Хагрид бесформенной кучей ползет по огромной лужайке. Хромой Клык тащится за ним маленькой запятой, мотает хвостом и тычется носом в грубый сапог. Хагрид замирает у невысокой деревянной башни и смотрит в небо, похожее на отсыревшую бумагу: серое, бледное, как больной оспой, и лишь самый краешек в красноватых разводах-язвах, словно кто-то случайно капнул на лист акварелью. Хагрид медлит, оттягивая момент, но все же поднимает руку и дергает за веревку: звук, сгустком отскочив от колокола, ширится подобно проклятию, несется по лужайкам, проносится по этажам, стучит во все спальни и ломится в окна. Отдергивает пологи, швыряет одежду в заспанных студентов и гадко шепчет: «Подъем!» Первокурсники горохом высыпают во двор, и мадам Хутч начинает зарядку, ведь о здоровье нужно заботиться, особенно зимой. Я спрыгиваю с подоконника и, на ходу натягивая юбку, занимаю очередь в ванную, иначе можно не успеть. Мы теперь вообще мало что успеваем, потому что год стал короче. Новый мир должен стать лучше — во всем, правда? Если уменьшить год, люди будут жить по сотне лет, и тогда министр сможет без лживого сочувствия в глазах опубликовать в «Пророке» правду. Это равенкловцы так говорят, как самые умные, а я не знаю, мне плевать, сейчас мне уже восемнадцать вместо настоящих шестнадцати, и некогда думать о таких мелочах.
Времена, когда год начинался в январе, ушли в прошлое, и теперь я тайно храню старый календарь за девяносто пятый год. Все письма сжигаю, а календарь храню, ведь если он пропадет, можно забыть, что другой мир когда-то был. Ярко-злобный мирок, где небо дышало без хрипов, и деревья тянулись к нему, а не корчились в судорогах. Когда-то реальность любила трещать по швам и разбиваться вдребезги, а сейчас она покачивается и лениво скрипит. Все дни, начиная с двадцать пятого июня, зачеркнуты: цифры рыдают, пытаясь избавиться от красных крестов, и потому картон всегда влажный, того и гляди расползется в пальцах. С тех пор, как Темный Лорд возродился, отсчет лет начался заново, и двадцать шестое число не наступило.
Замок шевелится, как муравьиная куча, торопится, но все равно опаздывает. Мы сбегаем по лестнице, а Хагрид наверняка ползет все той же бесформенной кучей к себе в хижину. Говорят, после гибели Поттера он совсем сдал, а может, встретился с дементором в Лютном.
Темный Лорд расправился с Поттером на старом кладбище, и подробный репортаж, подписанный именем Риты Скитер, был опубликован на первой полосе — как будто под одной из масок Пожирателей была она. И записывала, чтобы тотчас дать в номер. Ни министерство во главе с недоверчивым Фаджем, ни Хогвартс не были готовы к нападению. Два трупа лежали на краю лабиринта, и сотни людей, согнанных в замок, пялились на них из окон. Тело Дамблдора снесли на старое маггловское кладбище и закопали под чужим именем, а недоверчивый Фадж до сих пор висит на фонтане в министерском атриуме. Наверное, он уже сгнил.
Опоздавших на завтрак пустят, только отняв баллы, а их терять ни в коем случае нельзя. И мы бежим, подхватив сумки, путаясь в коридорах, бежим до боли в легких и хриплого кашля. Огромные кулаки выбивают двери, чтобы вытащить из внутренностей комнат всех до единого студентов.
— Эти последние, — цедит дежурный и слушает, как мы задыхаемся. Макгонагалл кивает и дрожащей рукой записывает наши имена в особый список. Таких списков в Хогвартсе сотни, и я уже запуталась, в какой их них лучше не попадать.
Мы втискивается на свободные места, и Грейнджер пододвигает нам тарелку с курицей.
Панси хмыкает и воротит нос, а я, не глядя на грязнокровку, беру чуть подгоревшую ножку (видимо у эльфа тряслись ручонки). Я есть хочу, мне пофиг.
— Дафна, — тихий шепот и легкое прикосновение. — Вы где так долго?.. Двинься, — шипит Драко Грейнджер, и та послушно наклоняется вперед, чтобы взять стакан.
Драко быстро касается моих губ и ждет ответа, вопросительно подняв брови.
— Еле от Пивза отвязались. Он заметил, что у меня галстук неаккуратно повязан, и хотел снять пару баллов.
— Говнюк, — Драко вновь принимается за еду. — Ну ничего, завтра уже домой.
Сотни ртов чавкают и хрустят. Муравьиная куча просыпается.
