- Мистер Поттер, я разрешаю Драко пойти с вами на вечеринку в честь победы над Волдемортом - но запомните, мой сын воспитан в строгих правилах, и домой должен вернуться не позже чем через три дня!
Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
Кингсли Шеклболт, выпускник Аврорской Академии и стажер марокканского Аврората, в дорожной мантии сидит у окна, наблюдая за тем, как на востоке вспыхивает бледная золотая полоса, обещая новый день. Он станет последним в его стажировке, вещи уже собраны, рекомендательные письма упрятаны на дно кофра, порт-ключ сработает ровно в полдень — и Кингсли остается лишь медленное созерцание рассвета и пряная горечь воспоминаний.
Он пьет эту горечь, смакует ее, словно крепкий кофе с зернами кардамона, что варит горбоносый Саид на перекрестке двух улиц — той, что уходит вдаль и упирается прямо в подножие Рифских гор — и другой, густо обсаженной пышными розовыми кустами, в тени которых стаи бродячих кошек с треугольными мордочками и умными глазами пережидают дневную жару.
Кингсли глядит, как золотой — цвет восточной истомы и поцелуев с привкусом персиковой пастилы — приходит на смену бледно-зеленому оттенку предрассветного магрибского неба. Как солнце, еще по-утреннему милосердное, приступает к своему ежедневному волшебству. Как разгорается буйный пожар ярких красок, которыми нарисован весь этот мир: шафран и янтарь, охра и кармин рассыпаны в песках пустыни; солнечный оранжевый и изумрудная зелень густыми мазками лежат на маленьких сочных апельсинах и в густой жесткости листвы; шоколадно-коричневый и свинцово-серый растушеваны в складках Рифских гор.
Шефшауэн раскинулся у их подножия, а местами и взобрался на склоны.
Дом, ставший Кингу пристанищем на последние два месяца, венчает собой верхнюю террасу узкой и крутой улочки, к нему ведет добрая сотня стертых каменных ступеней, но отсюда открывается удивительный вид на город, где стены выкрашены во все оттенки синего: бледно-голубой и сизый, индиго и деним, ультрамарин и кобальт, сапфировый и васильковый, королевский синий и синий персидский, все разновидности лазури и бирюза.
Дома и мечети набегают волнами, взбираются на скалы, опадают у подножия гор, клочками морской пены усеивая долину, лоно которой истосковалось по настоящей морской воде.
Шефшауэн — слово перекатывается во рту как шершавая абрикосовая косточка, как галька, которую выплюнул с шипением прибой, как дымок кальяна, вьющийся над плоскими крышами, что выдыхают дневной жар в пурпурное вечернее небо.
Шефшауэн — город, куда Кинг явился из пестрого и балаганного Маракеша, преследуя серийного маньяка, поставившего себе целью извести под корень всех колдунов, и ярмарочных шутов марабутов, и куда более серьезных вали. Город его первой победы над настоящим злом, первого поражения перед настоящим чувством, город, открывший ему пятьдесят оттенков синего и сто ликов любви, город, который мог бы сделать его поэтом или безумцем, если бы Кингсли не стал к этому моменту воином.
Голубые минареты мечетей вспарывают нежный живот неба, и хриплые голоса муэдзинов плывут над просыпающимися кварталами вперемешку с будоражащей воображение смесью утренних звуков и запахов: кофе и древесный дым, плеск воды в фонтанах, свежеиспеченный хлеб и только что выдавленный апельсиновый сок, гортанные голоса лавочников, с грохотом поднимающих ролеты на окнах своих магазинов, гранатовый сироп и сладкая корица, тонкий звон бубенцов на ослиной упряжи, мускус и сандал, резкие гудки автомобильных клаксонов, чили и миндаль, детский плач из дома террасой ниже, мирра и ладан, крики призрачных чаек и несуществующий шум морского прибоя.
Кингсли на минуту опускает веки, мир вспыхивает огнем и бирюзой в последний раз и гаснет, оставляя лишь причудливую смесь звуков и ароматов, которые Кинг впитывает всей кожей, пытаясь запомнить навсегда, положить на самое дно своего сердца — глупого, большого, израненного двадцатилетнего сердца.
Он снова открывает глаза — рассвет разгорается стремительно, обещая скорую пряную жару, девяносто градусов по Фаренгейту, дрожание прозрачного марева над светлыми плитами мостовых и успокаивающую прохладу крепкого чая с марокканской мятой под парусиновыми навесами кофеен.
