Нарцисса и Беллатрикс пошли на ипподром. Обсуждают, на какую лошадь поставить.
- У тебя какой розмер груди?
- Третий.
- А у меня 4. Ставим на 7!
Выиграли!!!
Пошли на ипподром Люциус и Рудольфус.
- Сколько раз за ночь ты занимаешься сексом со своей женой?
- 4.
- А я - 5. Ставим на 9!
Поставили. Первой пришла лошадь под номером 2.
Мораль: Не надо Ля-Ля!!!
На веранде было шумно, кричали дети, взрывая голосами летний зной и сонную неторопливость. В воздухе, напоенном ароматов цветов, сладких плодов и легкой прохладе, которой тянуло от канала, дрожало голубое марево, точно в воздух подбросили тончайшего шелка и он теперь лениво опускался на землю.
Кричали дети, радуясь возвращению отца с охоты, звали мать, требовали показать гостинцы, добычу, чтобы отец присел, обнял сыновей и дочь, чтобы мать на миг прервалась, оторвалась от готовки обеда, вышла, легко ступая по мраморным плитам, засмеялась и тоже присоединилась к семейному счастью.
— Ута! Ута тэно! — кричали дети. — Тэа, ута тэно!
Лениво, точно огромный кот, Халл поднялся с широкого ложа, на котором отдыхал, и тоже подошел к своей семье, гордо глядя на сына и улыбнувшись невестке.
Традиции, конечно, претерпели изменения, но жить стало проще. После переселения все стало намного проще.
Планета, изменившая два мира, разделившая их на хозяев и захватчиков. Мир, ставший домом смуглым людям, прилетевшим в поисках защиты и мира. И пусть сперва Марс вздрагивал, слыша земную речь, он терпеливо ждал, непостижимый и величественный, шепча по ночам своим гостям новые слова на новом языке. И люди привыкли, приспособились. Халл уютно устроился в Зеленой долине с точно такими же скитальцами, как и он сам, осел в доме с хрустальными колоннами и белыми, как снег, резными башенками на макушках, в доме, где были тысячи книг, древних поющих книг, повествовавших о древних же победах, древней любви, вечной верности. Марс предложил каждому переселенцу дом, дал пищу для желудка и ума, прижал к своему старому любящему сердцу, как родных детей. И Халл влюбился в свой дом. Полюбил, как отца, научился жить по новым правилам, древним традициям, а когда пришло время, женился, завел семью, детей, а потом неторопливо состарился, все чаще лежа под тенью резного купола веранды, глядя вдаль, в бескрайние голубые и красные песчаные дюны, в ослепительное голубое небо, а когда накатывала дрема, закрывал глаза и вспоминал иной мир, душный, жестокий. Но такое случалось редко, а если и случалось, его всегда будила Ттил, любимая непоседа-внучка, не выпускавшая из рук любимую игрушку — золотого механического паука.
— Ута-до! — хныкала она, тормоша дедушку. — Ута-до!
И он просыпался, подхватывал девочку на руки, кружил ее, смеющуюся, довольную в жарком воздухе, подбрасывал к небу, а потом сажал себе на колени и начинал рассказывать сказку о другом мире.
То было так давно, что если бы не Марс, он бы даже не вспомнил своего имени, прежнего своего имени, данного матерью на Земле.
Он был мальчишкой, обычным пятнадцатилетним подростком, неграмотным, тощим, как жердь, нескладным, работавшим на своего хозяина, как раб. Впрочем, тогда были другие законы, и хотя рабство отменили, в мире почти ничего не изменилось. Он был рабом, поставившим вместо подписи крестик на документах о найме на работу.
Шесть дней в неделю, один свободный вечер, ночи в душной каморке, в пристрое к скобяной лавке хозяина, белого господина по имени Сэмюэл Тис, ненавидевшего всех чернокожих и относившегося к своему работнику ничуть не лучше, чем к облезлой дворняге, что шныряла по ночам, роясь в объедках.
Тогда еще этого работника звали Силли.
Его держали в черном теле, он выполнял всю черную работу, его презрительно называли черномазым, а он только пожимал плечами. Не все ли равно, думал он, какого цвета кожа? Господь таким создал, с такой и жить. Чем же он хуже белых?
И он не роптал, работал на совесть, а по ночам вглядывался в темное небо, глядя на красную звезду, и мечтал. Мечтал о том, как, должно быть, замечательно жилось бы там, на этой звезде, на Марсе, о котором говорили старшие друзья-негры. Там реки, полные лавандового вина, там покой, там прохлада, свобода, там все иначе, не так, как здесь. Там нет господ, нет документов. Есть только огромный свободный мир, который он рассчитывал когда-нибудь увидеть своими глазами.
И он увидел.
Не сразу, конечно.
Пришлось ждать два долгих года, пока шло строительство ракет, пока друзья шептались о месте сборов, готовились.
Все темнокожие друзья южных штатов. В тот день все разом собрались и пошли вперед одним нескончаемым черным потоком, вперед, к месту сбора в Лун-Лейк, вперед, к ракетам, которые, как огромные горны, раздували меха, готовясь с ревом в клубах пламени взмыть высоко в небеса.
Тогда жизнь изменилась, тогда он чуть не опоздал, тогда хозяин был ужасно, ужасно зол на него, на всех черных, кто бросал свою работу, дом и шел прочь.
Но ему повезло. В тот единственный день за него вступились белые джентльмены. Единственный раз в жизни.
И он успел на свою ракету.
Они взяли лишь самое необходимое — еду, воду да немного лекарств, что удалось раздобыть. Они оставили все пожитки там, куда не хотели вернуться, они покинули Землю и вознеслись в серебристых веретенах ракет прямиком на Марс, не зная, что их ждет там, и как все сложится.
Марс пугал в воображении, но распахнул свои объятия, как родным.
Марс изменил их почти до неузнаваемости, будто малярной кистью окрасив кожу в кирпичный цвет, вызолотив глаза и заставив волосы виться карминовыми волнами.
Марс показал свои чудеса, щедро отсыпал каждому — вот, бери, владей!
Марс дал новые имена, научил читать, писать, смеяться, дышать полной грудью, Марс научил быть собой и охранять вверенное им сокровище.
Ленл снял серебристую охотничью маску, отложил ружье, потревожив золотых пчел внутри, недовольно загудевших при движении, обнял сыновей, дочь, красавицу жену, поднялся, держа Ттил на плечах, и подошел к отцу, улыбаясь от уха до уха.
— Ута, — кивнул сын в приветствии.
— Тэн, — ответил Халл и раскрыл объятия.
Сын, такой же смуглый и стройный, как и отец, крепко обнял его, шепнув об удачной охоте, и, предвкушая вкусный обед, повел носом, вдыхая соблазнительный аромат готовящегося в лаве мяса.
Женщина пригласила семью за стол, собирая детей, носившихся вокруг взрослых, точно маленькие смерчи, и улыбнулась, поправив легкие длинные волосы — стройная, смуглая, золотоглазая, гибкая.
Совершенно обычный день катился к закату, с дюн веяло жаром.
Пол мраморной белоснежной виллы посеребрили легкие водяные струи, когда хозяева дома прошли внутрь.
На высоком чистом небе взошли две луны, а чуть позже, когда женщина пела за столом, сын перебирал страницы поющей книги, мальчики играли на флейтах, а девочка хлопала в ладоши, на востоке загорелась зеленая звезда.
Впрочем, до нее все равно никому не было дела.