***
Составы, уходящие вдаль и уводящие за собой сотни вагонов, похожи на запутавшиеся нити. Сквозь стеклянные стены перехода я смотрю на платформы девять и десять, но не замечаю, чтобы через барьер между ними проходили люди. Магглы решили не отдавать своих детей в Хогвартс, а может быть, их просто никто не приглашал. Солнце стыдливо прячется за облаком, и ветер срывает листья с деревьев — рановато в этом году. Серая масса разноцветных людей спешит к своим поездам, втискивается в вагоны и уезжает подальше от этого вонючего места, где на лавках сидят бродячие коты, выброшенные волшебниками-первокурсниками. Только на вокзале они узнают о том, что привозить в Хогвартс животных запрещено, и коты навсегда остаются в Лондоне. Кажется, скоро облезлые комки шерсти заменят носильщиков и будут зарабатывать себе на рыбу.
— Астория, ну где ты ходишь?
Сестра еле тащится, и мне хочется пнуть ее под задницу. Мама с папой не одобрили бы, но им сейчас не до нас: в министерстве готовят новое законодательство, и каждый работник старается заранее вычислить, по каким статьям его могут упечь в Азкабан. Чтобы заранее подстраховаться и опустошить сейф в Гринготтсе.
— Дорогая, а в чем дело?
Мир рухнул, а нам никто не сказал. А в остальном все в порядке.
— Мы вообще-то опаздываем, — на часах десять-тридцать, но кто знает, вдруг год сократили еще на пару дней?
Вагоны, плотно забитые учениками, потеют на тусклом солнце. Ветру удается сдернуть облака, и теперь зеленовато-желтый круг испускает жидкий свет. Кажется, солнце испортилось и скоро отправится в мусорку. Месиво голосов наполняет воздух, шаги меряют платформу вдоль и поперек, паровоз мрачно поглядывает на нас потухшими стеклянными глазами и, кажется, обеспокоенно качает головой. «Куда ж вас несет-то?», — спрашивает он и вытирает скупую слезу вязкого масла.
Паровоз глупый, он совсем не знает Темного Лорда, ему легко говорить. Поезд держит купе закрытыми, чтобы не растерять пассажиров, а мы стучимся в каждую дверь в надежде, что хоть кто-нибудь откроет, но ни одна сволочь не отзывается. Все затаились, баюкая страх на окоченелых руках, и тишина, спеленавшая вагоны, приложила палец к губам: мол, заткнитесь.
Я дергаю за ручки и тащу за собой чемодан. Чемодан тяжелый, почти неподъемный, хотя книг там мало — но рука болит.
— Я бы предложил свою помощь, но вряд ли вы захотите принять ее.
Полузнакомый, полузабытый голос доносится издалека, как будто между нами и голосом — поколения и расстояния. Бестелесный, едва слышный, он гладит нас по спинам, по голове, берет за руки, ведет в конец вагона, где толкает в пустое купе и запирает дверь.
Кажется, в коридоре щелкают сотни замков, и цепи опутывают поезд, чтобы никто не сбежал.
— Перевернись Хогвартс с ног на голову, я бы удивился не так сильно, — задумчиво произносит голос и, наверное, чешет подбородок. — Помнится, во времена Основателей учеников связывали, чтобы доставить в школу, и там держали под страхом смерти. Никогда бы не подумал, что нынче наступят похожие дни.
— Кто здесь?
Слова грохочут по коридору тележкой со сладостями. Сладости покупать запрещено, да и денег ни у кого нет, но тележка неизменно проезжает по коридору пару-тройку раз за поездку. Иногда чудится, что она делает это сама, без человека. Я уже не удивляюсь.
— Я езжу в Хогвартс-экспрессе каждый год, но меня, конечно же, никто не замечает, — с грустью выдыхает голос и ворочается. Астория ахает и хватает меня за руку: в стене появляются круглые глаза и нос. Я всегда знала, что у стен есть уши, но вот глаза вижу впервые. — Говорят, что профессор Бинс любил поспать: однажды он забыл проснуться и отправился на урок без тела.
— Ага, мы слышали. — Ну что ты слышала, дура? Сказочку, которую сочинили сотни лет назад. В сказках обычно говорится о том, как все классно, но почему-то в жизни наоборот. Наверное, все добро этого мира уходит на сказки, а в реальности остается только дерьмо и покусанное, обслюнявленное, погрызенное счастье.
— Профессор? — понимание рухнуло на меня с высоты Северной башни Хогвартса и расплющило. Надеюсь, лужу, оставшуюся от меня, кто-нибудь уберет: не хочется лежать в таком виде вечно.
— Вечером тело обнаружила мадам Патч, — следом за глазами и носом показываются короткие ручки, мантия, и, наконец, весь профессор целиком усаживается на скамью. Он не обращает на нас никакого внимания и продолжает: — Визжала она так, что сбежалось полшколы. Честно признаюсь, такое внимание лестно, ведь живым я никогда не был столь популярным. Они носились вокруг меня с зельями и настойками, облили мою любимую мантию и чуть не ткнули в глаз палочкой, а я пытался прошептать на ухо директору, что это бесполезно. Он меня почему-то не услышал, впрочем, — профессор обреченно кивает, — меня никогда не слушали.
