Один волшебник пришел к профессору Трелони. Она смотрит в свой магический шар и говорит:
- У Вас, как я вижу, двое детей.
- Это Вы так считаете! – отвечает волшебник. – Я отец троих детей!
Профессор таинственно улыбается и отвечает:
- Это Вы так считаете!
Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.
После того ужаса носился я с моим выродком, как с вазой какой хрустальной.
И завтрак в постель, и со службы встречал, когда мог, и поцелуй в лоб перед сном; а когда приехал к нам в Столицу пандейский театр драмы и чего-то там – натурально, выбил два билета (народ ломился, как ненормальный, пришлось таки взять за жабры главного да потрясти перед его красным облезлым носом орденами), а потом, пока Фанк мой наслаждался, позорно вырубился. Прямо посреди слезливой арии. Но проснулся, слава богам, вовремя, и домой шел на своих двоих.
Не хватало еще, чтоб Имри меня на своем горбу тащил.
Итак мне по гроб жизни искупать…
В общем, недели две я с выродка моего чуть пылинки не сдувал. И не матерился даже. Ну, почти. И то, тихо да сквозь зубы, чтоб не слышал он лишний раз.
А чтоб с этим делом приставать – ни-ни. Хоть крышу и срывало, когда сопел он тихонько, носом в плечо мое здоровое ткнувшись. Зубами скрипел, а только гладил по спине еле-еле, да еще в макушку целовал осторожно.
И, чтоб меня голованы сожрали, если вру – плакал без слез. В глазах печет невозможно, словно песку пустынного туда сыпанули, а жидкости никакой не выделяется.
Ну а как, после того, что я сотворил, к нему подступиться? Хоть и простил он меня, по всему видно, что простил – только стоило вспомнить, как он глаза-то жмурил, пока я… И ресницы его мокрющие, и губы искусанные, и как он смотрел потом…
Так оно и шло до вчера, и так, может быть, шло бы и дальше, только…
Валялся я, Имри моего обнявши, и, чтоб глупостей не наделать, думал себе всякое.
К примеру, кто еще знает, какие глаза у моего выродка? Иной раз чуть не белые от ярости, а лицо словно каменное; а иногда – словно небо предгрозовое, когда собираются черные-черные тучи, и вот-вот громыхнет в вышине и «разверзнутся хляби небесные»…
А еще бывает: вроде как серая вода, как будто прозрачная – но угадываются на дне смутные темные тени: то ли черти водяные, то ли могучие морские духи, что, по легенде, могут исполнить какое хочешь желание… А еще…
Тут выродок мой дернулся вроде как во сне – и приподнялся резко, и прямо в лицо мне посмотрел, и глаза его совсем не сонные были. Водяные черти, или все же добрые духи?
А вот сейчас, кажется, узнаем.
- Долго еще ты будешь издеваться над собой? – вот что он сказал; и, ей-богу, хоть и темно было в комнате, показалось мне, что сверкнула коротко молния.
- Сколько надо, - отвечаю, - столько и буду. Спи, вы… Имри.
А он в ответ:
- Не желаю.
И смотрит, смотрит – кажется, прям в душу заглянуть хочет.
Чего ты там не видел, выродок? Ну, погляди еще – а вдруг..?
- А чего желаешь? – спрашиваю, а сердце мое вдруг начинает бухать, как сумасшедшее.
Потому как, сдается мне, знаю, чего мне сейчас скажут.
- Сам знаешь, - говорит он, словно мысли читает.
И, отодвинувшись чуток, ложится на спину и руки за голову кладет. Мол, прошу, господин ротмистр.
А я опять скотство свое вспоминаю, и чувствую чертов песок в глазах.
- Уверен? – спрашиваю.
Потому как песок песком, а внизу уже крутит знакомо и сладко.
- Еще бы, - отвечает он, и руку мою единственную к животу своему подтаскивает.
Я ему:
- Может, ты сверху тогда?
А он:
- Ничего подобного, солдафон.
И, массаракш тридцать три раза, кажется, будто стало темней, и темнота какая-то… затягивает, короче.
Ну я говорил про глаза его. Это что-то с чем-то. С ума сойти можно.
- Ладно, - говорю.
И, проклиная поганый тот снаряд, что руку мою оторвал, меняю диспозицию, чтоб губы его, сейчас едва приоткрытые, жадным ртом своим ощутить.
Хреново с одной рукой; но я и так справлюсь. Будет куда как медленней, чем если б я был, как раньше – но так даже лучше. Потому как хочу я, чтоб сегодня было долго-долго; чтоб Имри мой от удовольствия голову потерял, как я от него теряю…
Боги великие, кажется, я до самого утра могу только целовать ласково, будто ребенка, и гладить неуклюже (чертов снаряд! чертова война!), и дразнить, не давая передышки, и упиваться тихими его стонами да вскриками, будто наикрасивейшей на Тверди музыкой.
Главное, что вот он - со мной, подо мной – жаркий, отзывчивый, покорный; и чтоб меня те самые черти взяли, если я еще хоть раз… как тогда.
