромного камня.
—
Сейчас я отдал бы многое, чтобы он забыл меня. Но ничто в
мире не сможет разрушить связь, пока даритель помнит о ней.
Кольцо невозможно уничтожить, оно не покинет своего
владельца. В каком-то смысле это крайне ценный подарок. Я
продавал его восемь раз. Всегда возвращается.
— Может
быть, ты не так уж сильно старался? Заставить забыть — что
может быть проще?
— Должно быть получено добровольное
согласие. А Люциус никогда не отдает своих завоеваний, даже
если теряет к ним всякий интерес.
***
Министр Шеклболт с облегчением вздохнул.
— По правде
говоря, твоя просьба кажется мне вполне разумной. Негоже
уважаемому и благородному человеку, столь много сделавшему
для общества, и имеющему возможность сделать намного больше,
кормить своими стонами дементоров. На воле он будет полезен
всем. Я рад, что ты это тоже понимаешь. Ты мудр не по годам,
Гарри, и мыслишь как настоящий политик. В случае
возникновения претензий у Визенгамота, ты возьмешь на себя
ответственность за принятое решение?
— Разумеется, —
выдохнул Гарри с облегчением. Он был готов на что угодно, а
потребовалась такая малость! Министр покопался в ящике стола
и вписал имя Малфоя в готовый приказ об освобождении.
***
Жмурясь и слегка пошатываясь,
Люциус Малфой вышел из ворот Азкабана. Жадно втянул ноздрями
свежий воздух, уселся на ближайший камень и выжидающе
посмотрел на Гарри.
— Вы готовы?
— Я редко
отказываюсь от своих обещаний, мистер Поттер.
— Тогда
Обливиэйт, мистер Малфой? Постараюсь не причинить вам
особого вреда.
Малфой медленно кивнул и плотнее
запахнул ободранную мантию.
***
Они
столкнулись на Диагон аллее, неподалеку от входа в
Гринготтс.
— Могу ли я поздравить вас с
обретением долгожданной свободы, мистер Малфой?
—
Благодарю. Похоже, вас тоже есть с чем поздравить, — взгляд
серых глаз красноречиво указал на тонкое кольцо с простым
черным камнем.
— Была удачная возможность помочь
старому другу.
— И ты придумал красивую сказку.
Крупный изумруд с редкой голубой искрой, ну надо же… Если не
ошибаюсь — единственная фамильная драгоценность, доставшаяся
тебе от матери. Он просто глупый мальчишка.
—
Безумный, горячий и страстный мальчишка.
— Ты был таким
же двадцать лет назад. Таким и остался.
— И любимый.
Вот этого не было никогда. Ты тоже мало изменился,
Люциус.
Они кивнули друг другу и разошлись в
разные стороны. Навсегда.
Ни до ни после
церемонии Северус не видел лица Лили – оно было укрыто
вуалью. Тьма прячет ненужное, тьма – и складки юбки,
поднятой им до самых её плеч. Этот миг так дорог, что он не
глядит ей в лицо – незачем. Достаточно знать, что она – его,
в самом деле – его.
Он опускается на колени и
отводит в сторону слои тюля, кружев и шёлка - обёртку на его
подарке. Свадебном подарке. Одна за другой соскальзывают
подвязки, отстёгнуты чулки, и можно спустить их вниз, чтобы
поцеловать обнажённые лодыжки.
Первое
прикосновение губ вызывает у неё дрожь; он ловит стопу и
ослабляет пряжку на изящной обуви. Нежно касаясь, снимает
туфельку, целует и втягивает в рот каждый палец, пока она не
пытается отдёрнуть ножку.
Каждый поцелуй полон
особого смысла. Она сделала свои первые шаги в замужнюю
жизнь с ним. Пусть шаги эти неуклюжи, робки из-за высоких
каблуков и пышного наряда, она принадлежит ему, отныне и
навсегда.
Телом своим прославляю
тебя…
Северус открывает её для себя дюйм за
дюймом. Поцелуи поднимаются выше по гладкой коже: пальцы,
лодыжки, угловатые, покрытые шрамами колени. Она вся –
произведение искусства; он касается, он смакует её вкус, её
трепет. Когда дрожь усиливается, его руки успокаивающе
опускаются на её бёдра, прижимая их к стене.
Она
вздыхает, и Северус улыбается, ухмыляется торжествующе -
ведь он победил, он вызвал отклик у новобрачной, - и
склоняется вновь. На мягких бедрах остаётся по одному
поцелую, кончик языка щёлкает по клитору, скользит вокруг,
передавая мягкую вибрацию горла – Северус мурлычет. У него
перехватывает дыхание, когда он слышит её стон, когда
вынуждает её кричать; когда она принадлежит ему.