— А?.. — пытается перебить Астория, и мне в который раз хочется запихать ей в рот тряпку. Желательно самую вонючую из всех, что имеются в наличии.
— Вызванный в спешном порядке целитель пожал плечами и заключил, что души во мне нет. «Я всегда знал, что он бездушный», — вздохнул какой-то семикурсник, а профессор Криппер не упустила случая рухнуть в обморок, и про меня опять все забыли. Директор залпом выпил колбочку Успокаивающей настойки, когда я явился к нему под вечер, но увольнять не стал. По-моему, ему было все равно, есть я или нет. Совсем все равно.
— Профессор? — мне кажется, что стоит перебить Бинса, и его рассказ рухнет, как спичечный домик. Поезд покачивается, а тележка с грохотом проезжает мимо купе. — А из-за чего вы умерли?
Солнце за окном, лишившись туманной одежды, разрыдалось. Ну, или просто сочло мой вопрос дурацким и теперь плачет от обиды. Капли падают на окно и барабанят по крыше.
Бинс замолкает, смотрит на меня круглыми глазами и сопит.
— Из-за глупости, наверное, — вздыхает он, вытерев выступивший пот. Какой пот? Ведь привидения не потеют. — И из-за вот этого, — он показал себе на грудь.
Раньше я не замечала, что на шее у Бинса висит цепочка: зачем рассматривать нудного профессора, когда можно вздремнуть?
Дождь ослеп и мечется по вагонам, окна спешно закрываются, чтобы защитить учеников от стихии. Мы с Асторией пялимся на крохотные песочные часы и переглядываемся.
— Но ведь их все разбили! В конце первого года правления Темного Лорда! В министерстве был бунт — помнишь, Астория? — сестра кивает. — Восставших тогда жестоко наказали: если не ошибаюсь, их отправили в Отдел тайн. Я видела одного этим летом… Он бродил по министерству и считал ступени, чтобы выяснить, сколько же в здании этажей.
— Но в министерстве нет ступеней, — тихо говорит Астория, погладив меня по руке. — Там только лифты.
Да, я знаю, блин, что нет. Но он искал и, может быть, даже нашел.
— Думайте, о чем говорите, юная леди, — фыркает Бинс и болтает ногами, не достающими до пола. — Моему хроновороту уже больше пятисот лет, его никто не может разбить, — профессор гордо вздергивает подбородок, но тут же сникает: — Правда он сломан. Да-да, не совсем здоров, но лежит на верхней полке этого купе. И нет, это не намек, — лепечет Бинс, вновь засыпая. — Им нельзя пользоваться, ведь он сломан. Сломанные вещи вообще очень странные. И дела вершат необъяснимые, порой загадочные. Сколько сейчас времени? — неожиданно спрашивает он.
— Не знаю, часа два, наверное.
— А за окном-то уже темно, — шамкает Бинс и роняет голову на грудь.
Солнце хотело написать предсмертную записку и случайно опрокинуло чернильницу, я поняла. В записке говорилось бы, что солнцу жаль покидать нас, но другого выхода нет. Зачем нам больное солнце? Еще не хватало заразиться и сдохнуть.
Тележка едет по коридору в третий раз, поезд дергается и останавливается. Бесформенный Хагрид ползет по платформе, чтобы забрать первокурсников и отправить через Большое озеро на лодках. Чемоданы спрыгивают с полок, месиво голосов вываливается из вагонов и лужами застывает на земле.
Дорога, уводящая к замку, извивается спиралью и ждет, пока сотни школьников пройдут по ней в хогвартскую пасть.
— Где вы были? — спустя пару минут мы с Драко беремся за руки и шагаем по широкой подъездной дорожке. Астория плетется сзади, спотыкаясь и оглядываясь по сторонам. Разноцветная масса людей, одетых в черные мантии, течет ворчливым потоком и подходит к воротам.
Мы слушали историю, Драко. Историю Хогвартса на лекции профессора Бинса.
***
Хогвартские ворота, украшенные цветами, приветливо распахиваются. Деревья, ровными колоннами выстроившиеся по обеим сторонам дороги, замирают в полупоклоне, и провожают нас благодушными взглядами. Замок вдалеке, пошатываясь, шагает. Шагает, блин, и перемещается с одного места на другое. В кованой ограде пять ворот, и каждые из них — парадные. Замок должен лично встретить каждого ученика, и потому ему приходится вертеться.
— Опять этот непостоянный замок, — вздыхает Драко и обнимает меня за талию. — И когда уже они придумают что-нибудь новое?
Они — это администрация, что принимает нас у дверей.
— Добро пожаловать, мистер Малфой, — профессор Макгонагалл кивает, улыбнувшись губами-ниточками. — Мисс Гринграсс. Как вы добрались? Хорошо? Замечательно.
Как назойливые мухи над нами кружат преподаватели, под ногами снуют эльфы, а лестницы украшены феями. Феи улыбаются, и каждый взмах их палочек сопровождается потоками искр. Большой зал, похожий на яркий, сверкающий куб, полон запахов и посуды. И я знаю, что будет дальше — словно кто-то записал это в мою память, а я куда-то отходила.
