Маленький Альбус Северус Поттер как-то спросил у своего отца:
- Пап, а как ты сумел победить В...Волдеморта простым Экспеллиармусом?
- Да не бери себе в голову, сынок! Некоторые китайские палочки выпускаются с дефектами...
Я увидел это не сразу. Красный листок, прочерченный цифрами. Он висел на обшарпанной кирпичной стене на одной из остановок, висел только сутки, потому что еще вчера его здесь не было. Я, прижав нос к грязному стеклу, смотрел на него, пока трамвай не провез меня мимо, и он не скрылся из моих глаз.
Цифры, большие и огненные, преследовали меня потом весь день.
В следующую ночь я снова и как всегда проезжал мимо той остановки. Края алого листа вяло трепетали на ветру. Цифр на нем стало больше — я устало потер виски. Старый жест, жест привычный, никак не могу от него отказаться.
Откинувшись на спинку пластикового сидения, я закрыл глаза и позволил алым всполохам цифр бесноваться под моими веками. Я думал, надо их запомнить.
— Что, за билет платить опять не будем?
Вообще-то надо. Я покачал пальцем перед вытянутым лицом Старухи, которая в этом трамвае сходила за кондуктора.
— На конечной отдам тебе заколку. Подобрал ее на переезде. У какой-то девчушки ветер растрепал волосы, и пластмассовое кольцо скатилось крошевом прямо в грязь. Думаю, тебе понравится.
И я продемонстрировал Старухе добычу — желтый веселенький бантик на кольце. Он был весь в трещинах, он ведь уже не существовал, это был лишь набросок настоящей заколки, который я неумело склеил дешевым клеем, но старуха, похоже, пришла в восторг, как и любой из нас при виде вещи, принадлежавшей человеку.
— Не положено на конечной, — пробормотала Старуха, но билет выбила, протянула его мне и поковыляла к следующей жертве.
Когда я говорю «жертва», я то и имею в виду. Все мы тут жертвы собственного эгоизма. В разное время каждый из нас, потакая ему, отказался заглянуть в бездонные глаза смерти, вложить ладони в ее прохладную длань и пойти за ней за пределы сущего. Пусть даже это сущее так дорого своими квартальными распродажами, пятничными обедами за пол цены и уютной ортопедической кроватью, нам все равно надо было отказаться от него. Тогда бы не катались ночь за ночью в этом трамвае.
Предполагалось, что трамвай нас куда-нибудь вывезет. Сложилось целое философское учение с претензией на идолопоклонничество — короче говоря, у нас тут думали, что трамвай достигнет своей конечной, места, представляемой в нашем сознании этакой Вальхаллой, где мы найдем свой покой. Не то, чтобы я не верил всему этому бреду, у меня и выбора-то такого не было — не верить, однако пару раз я все же был побит за сомнения насчет валькирий.
Трамвай никогда не оказывался набит под завязку, как можно было подумать. Обычно в салоне сидела пара-тройка пассажиров, но так как познакомился я здесь, по меньшей мере, с сотней жертв, я сильно подозревал, что трамвай гораздо больше своего салона и тянется, наверняка, на много миль. Тогда я еще не принимал в расчет выражение: «Внутри больше, чем снаружи». Мне казалось, что так говорят о попугайчиках, залетевших в комнатные вентиляторы.
Трамвай отзывался на имя. И чаще всего этим именем было Желание. Увы, тема одноименной пьесы не имела с именем ничего общего, кроме, пожалуй, того, что мы все тут психи. Жертвы говорили: «Хочу выбраться отсюда», «Хочу, чтобы это закончилось», «Хочу выйти на конечной и наесться нормальных чебуреков, а не твоих, Кошатник», «Хочу, чтобы ты купил еще один, Человек-по-субботам-подметающий-двор». Трамвай был преисполнен желаниями. А еще у него самого была цель. Трамвай хотел найтись. Может быть, даже выскочить на ту самую конечную. Он никому не признавался, но мы и так знали и изредка шушукались по этому поводу — трамвай когда-то взял да заблудился. Недаром же каждую ночь он делает головокружительный вираж и возвращается на прежние остановки, ища торную дорожку в то место, которое по его представлениям зовется домом.
Ну я же говорю — у нас тут все, включая трамвай, помешались на конечной.
Я все повторял про себя цифры. Позавчера их на остановке не было, вчера были, сегодня тоже. Я постарался их запомнить, и вроде бы у меня получалось, по крайней мере, три станции я их помнил, и когда взвивался под потолок к ночным фонарям — помнил, и когда рыскал, взбивая ветер в стожки по пустынным улицам — помнил. А вот потом забыл. Где-то между набережной, качавшейся в свинцовом прибое, и заброшенным парком, я остановился и осознал, что больше не помню цифр.