Он
сосёт и лижет, удерживая её подрагивающие бёдра, обводя
подушечками пальцев выступающие косточки. Она молчит, однако
он слышит требовательный голос её тела и готов дать ей то, о
чём просить она отказывается. Он встаёт и целует сквозь
шёлковую ткань напряжённые соски, одновременно трахая её
пальцами.
Она - его, и он будет владеть ею,
обладать, сделает по-настоящему своей. Он входит в неё, и
она запрокидывает голову. Он целует её сквозь густую вуаль
фаты, почти касаясь губ через ткань, ласкает соски через
тугой корсет, и чувствует, как дрожит её тело, когда он
трахает её.
Всё, что он видит сквозь фату, -
трахая, владея, поклоняясь ей, - тени, свет и блеск зелёных
глаз, подчёркнутых макияжем. Неважно. Он знает её, он создал
её, ему нет нужды смотреть на неё.
Чем владею я
– всем одаряю тебя.
Она просила обещаний и
доказательств – Северус дал их ей. Он спас её жизнь,
оплатил, забрал себе, и осознание этого делает удовольствие
слаще.
Теперь они связаны: словом и обетом, венчальным
поцелуем и венчальным кольцом. Они поженились – и все это
видели. Северус отнял её у Поттера и сделал своей – все это
видели. Теперь они вместе, будто этот раз - первый, будто
это раз – настоящий. Он верит - и превращает веру в
реальность.
Северус кусает её плечо, вбиваясь
внутрь, он берет её, он оставляет метку – это его жена. Руки
говорят ему, что её груди, её бока, её зад, её бёдра гладки
и мягки, будто бы она непорочна, будто бы - нетронута. Он
касается – везде, он метит – везде.
Переплетя
пальцы, подносит её руку ко рту и целует. Продолжая трахать,
вынуждает прикоснуться к своей шее, к шрамам. Она вздыхает,
пальцы напрягаются в попытке освободиться… но её держат, её
удерживают. Он умер ради неё – она ради него
живет.
Она ради него живет, и он даст ей всё, всё.
Зелья, которые сохранят её красоту, её совершенство, её
послушание. Время и его усилия сотрут все следы Поттера:
узловатые коленки, шрамы, неуклюжую походку - все приметы
человека, которым она была.
Он любил её, потерял
её, заслужил её. Его пот - стоил того, его жертва - стоила
того, его кровь - стоила того, она – стоила того. Даже
Поттер признал это.
Он проникает в неё снова и снова;
отводит в сторону фату и видит лицо. Зеленые глаза,
шелковистые волосы, изгиб губ воссозданы с безупречной
точностью… она прекрасна. Даже лоб девственно чист, не
испорчен ни единой отметиной.
Зелье выполнило свою
задачу безукоризненно. До совершенства осталось немного:
свести шрамы, сгладить линии колен. Со временем она усвоит
женскую походку. Научится быть Лили. Поттер обещал
ему.
Северус склоняется за поцелуем – она
прикрывает глаза. Вначале он касается поцелуем век, затем –
кончика носа, после клеймит поцелуем губы. Он заявляет
права, терзая жесткими поцелуями, и она не
сопротивляется.
Её душа, тело, само дыхание
принадлежит ему. Она должна была выйти замуж за него – и
справедливость наконец восстановлена. Она стоила ожидания,
стоила самопожертвования… она стоила всего. Его
Лили.
Примечание переводчика:
Выделенные наклонным шрифтом три строки — часть
традиционной свадебной клятвы, которую жених и невеста
произносят во время англиканского обряда венчания. Полный её
текст был впервые опубликован в 1549 в "Книге общих
молитв":
With this ring l thee wed.
With gold
and silver l thee gift
With my body l thee
worship.
With all my worldly goods I thee endow.
ln
the Name of The Father, and The Son
and The Holy Ghost…
Amen.
Перевод художественный, сделан специально для
этого текста.
Она жива.
И, вроде бы, цела. По крайней мере, идет
уверенно, не опирается ни на кого и не шатается.
Жива!
Слава Мерлину, вот она, безрассудная, слишком храбрая, будто
специально (хотя, почему "будто"?) выбиравшая самых страшных
врагов, бросавшаяся на них сегодня открыто, за весь,
наверное, этот проклятый год. Длинный, такой страшно длинный
год получился - год страха, боли, год потерь и невероятного
мужества, которое проявили многие... так, наверное, скажут
потом. А им-то что сейчас до этих высоких слов.
Им-то
что!