— Привет, дорогая! — кто-то обнимает меня за шею и закрывает глаза ладонями. — Угадаешь?..
— Панси? — пнуть бы ее за такие шуточки.
— Ну нет! — капризный голос знаком и противен, как будто я жую пресную бумагу, выданную продавцом за деликатес. — Вы же поссорились позавчера, забыла, что ли?
Дура пахнет смолой, конфетами и пергаментом, а Драко подходит и обнимает нас обеих. Дура не возражает, а мне полагается молчать. Привычка. Я не помню, откуда она взялась, и почему я не могу от нее избавиться.
— Миллисент? — Абсурдное предположение. Буллстроуд обычно врывается в помещение, неся с собой запахи сырости, гноя бубонтюбера и чеснока.
— Грейнджер, ну кончай ее мучить, не видишь, Панси сегодня не в духе, — Драко шепчет что-то на ухо дуре, и та хихикает.
Кажется, одна из башен замка в эту секунду обломилась и полетела вниз. Я оборачиваюсь так резко, что сводит шею, и вижу нахальную, развязную Грейнджер в бархатной мантии, которая бесстыдно гладит Драко по бедру, прижимается к нему всем телом, и желание оттаскать ее за волосы скручивает мой желудок. Тошнота подкатывает к горлу, и я часто-часто сглатываю; по потолку катается солнце, а за окном льет дождь.
— Ах, милая, я думала, уж на седьмом курсе ты прекратишь на меня дуться! — Грейнджер шутливо отталкивает Драко и подскакивает ко мне. — Ты что, хочешь, чтобы я ушла?
Я хочу, чтобы ты утопилась. Или оказалась в Азкабане, только не здесь, подальше.
— Приходи сегодня, — небрежно бросает ей Драко и усаживается за стол.
— Дорогие друзья! — Дамблдор вскакивает на ноги и стучит вилкой о кубок. — В этот замечательный погожий день… — он смотрит в окно, не видит ничего из-за дождевой завесы и удовлетворенно кивает: — Давно у нас не было такого прекрасного денька, — и все, улыбаясь, хлопают.
С ума посходили, что ли?
— В этот день я рад снова видеть вас в замке Хогвартс! Пир будет продолжаться всю ночь, преподаватели выполнят любой ваш каприз, а мои славные помощники профессор Макгонагалл и профессор Снейп ответят на все ваши вопросы.
У меня только один вопрос: что за хуйня? Но приличным девушкам не полагается говорить такое вслух.
Снейп ядовито улыбается и оглядывает зал. Его руки, сложенные на груди, напряжены, и жила на лбу вздулась, но он все равно растягивает губы в улыбке, как будто от этого зависит чья-то жизнь.
— Первокурсники, сюда! — Макгонагалл суетливо машет руками, как наседка крыльями, и мелкие букашками стекаются к возвышению. — Первокурсники!
— Пошли отсюда, — бурчит Драко, — сейчас им будут вытирать сопли и рассказывать, какой Хогвартс замечательный и как здесь клево. Они еще маленькие, они еще верят.
Последние слова не просто режут слух, они вырывают из мочек сережки и выбрасывают их в Большое озеро, чтобы никто не достал. Я, наверное, тоже маленькая, потому что почти поверила, что за лето Хогвартс стал милым и родным. Здесь приторный воздух, и трава сделана из сладкой ваты, и вместо листьев мятные леденцы, вот только у меня аллергия. Вот только профессоров кто-то подменил. И директора. И цветы на воротах наверняка искусственные, и феи… Я вглядываюсь в лицо одной из фей и замечаю, что уголки ее губ растянуты нитками. Нитки привязаны к ушам, а из глаз текут слезы. Умей она говорить, завопила бы и заверещала, а пока остается висеть, развлекать и реветь.
— Драко, — я дергаю его за руку и веду к перилам: — Посмотри, она… плачет.
— Что? Дафна, прекрати нести ерунду. Фея не может плакать, она же фея, — Драко ведет меня по лестнице, пихает в комнату и скидывает мантию. — Ну ты чего?
Нет-нет, ничего особенного, просто мир надо починить, а у меня даже клея нет, чтобы две половинки слепить. И заклятие Вечного приклеивания не работает. А может быть, я никогда не умела его выполнять.
Руки Драко раздевают меня, а я не чувствую, потому что голова сильно кружится. Вместе с головой кружится комната, тумбочка и окно, краски заворачиваются спиралью — словно в однородную массу Феликса Фелициса капнули кровь единорога. Говорят, получается красиво. А сейчас совсем не красиво, сейчас больно и страшно, потому что ноги широко разведены, а за окном дождь. За окном дождь, а Дамблдор сказал, что день прекрасный. День прекрасный, а Драко зачем-то целует мою грудь, и по телу побегает дрожь. Я хочу окликнуть дрожь, чтобы спросить, куда она спешит, но не успеваю. Дверь распахивается, и смех ныряет под матрас, собираясь оттуда следить за нами. Профессор Снейп до сих пор улыбается студентам в зале, и я не удивлюсь, если уголки его губ тоже притянуты за нити, как у фей. Профессор Снейп улыбается, а Драко, забыв про меня, трахает Грейнджер, что явилась без приглашения.