Зной еще только наступит, но в горле у Кинга пересохло уже сейчас. Он с трудом разлепляет губы, выталкивая слова изнутри, им там слишком тесно, но нет, они не собираются выходить наружу, только имя города царапает гортань и оседает на губах шафранной пылью: Шефшауэн.
Синий город под золотым небом.
Кингсли достает палочку, призывает к себе пустой толстостенный флакон из густо-синего стекла, опять закрывает глаза, вызывая в памяти воспоминания, собираясь снять серебряные нити с виска и надежно упрятать в стеклянный плен под корковой пробкой. Но в последний момент он отказывается от этой идеи. Внутри клокочет и глухо урчит огненная лава, ей будет слишком тесно в этом крохотном флаконе, она разорвет его, превратит в пыль и вырвется на свободу, грозя затопить собой всю Вселенную, пусть лучше остается в сердце — все в том же дырявом, истекающем кровью, безумном сердце.
Кинг глухо стонет, уткнувшись лбом в руки. Флакон катится по столу, падает на пол и остается целым — толстый ковер спасает его от гибели. Кингсли приподнимает голову, бездумно рассматривает узоры ковра, множество нитей, синих и золотистых, которые сплетаются между собой самым причудливым образом. Ловит себя на нелепой мысли о том, что и сам он — тоже нить, одна из сотен и тысяч нитей, которые неведомый ткач переплетает хитро и искусно, не заботясь о том, чтобы предупреждать нити об их положении в общей канве.
Два месяца марокканской жары, погони в трущобах Маракеша, засады в портовых доках Касабланки, бурные дни, проведенные среди лавок и уличных факиров на площади Джемма-аль-Фна, и неспешные дни, прожитые среди лазурных стен Шефшауэна; странная и страшная магрибская магия; колдуны, свободно обитающие среди магглов; магглы, поголовно верящие в колдовство, — очевидно, все это доконало его. Все это, а еще и бессонные ночи, наполненные терпкой страстью и бесконечным утолением неутолимой жажды.
Кингсли встает, молча ходит по комнате — высокий, крепкий, мышцы бугрятся под тонкой тканью мантии, сердце бьется бешено, по виску стекает крупная капля пота. Вода со льдом и лимоном не приносит облегчения, он снова кружит по сине-золотому ковру, словно загнанный зверь; все дела закончены, несколько часов до возвращения домой, в родную серо-зеленую британскую прохладу, к привычной сдержанности чувств и скупым проявлениям эмоций, никакого жгучего зноя, никаких ярких красок, никакой любви.
Дверь открывается неслышно, Кинг застывает в ожидании, палочка выхвачена, спина напряжена, все чувства обострены до предела. Но тот, кто входит, не боится аврора. Он уверен, что здесь его ждали — чтобы проститься, чтобы увидеться в последний раз — так, как никогда уже не придется на родине.
Люциус Малфой, светлокожий — словно и не было двух месяцев под палящим солнцем Марокко, — и немного напряженный, стоит на пороге и смотрит очень странным взглядом. Как будто он пришел взять то, что принадлежит ему по праву, и в то же время — отдать себя.
Его визит выбивает почву из-под ног, опрокидывает в горячий водоворот, которым невозможно управлять. Кинг не ждал его. Только не сегодня, только не этим утром, только не после запала позавчерашней ссоры, когда было озвучено совершенно ясно, что Малфой не мыслит других отношений с мужчиной, кроме как тайных, а Кингсли согласен на любые роли, кроме как положения тщательно скрываемого от мира любовника.
Только не после этих безумных восьми недель, о которых оба поклялись забыть.
Но Кинг смалодушничал, сохранив себе воспоминания. Неужели приход Малфоя означает, что и он поступил так же?
Какое-то время оба стоят и меряются взглядами, пока ветерок за спиной Кинга трогает белые кисейные занавески, заставляет гирлянды синих глазков-амулетов раскачиваться, тихо позвякивая.
Потом ветер усиливается — и они знают, что знойный город здесь ни при чем. Это стихийная магия обоих вырывается из-под контроля, и кто они такие, чтобы противостоять ей?
Кингсли делает шаг, и Люциус шагает ему навстречу, и они начинают целоваться с жадностью путников, пресекших пустыню и дорвавшихся наконец до воды. Малфой расстегивает пуговицы на мантии Кинга, тот хрипло дышит и сражается с застежками на одежде Люциуса, и оба не тратят времени на разговоры.
Они отвлекаются только на пару минут, чтобы бросить Заглушающие и Иллюзионные чары вокруг себя, а потом — растворяются друг в друге.