Трамвай подмигнул мне снизу желтым глазом.
— Посмотри в окно, Трюкач, — в следующую ночь попросил я.
— Уже смотрю, — буркнул он.
Правильно, смотрит. Только сидя от меня в противоположной стороне и в противоположное окно соответственно.
— Иди сюда и посмотри.
Трюкач повернулся ко мне и уставился незрячим взором — полупрозрачные, голубоватые бельма, в которые превратились его глаза, живо напомнили мне об общей нашей жертвенности.
— Говорю же — я здесь сижу и отсюда смотрю на улицу. Чего я с твоей стороны не видел? Ты мне нравишься, Бесхребетный.
Неожиданное признание, правда?
— Но ты мудак, потому не мешай мне спокойно таращиться в темноту и притворяться, что я в ней что-то вижу, — закончил Трюкач и отвернулся.
Поговаривали, что он мчался на угнанной тачке, разговаривая по телефону со своей подружкой, а второй рукой отправляя смс своему дружку. Дальше жертвы не договаривали, не принято у нас здесь. Учитывая то, что он и при жизни был слепым, я чувствовал к нему неподдельное уважение. И только по этой причине решился попробовать еще раз:
— Там листок красный с цифрами. Глянь, пожалуйста. Мне нужно, чтобы кто-то запомнил цифры, у меня самого не получается.
Долгое время Трюкач молчал.
— Что, тоже есть желание? — съязвил наконец он. — Ты ведь у нас тем и славишься, что совсем без этих «Хочу» обходишься, ты же у нас гордый.
Я сделал вид, что не услышал последних слов.
— Просто сядь рядом и посмотри.
— Не хочу я рядом с тобой садиться.
— Я не кусаюсь.
— Где ж тебе, чудиле... — проворчал Трюкач, однако все же поднялся и проковырял к сиденью рядом.
— Ну и?
— Сейчас, погоди, скоро остановка будет.
— Я спрашиваю не об остановке, — фыркнул Трюкач. — Нафига тебе цифры эти понадобились?
Так я ему и сказал. Вот в самом деле. Когда увидел тот листок впервые, я еще тогда подумал, что никому и никогда о нем не скажу. Огненные цифры на красном нашли оклик в останках моей души, пронеслись в ней, походя задев какие-то полусгнившие струнки, которые... ладно, я ведь обещал, что не скажу.
— Мог бы кого-нибудь другого позвать, — заметил Трюкач, обидевшись на мое молчание.
Я рассеяно оглядел салон. Ну конечно. Например, Старуху. Или Мясника. Или самое кошмарное — Томную девицу.
Мы приближались к моей остановке. Сейчас за парой этих колоннад в духе советской имбецильности раскинется как помои из порванного мусорного мешка место, куда живые люди подходят и садятся в автобусы и маршруты… но не в трамваи, потому что трамваи в городе сто лет как не ходят. Сейчас я увижу обшарпанную кирпичную стену, а на стене увижу красный листок с цифрами, которыми я дорожу больше, чем может позволить себе какой-нибудь призрак по кличке Бесхребетный.
— Ага, вижу, — удовлетворенно заявил Трюкач. — Реклама каких-то суси. «Золотой дракон» — новый буржуйский ресторан. В день открытия — скидка два процента, — и он осклабился. — Что, пойдем?
— А цифры? — озадаченно сказал я, прижавшись носом к стеклу.
— Да нет там цифр, ты слепой что ли?
— Были, — отрезал я и метнулся сквозь окно, поднимая ворох осенних листьев и взметывая полы плащей прохожих.
Стена. Красный листок. И золотой дракон, плюя на законы анатомии, раззявивший пасть во всю ширь своей лобастой башки.
Я закрыл глаза. Захотелось спрятать руки в карманы куртки, которой на мне не было.
— Цифр нет, — прокомментировал подошедший Трюкач.
— Три ночи они дразнили меня… ну мы все тут рехнувшиеся, потому не удивительно, что они пропали.
Трюкач смущенно переступил с ноги на ногу. С утешениями у него всегда было плохо.
— Я точно знал, что эти цифры — число, месяц и год. Понимаешь? Не понимаешь. Это случилось осенью, только не этой осенью, конечно, а прорву лет назад, когда я, пьяный и счастливый, возвращался с драгоценной рукописью под курткой, вот здесь, у сердца… Ладно, кому какое дело, да? Те цифры... В тот день, когда я ум…
— Не произноси это слово, — жестко оборвал меня Трюкач.
— В тот день шел дождь.
Мы еще постояли немного, глазея на проходивших мимо людей. Спугнули рыжую наглую кошку, нашептали на ухо одному отставшему от мамы малышу всякие глупости и решили, что можно возвращаться.