«Приходи сегодня», — звучит далекий отголосок совсем рядом, и по щекам катятся слезы.
Грейнджер стонет и тянет ко мне руку, другой обнимая Драко. Я отворачиваюсь, и рука хватает меня за волосы, заставляя повернуться обратно.
— Дафна обиделась, — хихикает Грейнджер и, поцеловав Драко в губы, отпихивает его.
Тот ухмыляется, чуть выпятив нижнюю губу, подползает ко мне и вновь хватает за бедра, чтобы развести их пошире. Ладонь его скользит по моему животу, опускается ниже, задерживается на треугольнике светлых волос и опять исчезает. Дразнит, сука.
Часы на самой высокой башне бьют полночь, я считаю удары, пропускаю двенадцатый, ожидая, что сейчас настанет тишина, но часы все бьют и бьют, как будто хотят взять удары в долг у следующего дня. В ушах звенит, Грейнджер смеется и гладит меня по волосам, словно успокаивает, меня передергивает. Кажется, этому миру уже ничто не поможет, никакой клей и никакое заклятие, потому что наглая Грейнджер разбила мир.
Я выбираюсь из сплетения тел, оставляя ее и Драко, собираю одежду и стучу в дверь. Дверь не открывается, хотя замок открыт, я колочу кулаками в створку, раздираю костяшки в кровь, а Грейнджер между делом замечает:
— Не в ту сторону. Ты толкаешь, а надо тянуть, — и продолжает целовать Драко.
Спасибо, Грейнджер, значит, что-то от тебя осталось настоящего — занудство. Я бегу, ищу Асторию, а часы бьют-бьют-бьют, как будто механизм расстроен и не способен правильно сосчитать. Удары падают обломками камней на лестницы, я заворачиваю за угол, пригнувшись, а на меня несутся доспехи. Макгонагалл хлопает в ладоши и прыгает, как идиотка, перед первокурсниками, словно те — несмышленые малыши, а Снейп, стоит, набрав полные руки шоколадных лягушек, и улыбается. Улыбающийся Снейп — верный признак того, что что-то в реальности сломалось. Во всяком случае, я так думаю.
— Дафна! — Астория, прикрыв голову руками, машет мне и хватает за наволочку пробегающего мимо эльфа: — Какой сейчас год?
— Госпожа задает непонятные вопросы, — верещит тот и вырывается. — Госпожа смеется над Добби. Добби не обижается, Добби привык.
— Какой. Сейчас. Год? — она встряхивает домовика и заглядывает в огромные глаза.
Часы не умолкают, удары собираются в ком и несутся с горы, подминая под себя учеников, статуи и сам замок.
— Сейчас восемнадцатый год, мисс, — пищит Добби и прижимает уши к голове.
— С какого момента ведется отсчет? — Астория от нетерпения встряхивает эльфа, я же готова подойти и напинать его, лишь бы тот прекратил мяться.
— Со дня рождения Гарри Поттера, — понурив голову, отвечает тот и бредет прочь.
Астория его не держит, она садится на подоконник и глубоко дышит.
«Дум-м! Дум-м! Дум-м!» — часы, должно быть, размышляют, когда же людям надоест их слушать, и они поднимут палочки. Будь я часовщиком, выдрала бы их со всеми колесиками и пружинами и отнесла на помойку — там им самое место.
— Нужно найти Бинса, — равнодушно говорит Астория, обгрызая ноготь. — Он наверняка знает, что делать.
Да откуда ему знать, он привидение, а привидениям уже все равно. Они же дохлые.
Мы несемся по замку, но на месте кабинета Бинса обнаруживаем глухую стену. Кажется, замок перемешал свои комнаты, и мы потерялись. Одинаковые двери выпячивают ручки, и мы дергаем за них, но найти нужной так и не можем. Комок ударов катится прямо на нас, загоняя в подземелья.
В нос бьет запах плесени, влага стекает по каменистым стенам, собираясь в лужицы на полу, шкафы, забитые отсыревшими книгами, разбухли, как корка хлеба в воде.
— Хожу, брожу среди чудес,
Не знаю, где свернуть.
Направо — лес, налево — лес,
Найти попробуй путь.
Бурчание Бинса мы слышим еще в коридоре, нескладные строчки заползают в душу и поселяются там надолго, они вгрызаются в меня изнутри и прирастают к языку. Бинс плывет по воздуху и метелкой сметает с книг несуществующую пыль. Ну какая пыль, когда комнату можно выжимать, а?
— Профессор? — Он замирает.