Им бы смотреть, да радоваться тому, что могут это
делать, могут видеть, могут вдыхать жадно утренний
прозрачный воздух, им бы поверить, хоть и не до конца еще,
что закончилось это, что живые. Посмотреть вокруг, а потом
друг на друга, осознавая, что мало осталось людей более
близких... да уж, "осталось". Жуткое слово. И справиться бы
с этим чувством, которому даже нет названия, которое комком
подкатывает к горлу, с этой смесью вины ("почему их, а не
меня? Почему не предотвратили, не уберегли, не успели,
прозевали?!"), стыда за то, чего незачем вовсе стыдиться -
что выжили, просто выжили, - и еще не поймешь, каких горьких
оттенков и привкусов, до того ли сейчас, чтобы разбирать
их...
Они справятся. Обязательно справятся. Они с чем
угодно справятся.
Тонкая фигурка движется по полю
боя.
Что у нее на душе? Почему-то кажется, что ей
тяжелее, хотя куда уж... Но она всегда воспринимала все
более остро, более сильно, что ли. С ее-то врожденным
чувством справедливости, вроде бы, это называется так; с ее
открытым сердцем.
И с ее гордостью, глупой,
красно-золотой гордостью... Хотя бы цела, на самом деле?
Ведь закрутится сейчас, и о себе, если что, думать не
станет. Когда это она о себе думала?
Возмущение
стискивает изнутри. Тревога. И понимание, что именно такой
ее и любит. Самоотверженной. Гриффиндоркой - одно
слово.
Подойти. Обнять. Она не сопротивляется. Не
сопротивляется, даже когда слезы впитываются в мантию.
Крепко-крепко обнять. Если они не поддержат друг друга, кто
их вообще способен поддержать?
- Все будет... Точно
будет, уверяю тебя, - не к месту, невпопад. Конечно. Как
обычно.
Она не указывает на это. Не тот момент.
-
Обязательно, - отвечает тихо.
Они стоят, обнявшись, с
десяток секунд. Они пережили самую страшную битву за
последние полтора десятилетия, и они имеют право на то,
чтобы хотя бы на эти мгновения выключиться из общей суеты. А
потом... Их так много всего ждет... Много всего, много
всех...
Декан Хаффлпаффа разжимает руки, заставляет
себя улыбнуться через силу и через слезы, и думает, что все
будет хорошо. Теперь будет.
Декан Гриффиндора вздыхает,
качнув головой. Однако, она тоже в это верит. А как
иначе.
Они дружат с тех пор, как хаффлпаффка с
четвертого курса улыбнулась новенькой, бойкой гриффиндорской
одиннадцатилетке, и сказала "привет". Минуло больше сорока
лет, мирных и военных, счастливых и страшных - и мало
найдется людей ближе, чем такой друг, какими стали друг для
друга они.
И нет чувства крепче и искреннее, чем такая
дружба.
Луна. Ей не зря дали такое имя. Она будто бы освещает все
вокруг своим мягким серебристым светом.
Показала
мне свои колдографии. Вот Луна с мамой, еще маленькая. Гарри
вот похож на папу, а глаза мамины, а Луна похожа на маму, а
глаза папины. У мамы были серо-зеленые глаза, очень добрый и
любознательный взгляд. Вот Луна рисует (и рисует очень
хорошо, это даже на колдографии видно), вот она смеется над
чем-то, своим таким по-детски искренним смехом, а вот она,
облокотившись на дерево, задумчиво смотрит в небо...
Серо-голубые, очень светлые глаза чуть навыкате, пепельные
волосы*... и этот мечтательный взгляд.
Луна умна -
не зря она учится на Рейвенкло. У нее "Превосходно" почти по
всем предметам, кроме Зельеварения.
Луна быстро
забывает неприятности - когда ты в девять лет видела смерть,
не просто смерть, а смерть своей матери, многие неприятности
кажутся пустяками, недостойными внимания.
Луна
смелая - она, не задумываясь. отправилась с нами в Отдел
Тайн сражаться.
Луна никогда не обижается. Она
говорит, что умный человек не будет обижать других, а
глупый... Что на него обижаться, он же глупый.
Да,
Луна немного чудаковата. Но разве это не хорошо - мечтать,
верить в сказку, разве это не разукрашивает яркими цветами
нашу мрачную жизнь во время войны?
Луна благодарна
судьбе за каждый прожитый день.
Когда мы стояли у
Арки, Луна говорила, что слышит шёпот. Тогда я не поверил
ей. Потом я узнал, что мёртвые за Аркой пытаются поговорить
с теми, кого любили. Луна слышала голос своей
мамы.
Луна задумчиво поправляет растрепавшиеся
волосы, а я вдруг понимаю, что она настоящая
красавица.
И я хотел бы ее поцеловать. И признаться
ей.
Но пока я еще стесняюсь.
И вот, во
время битвы за Хогвартс, я наконец решаюсь.