Кинг укладывает Люциуса на ковер, дюйм за дюймом покрывает поцелуями его тело, белое, словно сливки, в отличие от его собственного — темного, будто эбеновое дерево. Жаркое марево Шефшауэна отравило его кровь навсегда — склоняясь над Люциусом, он ощущает себя язычником, который поклоняется божеству, — и упивается этим чувством.
Он поклоняется его длинным рукам и стройным ногам, роскоши платиновой гривы и и обманчивой хрупкости торса, изяществу тонких кистей и узости бедер. И члену, да, члену Люциуса Малфоя Кингсли Шеклболт поклоняется с особенным энтузиазмом.
Но и ему платят взаимностью. Малфой отвечает на поцелуи, выгибается под прикосновениями рук, бесстыдно разводит ноги и, запрокидывая голову назад, принимает Кинга в себя со всей искренностью и пылом, на которые только способен.
Кинг не сразу находит нужный ритм — ему одновременно хочется и растянуть этот момент до бесконечности и двигаться с бешеным напором, быть нежным и грубым, брать, не заботясь о другом, и дарить, наслаждаясь каждой секундой процесса.
Малфой притягивает его ближе, вжимает в себя, оглушительно стонет и не сдерживается нисколько — как и всегда в сексе. Только в сексе. Кинг останавливается на секунду — просто чтобы полюбоваться редким зрелищем: Малфой-искренний, Малфой без маски, Малфой-не неприступная крепость, — но Люциус двигает бедрами, и Кингсли ускоряется.
Пот застилает ему глаза, белые волосы Люциуса выглядят сногсшибательно на синем ковре, его кожа кажется сияющей, его запах — мед и бергамот, его стоны — музыка небесных сфер. Так же или ненамного тише стонал он в их самый первый раз.
Тогда они выкурили слишком много на вечеринке в доме старого вали Ибрагима, и оба были искренне рады друг другу — бывшие однокурсники, стажер Аврората и наследник древнего рода, отправленный отцом на поиски магрибских артефактов для фамильной коллекции.
Оба совсем не удивились, когда во время прогулки по вечерним улицам, не сговариваясь, свернули в темный переулок. Кингсли толкнул Малфоя к ближайшей стене, впечатал лопатками в синюю штукатурку, сминая — неизбежное, как ему казалось — сопротивление. Но сопротивления не было, а был медовый вкус поцелуя, низкий стон, от которого разом подогнулись колени, и горячий шепот на ухо:
— Аппарируем ко мне или к тебе?
Тогда они аппарировали к Малфою — Кингсли не мог вспомнить координаты своего дома, так его трясло от возбуждения.
Ему кажется, что и сейчас его трясет не меньше, хотя все происходит не в первый раз.
В последний.
Кончая, Кингсли ловит шепот Люциуса — но не может разобрать смысл.
Когда он окончательно приходит в себя, Малфой уже одевается. Кинг не дает себе труда подняться с ковра — так и лежит, согнув одну мощную ногу в колене, облокотившись о сброшенные с дивана узорчатые подушки, закинув руки за голову. Молочно-белые пятна спермы высыхают на синем шелке ковра, пока Люциус, морщась, не убирает их заклинанием.
Сердце тихо бухает в груди, и комната полна густой горечи, но Кингсли знает, что это просто жара вступила в свои права.
На прощание Люц приседает на корточки рядом с ним, наклоняется близко — волосы снова собраны в хвост, туго стянуты черной бархатной лентой, все пуговицы застегнуты, — и жадно проводит кончиками пальцев по лицу Кингсли, словно запоминая его на ощупь.
У их последнего поцелуя пряный и острый вкус — как будто они раскусили зернышко кардамона, одно на двоих.
Малфой уходит, так и не произнеся ни слова.
Спустя час, когда Кингсли готовится активировать порт-ключ в Лондон, почтовый орел приносит посылку — маленький флакон из бледно-голубого стекла. Внутри клубятся тонкие серебряные нити воспоминаний. Кинг бережно прячет флакон в карман мантии и обещает самому себе не пересматривать их слишком часто.
Он бросает последний взгляд на город — кипарисы тянутся вверх, словно корабельные мачты, окна в домах распахнуты настежь, и ветер развевает белоснежные занавеси как паруса.
— Прощай, город души моей, — шепчет Кингсли одними губами. — Может быть, в следующей жизни ты будешь морем, а я выловлю свою жемчужину в твоих водах.
Порт-ключ срабатывает ровно в полдень, и Кинга выдергивает из одной реальности в другую. В городе под золотым небом жизнь продолжает неспешно переливаться всеми оттенками синего цвета...