— А-а, пришли наконец, — хихикает Бинс и оборачивается. Это какой-то удивительный Бинс, он говорит громко и отчетливо, а еще он злобно потирает ручки и плюхается на стул, не пригласив нас сесть. — А я-то думал, куда мой хроноворот пропал, а это вы, шалуньи…
— Вы сами нам разрешили!
— А если бы я разрешил убить Гарри Поттера? Взорвать министерство? Или отравить ваших родителей? Вы бы сделали это? — у Бинса не хватает одного зуба, но мне кажется, что весь его рот состоит из дыр. — Вы очень глупые.
Спасибо, я в курсе. Уже пора вешать в Зале Почета новую доску: «Главные идиотки идиотского Хогвартса».
— Разве вы не поняли? Профессор Бинс любил поспать, но не мог же он проспать собственную смерть, право слово, — профессор опять бубнит, как на уроке. — Когда в детстве я смотрел в зеркало, то видел стену, что находилась за спиной, а потом уж — себя. Меня не замечали однокурсники, и преподаватели зачастую забывали отмечать мое отсутствие в журнале. Я, признаться, частенько пользовался подобной опрометчивостью и гулял по замку, изучая его секреты, подслушивая разговоры, не предназначенные для чужих ушей. Меня гораздо больше интересовала история магии, чем трансфигурация, и потому дни я проводил в библиотеке, глотая знания непрожеванными кусками. Они копились внутри и иногда покалывали острыми иголками, давая понять, какую книгу взять следующей. Однажды директор, уверенный, что все ученики на занятиях, имел неосторожный разговор с библиотекарем. Из разговора я понял, что в Хогвартсе хранится хроноворот. О да! Я знал, что это такое, я же мечтал изменить свою жизнь. Вы ведь понимаете меня?
Мы понимаем. Сейчас мне больше всего хочется не родиться, и тем самым изменить свою несуществующую жизнь.
— Вы выкрали его? — тихо спрашивает Астория, и Бинс вздрагивает.
— А как бы ты поступила?! — он даже забывает бубнить.
Я бы вышвырнула на помойку и забросала для верности землей, чтобы не нашли и не вытащили.
— Что произошло в тысяча четыреста двадцать седьмом, вы знаете?
Нет, профессор, я не слушаю ваши нудные лекции. Ваши лекции — тоска, налитая по стаканам. И мы пьем ее каждый урок, чокаясь друг с другом.
— Не знаете, потому что меня никто не замечает, — жалуется он, злобно зыркая на дверь, будто за ней стоит виновник всеобщей слепоты. — А ведь в том году произошло крупнейшее ограбление Гринготтса в истории. Крупнейшее ограбление, вошедшее в учебники под названием…
— «Ограбление без воров», — выдыхает Астория. Я всегда знала, что она зубрит тайком. — Там… получилось, что банк никто не грабил, а деньги пропали, да?
— Верно, мисс Гринграсс. Я решил предотвратить кражу, ведь заранее знал, когда она произойдет. И тогда… я бы прославился. Вы же не вините меня за мою маленькую слабость?
Нет, я всего лишь хочу запустить в тебя хроноворотом, но нет — не виню.
— Я пришел посмотреть, как авроры — тогда они назывались просто «стражами» — схватят негодяя, — Бинс сглатывает, как будто язык обожгло перечным зельем. — Толпа рванулась за ловким воришкой, но тот аппарировал. Я обронил хроноворот в суматохе, и его растоптали. Часы сломались, понимаете? Преступник, которого я хотел изобличить, сумел сбежать, а я… навсегда остался в том времени. Я совсем запутался, — чуть не плачет Бинс. — Застрял. Запутался, а вы бегите, бегите скорее! Я не смог вернуться, и потому не проснулся. Никто не заметил, — добавляет профессор, и по лицу его бегут слезы — такие же ненастоящие, как он сам.
— Куда бежать? — Астория растерянно мотает кудрями и оглядывается по сторонам, но вокруг только разбухшие шкафы и отсыревшие книги. Ну еще потолок сверху смотрит и темнеет на глазах.
— Если бы я знал, — беспомощно произносит Бинс, снова засыпая. — Если бы знал.
Мы толкаем дверь, но она не открывается. «Ты толкаешь, а надо тянуть», — звучит в голове противный голосок Грейнджер, и я вспоминаю, что в этом мире, который невозможно склеить, нужно тянуть.
Астория врывается в Большой зал первая, я несусь за ней, миную факультетские часы, наполненные камнями доверху, и останавливаюсь на пороге, зажав рот. Столы в зале превратились в четыре обгоревшие доски, а флаг свисает со стен лохмотьями. Потолок, затянутый тучами, синюшный и спокойный, словно сбитый из свинцовых пластин. Директорское кресло расплавилось и застыло бесформенной кучей, а двери, что остались за нашими спинами, всхлипнули и рухнули на пол, подняв столб сажи.
— Мы что, уже вернулись? — Астория аккуратно переступает через черный кубок и поднимает с пола значок старосты школы.
— Откуда? Ведь мы ничего не делали, а здесь как будто… — меня прерывает шорох.
