Я сижу в раздевалке и плачу.
Я, между прочим, не плакала уже много лет.
Я ненавижу его.
Два года все было хорошо. Я училась, учила теорию, уголовный кодекс, новые заклинания. Сэвидж, Праудфут, Кингсли Шеклболт, все они были мне как братья, добрые, готовые помочь. Разумеется – я единственный курсант, штучный товар, ручная работа. Они носились со мной, как с писаной торбой, ведь я – их смена.
А потом настал третий год, и появился он.
И вот я сижу в раздевалке и плачу.
Каждый день он приходит, чтобы заниматься со мной. Каждый день, ровно в девять. Мы садимся в большом гимнастическом зале аврорской тренировочной базы, и если он не устраивает мне практическое занятие по боевой магии, то гоняет меня по всем изученным мной курсам, задает вопросы, закидывает меня ими без жалости, и даже на правильный ответ от него не дождешься кивка или улыбки.
Улыбки. Ага. Этот вообще не умеет улыбаться.
Иногда он просто говорит со мной о разных вещах. Но все равно будет дуэль, я это знаю, и я уже боюсь этого его жеста, когда он неспешно, иногда прямо посреди разговора, собирает волосы в хвост. Значит, сейчас будет драка. Значит, сейчас он снова унизит меня.
От него я слышу только «Плохо».
И я знаю, что это так. Плохо. Я все время уступаю ему.
Но химера побери, старая ты сволочь, как можно сравнивать меня – и тебя?!
Раз за разом он говорит – «Плохо. Соберись», и стоит надо мной, пока я поднимаюсь с пола, стараясь не показывать, что больно ушиблась, стараясь не показать отчаянных слез обиды, а он стоит, как всегда хмурый, и нетерпеливо вертит в руках палочку. И все сначала.
Он разочарован во мне. Раз за разом.
И мне от этого хочется выть.
Он решил устроить мне практическое занятие по скрытому слежению. Мы стоим перед огромным заброшенным строением за кованой железной оградой – мрачное, темного кирпича.
– Что это за здание, сэр?
– Просто пустое здание. Раньше здесь была маггловская больница для душевнобольных. – И, не дожидаясь меня, он толкает скрипучую калитку и идет вперед.
Как мило…
Мы стоим в коридоре, через разбитые окна льется серый свет осеннего дня.
– Я буду просто ходить по коридорам. Ты должна идти за мной так, чтобы я этого не слышал. Если услышу, буду ставить на стене крест. – Он показывает мне кусок кирпича, который подобрал перед входом. – И ты их будешь считать сама, потом скажешь мне, сколько сделала ошибок.
Ну что же ты делаешь, сволочь ты, ну что же ты делаешь… Неужели не знаешь, что я не умею, не умею ходить тихо, что я непременно что-нибудь уроню, или споткнусь, или врежусь в кучу каких-нибудь старых жестяных тазов… Он хмуро смотрит на меня, разворачивается и идет вперед вдоль облупившихся белых дверей.
И я жду, пока он отойдет на пару десятков шагов, и иду за ним, а что мне еще делать-то, и в старом здании стоит такая оглушительная тишина, что мне кажется, будто в другом конце коридора слышно, как я дышу, не то что мои шаги… и как он-то ухитряется двигаться так бесшумно – он, старый, хромой, да еще и в своих тяжеленных ботинках… Я наступаю на осколок стекла, слышен хруст, он приостанавливается и, не оборачиваясь, нарочито медленно рисует на стене крест.
Через двадцать минут я его теряю. Бестолково заглядываю за все углы, открываю двери. А. Вот он…
Большая комната, он сидит на стуле в самом центре, вытянув ноги. Спиной ко мне. Я подхожу – совсем тихо. Совсем близко.
– Я слышу, – говорит он, не оборачиваясь.
Я останавливаюсь у него за спиной.
– Скажи, – говорит он, все так же не глядя на меня, – есть ли заклинания, которые сделали бы так, чтобы я ничего не услышал?
– Есть, – говорю я.
Он наконец оборачивается. Взгляд у него тяжелый, как львиная лапа. Я не знаю другого человека, от одного взгляда которого мне хотелось бы пойти и повеситься.
– Ну и почему же ты их не применила?
– Но ведь тогда вы бы не услышали, сэр, – говорю я и, еще не договорив, понимаю, какая я дура.
– Легендарная хаффлпаффская честность, – говорит он, и больше не говорит ничего, потому что я и сама все понимаю: ты аврор, девочка, и твое дело – победить… потому что от тебя зависят мирные люди.
Тренировка закончена, мы просто разговариваем. Он сидит на гимнастической скамейке, стащил с волос резинку, надел снятые перед тренировкой очки, движения медленные, говорит устало. Вдруг, не меняя позы, он бросает в меня заклинанием, и я валюсь на пол, опутанная веревками.
– Нельзя никогда расслабляться, – все тем же усталым голосом говорит он.
Поднимается, садится на пол рядом со мной. Привалившись к стене, потирает колено.
– Ну, выбирайся.
Я дергаюсь – нет, он знает свое дело.
– Не могу, сэр.
– Можешь. – Все тот же усталый голос. Снял очки, потер рукой закрытые глаза. – Я бы не смог. А ты можешь. Думай.
И он поднимается, и уходит, и запирает дверь, и я всю ночь одна в темном и холодном зале, и только через пару часов после его ухода соображаю, что он имел в виду… «Я бы не смог». Конечно, не смог бы, ты же не метаморф… а я делаюсь совсем худенькой, ослабляя веревки, худенькой и маленькой, как ребенок, и постепенно выползаю из пут.
И мы снова деремся в гимнастическом зале, и я ненавижу его, я ненавижу его, потому что мне никогда, никогда его не одолеть, и мной овладевает бешеная ярость – я должна победить! Я заставлю тебя считаться со мной! Он двигается ловко и быстро, как всегда, но мне приходит в голову мысль: невербальным заклинанием я левитирую скамейку, которая как раз оказалась у него за спиной, и кидаю ему под ноги, чтобы она подсекла его сзади; он, хрипло вскрикнув, валится навзничь, роняет палочку, через секунду я уже всем телом прижимаю его к полу, бросив свою палочку тоже, и колочу его кулаками по плечам, чтобы ему было больно, больно, больно…
А он удивленно говорит:
– Отлично!
И улыбается.
Он улыбается.
* * *
Сегодня ровно год, как я работаю аврором. Мы немного попраздновали в отделе, выпили вина. Поэтому я не хочу спать – и вспоминаю все это. Я лежу в кровати, и в свете ночника смотрю на того, с кем теперь делю свою жизнь. Он спит, уткнувшись носом в стенку, и я так люблю его таким, и я осторожно провожу рукой по его волосам…
…и мне только самую капельку жалко, что это не темно-желтая с проседью грива.