Филч, насвистывая ту же песенку, что Бинс, подметает пол и время от времени топчется на месте.
«Направо — лес, налево — лес…» — доносится до нас, и Филч пристукивает ногой в такт. Он не замечает нас, как будто не видит.
— Не знаешь, где свернуть, — я выучила стишок наизусть, едва услышав. Филч вздрагивает и оборачивается:
— Почему не в спальнях? Если первое сентября, так все можно? — скрипит он, замахиваясь метелкой. — Убираюсь я, не видно, что ли?
Спрашивать, какой сейчас год, бессмысленно, потому что все считают по-разному. Узнавать, что происходит, тоже бесполезно, ведь всем кажется, что жизнь идет своим чередом. Остается только найти тех, чьи имена похожи на знакомые.
— Хроноворот отправил нас не туда, — мысли путаются, и я отчаянно ищу виноватого. Мы бредем по лестнице, проходим широкий коридор, ведущий в общие спальни, но тут Астория резко останавливается, и я натыкаюсь на нее.
— Но ведь хроноворот сломан, Дафна, — сестра, покопавшись в карманах, вытаскивает часики за длинную цепочку. — Мы им ни разу не пользовались.
Статуя Альберта Упокоенного переламывается и падает на пол, но когда я поворачиваюсь, стоит как ни в чем не бывало.
Да, действительно, не пользовались. Кажется, в какой-то момент нас обманули. Вот только я не запомнила, в какой.
***
На завтраке как всегда тихо. Потолок затянут тяжелыми тучами, я смотрю за окно — сердце пропускает удар — и вижу за ним дождевую завесу. Пресная каша кажется почти соленой, а тыквенный сок не таким противным. Я ненавижу тыквенный сок.
Драко молча жует хлеб, намазанный джемом, и быстро читает учебник трансфигурации. Я сижу напротив, между долговязым Уизли и Финниганом, который надел рубашку на левую сторону.
— Дафна, — Панси перетягивается через Уизли и дергает меня за рукав. — Ты зелья сделала? Дай списать?
Списывать нельзя, потому что, если узнают, накажут обеих. Хагрид, как куча, затянутая в кротовый жилет, ползет к своему месту. Наверное, уже похоронил Клыка: собака посмела гавкнуть на министра, приехавшего вчера с проверкой.
— Сделала, — беззвучно шепчу я и киваю. Если попадемся, то вместе, а Панси ведь подруга, ну как тут откажешь?
Драко легко сжимает мою ладонь, лежащую около сахарницы. Его светлые глаза шарят по столу в поисках потерянного пера, и я достаю из сумки свое. «Спасибо», — он не произносит ни звука, но мы давно научились понимать друг друга без слов. Вечером нам опять не удастся встретиться, потому что наказания в Хогвартсе не отбывают только привидения. Они ведь не могут мыть пробирки, а значит пользы от них — чуть. Зато Драко придет дожидаться меня после отработки, и после нее мы вместе будем тащиться по темным коридорам, пока не уткнемся в однотонно-скучную дверь.
«Помнишь третий курс? А четвертый? — постоянно спрашивает он, и уголки его губ приподнимаются, словно их тянут за нитки. Меня передергивает, но ведь это же Драко, да и ниток нет. — Было бы здорово вернуться туда, а?»
Я пожимаю плечами, потому что не знаю. Я встаю утром и иду к окну, смотреть, как Хагрид неизменно бьет в колокол, и муравейник начинает просыпаться. Никто не приветствует нас у дверей и, скорее всего, все вокруг желают, чтобы я сдохла. Гадко, зато правда, и никто не улыбается через силу. Ненависть наполняет кабинеты и спальни, крадется по коридорам, хватает нас за лодыжки и утаскивает в никуда. И ненависть эта живая, она прыщет во все стороны, как вода из губки. А мятные леденцы пусть лучше лежат в магазинах, чем висят на деревьях.
Календарь жжет карман, и зачеркнутые цифры рвутся освободиться из клеток. Я до сих пор считаю годы по нему, и уверена, что сейчас девяносто седьмой, а не третий и не восемнадцатый.
— Мисс Гринграсс, — скрипит дрожащий голос позади. Профессор Слагхорн склоняется над столом и вкрадчиво произносит: — Что это у вас в кармане?
Все старые календари запрещены и сожжены, но профессор не имеет права лазить по карманам: Темный Лорд защищает неприкосновенность своих подданных. О чем «Ежедневный Пророк» не устает напоминать.
— Ничего, — щеки горят, словно смазанные Бодроперцовым зельем, а ладони потеют, и мне кажется, будто пот сейчас закапает на пол — вот тогда профессор поймет, что я вру.
— Кто может это подтвердить?
Старый говнюк, ты же ведь свой! Ты же ведь декан. Ты же… Слагхорн, и тебя не надо бояться.
— Нет, мистер Малфой, ваше мнение субъективно. — И Драко отпускает мою руку, но уже поздно. — Выверните карманы, мисс Гринграсс.
Упади потолок, мне было бы не так страшно, ведь погребенными под завалами оказались бы все. Очень хочется в туалет, теперь я понимаю, что означает «обоссаться от страха».
— Я могу подтвердить, — Уизли поднимается на свои долговязые ноги, и потолок не решается падать. — Нет у нее ничего в карманах.
Уизли не может знать, ведь я бы никогда не позволила ему шариться в моих карманах. С этой минуты Уизли может копаться в них безнаказанно. Потолок кряхтит, будто ждет продолжения спектакля, но Слагхорн недоверчиво кивает и отходит на свой пост. В руках у него какой-то список — возможно даже тот, в который не следует попадать.
— Дафна, передай, пожалуйста, соль. — Волосы Грейнджер, заплетенные в косу, лезут ей в тарелку, но она не обращает внимания и поглядывает на преподавателей.
С тех пор, как факультеты отменили, мы все сидим за одним длинным столом, а хогвартское знамя мрачно напоминает нам о том, что все мы едины. Факультетские часы никогда не опустеют, а матчи по квиддичу давно запретили. Ну и нафиг тогда эти факультеты? Я пихаю Грейнджер солонку и со злостью забираю обратно, не слушая милого «спасибо». Уизли быстро усаживается на место и продолжает уплетать яичницу, ни разу не посмотрев в мою сторону.
Профессор Снейп оглядывает зал с таким видом, будто выбирает жертву. Меня почти душит желание подойти и проверить, настоящий ли он. Хроноворот остался в кармане Астории, но я до сих пор помню улыбающегося Снейпа и его руки, скрещенные на груди.
— Жаль, что тот Хогвартс с цветочными воротами был ненастоящим.
Я встречаю сестру в коридоре. Она держит в руках часики и встряхивает их.
— Ничего не жаль. Дай сюда, — я выхватываю у нее бесполезную безделушку. — Хочешь шоколадку?
— А у тебя есть? — Астория обожает шоколад, но в Хогсмид нас не пускают. — Хочу!
Я вытаскиваю из кармана сложенный вчетверо пергамент, взмахиваю палочкой и отдаю его сестре. На листке написано «шоколад», а внутри — только кривоватые строчки.
— Держи, приятного аппетита, — и я спешу дальше, чтобы не опоздать на урок. Надеюсь, Асторию поймет, почему я не хочу возвращаться в картонно-улыбчивый мир.
После завтрака мы бредем на историю магии, и профессор Бинс все так же путает имена. Притворяется, конечно же: все он отлично помнит, но мстит за то, что его не замечают. Наверняка думает: пусть эти гадкие студенты тоже почувствуют, что это такое — быть безликим. Студентам все равно. Они готовы откликаться на любую фамилию, и даже рады носить другое имя, не свое. Тогда есть малюсенькая вероятность, что накажут кого-то другого, не тебя.
Мы все так же пьем тоску стаканами и запиваем парой капель Веселящего зелья, чтобы не сдохнуть. Души, вывернутые наизнанку, сушатся на веревках, что натянуты под потолком. Сонная завеса опускает на класс, подобно одеялу и согревает. Перья одно за другим замирают в чернильницах, и только Грейнджер строчит без остановки.
Ничего не меняется. Ну классно же.
Звонок, как будильник, сбрасывает с нас одеяло и вышвыривает в коридор. Драко приглаживает хохолок на макушке и изучает расписание, а профессор Макгонагалл, пробегающая мимо, почти приветлива.
«Направо — лес, налево — лес, найти попробуй путь», — слышится за дверью голос Бинса, и я спотыкаюсь, будто кто-то натянул в коридоре веревку.
Мне бы те самые нитки, что растягивали губы фей в улыбке. Я бы сшила треснувший по швам мир и успокоилась, а то он постоянно норовит расползтись в разные стороны.
— Уизли! — я вспоминаю о неотложном деле и догоняю долговязого. Даже веснушки на его лице, кажется, изумлены.
— Да, я знаю, — Уизли поднимает правую руку, заставляя меня замолчать. — Ты хочешь сказать «спасибо».
Мы переминаемся с ноги на ногу, пока не подходит Драко. Ну вот как сказать «спасибо», если благодарность копится на кончике языка, на подушечках пальцев, а в слова не превращается? Поэтому я просто киваю и краснею, нащупывая календарь в кармане.
— Профессор, извините… — Снейп явно направляется в подземелья: только туда он идет с таким мстительным огнем в глазах. — А какой сейчас год? — он останавливается и молча смотрит на меня. — Я знаю, это глупо, но…
— Ничего-ничего, мадам Помфри предупредила меня… Как ваша голова? Сейчас на дворе…
— Чемодан был тяжелым, — Уизли говорит странные вещи и смеется, не дав профессору договорить. Я снова готова убить его.
Снейп улыбается. Наверное, одобряет Уизли, а может быть, уголки его губ просто растянуты невидимыми нитями.
