Необыкновенное лето

В связи с болезнью Локи отъезд в Етунхейм пришлось отложить. Лафей согласился, что везти больного ребенка нельзя, но беспокоился о том, что в этом случае они могут и вовсе не поспеть домой к началу учебного года - в конце лета между Етунхеймом и Асгардом начиналась активная циркуляция наемных рабочих. Но этот вопрос, в отличие от многих других, Один решил легко - он отправился на вокзал и купил четыре билета первого класса, которым рабочие никогда не пользовались.
Близнецы пришли в восторг, услышав, что будут путешествовать в дорогом вагоне, а не тесниться в плацкарте, как по пути сюда - они радовались любой возможности выделиться среди своих соотечественников и посмотреть на них свысока. Локи пока не мог оценить всю прелесть этой отсрочки – когда ты болен, никакие события внешнего мира, никакие происходящие в нем перемены не производят большого впечатления на измученную недугом душу.
Несколько дней он провёл в постели, вынужденным пленником своей комнаты, и однажды вечером, почувствовав себя лучше, поспешил спуститься в сад. В кустах стрекотали цикады, душистые вечерние цветы-звездочки, раскрывшись, благоухали что есть сил. Локи устроился на качелях, рассчитывая понаблюдать в прорезь между деревьями, как будет менять краски закатное небо – он слишком устал разглядывать рисунок на обоях и хотел дать глазам хотя бы немного других, свежих, впечатлений. Закат вполне подошел бы для этих целей, но взгляд Локи сам собой обратился к окошку Тора, - почти скрытое ветвями старого вяза, оно показывало между задернутых штор тонкую желтую полосу электрического света. Тор был у себя, близкий и одновременно - невозможно далекий.
В саду постепенно темнело, и полоска света разгоралась все ярче – а потом погасла. Локи сморгнул и для верности протер глаза. Он уже не был уверен, что свет ему не привиделся.
Небо тем временем побледнело ближе к горизонту, а сверху углубилось – Локи так и пропустил весь закат, потому что вглядывался в окно Тора.
Удивляясь собственной рассеянности, он побрел к дому. На террасе было пусто, и Локи вздохнул с облегчением – сейчас ему не хотелось никого видеть. В этом состоянии, когда не нужно делать вид, будто у тебя все в порядке, он уныло потянул на себя входную дверь – и тотчас столкнулся с Тором.
Закону притяжения, который всегда действовал на них, вел их одними путями и связывал друг с другом, даже и теперь не было дела до того, что они братья, как и до того, какой пожар сжигает их обоих изнутри.
Оба остановились, не в силах сделать ни шага.
- Ты… уже гуляешь? – спросил наконец Тор, разумея под этим, что Локи выздоровел и что гуляет без него. – А меня не пускали к тебе.
Локи смотрел на его губы, изгиб которых он успел так хорошо изучить, на его глаза, полные тревоги, на его лицо, где все эмоции отражались так ярко и так неподдельно, что уже за одну эту открытость можно было простить ему всё – если бы Тор был чем-то виноват перед ним, но вины Тора в том, что с ними случилось, не было, напротив, он был такой же жертвой, как и сам Локи – жертвой богов, завистливых к чужому счастью, или обстоятельств, равнодушных ко всему, или каких-то старых проклятий, которые тяготели над родом Одина, или над родом Лафея, или над тем и другим сразу, и, отвечая скорее своим собственным мыслям, чем Тору, сказал:
- Хорошо.
- Хорошо? – недоуменно повторил Тор.
- Да… - отозвался Локи медленно. - Я думаю, будет лучше, если мы постараемся вообще не видеться до моего отъезда… Потому что я не могу быть тебе другом… Мы должны стать врагами… Так будет лучше.
- Для кого? – спросил Тор тускло.
- Для нас, - сказал Локи с твердостью, продиктованной собственным отчаянием и еще больше подкрепляемой отчаянием Тора. – Я уеду, и ты забудешь меня. Всё… станет как прежде, - голос его совсем упал под конец, и он уже не нашел в себе сил протянуть Тору руку, чтобы скрепить их договор.
Тор сам удержал его. Схватил за плечи, не позволяя двинуться с места.
- Зачем ты так? – заговорил он с обидой. – Как я смогу забыть, если теперь ты – всё, что у меня есть? Как я смогу быть с кем-то другим, кроме тебя, Локи?
- Ты сможешь, Тор, - ответил Локи медленно и раздельно, как если бы испытывал проблемы с речью. – Ты будешь с теми, с кем должен быть. Даже если при этом ты будешь любить кого-то другого, кого любить нельзя. Как Один.
У Тора вытянулось лицо.
- А ты? – спросил он.
- Я тоже.
- И ты думаешь, мы сможем?
- Конечно. Ведь мы – его сыновья.
Тор покачал головой.
- Нет. Это не про меня, - заявил он, прижимая Локи к стене, как будто надеялся удержать его.
Локи отвернулся, понимая, что, если Тор сейчас поцелует его, они оба уже не смогут остановиться.
Некоторое время они просто стояли, прислонившись друг к другу, не зная, что им теперь делать со своим чувством. Опустив голову на плечо Тора, ощущая его руки на своей спине, Локи пытался найти хотя бы одну достаточную причину, чтобы заставить себя отказаться от этого.
"Никаких дел с Тором", - как наяву услышал он голос Лафея и вздрогнул.
- Отпусти меня, - прошептал он.
Тор отстранился. Лицо его выражало покорность, так ему не подходившую.
Локи развернулся и медленно пошел прочь. Он знал, что Тор прав, что, как бы крамольно ни звучали его слова, он не побоялся признать вслух, что не будет счастлив ни с кем, кроме Локи. Значит, Локи только что сделал всё для того, чтобы Тор стал несчастен.
И, закрывшись в своей комнате, Локи не мог сдержать слёз, хотя знал, что отец зайдет к нему перед сном и непременно спросит, что случилось. Он знал, как сильно огорчит Лафея, которому и так в последнее время доставил немало хлопот и переживаний.
Он испытывал бессильное отчаяние и потому никак не мог перестать плакать, и, пока воображаемый Лафей сурово произносил в его сознании слова "у тебя никогда ничего не будет с Тором", другой, реальный, сел на край его постели и гладил его по волосам.
- Что с ним такое? - спросил Один, заглядывая в комнату. - Почему он плачет?
- У Локи это бывает, - сказал Лафей, укрывая сына одеялом. - Когда ему кажется, что его не понимают. Ему просто надо выспаться. Он сам устал от своих эмоций.
- Ясно, - пробормотал Один. - Знаешь, иногда мне тоже хочется плакать.
- Начинай, - беззлобно поддразнил Лафей. - Возьму тебя на ручки.
- Ты не оставляешь для моей меланхолии ни единой лазейки, - заметил Один, и они оба рассмеялись. Локи не слышал их разговора, он уже спал и во сне продолжал печалиться о Торе.

***
Один решил не затягивать с решением самых важных вопросов, и потому, как только Локи стало лучше и можно было уже не опасаться за его здоровье, отправился прямиком к Фригг.
Он не любил дом ее родителей, считая его чересчур напыщенным и мрачным, в особенности - из-за огромного неухоженного сада, который словно распирало изнутри, так что он норовил выйти за пределы клумб и газонов, извиваясь по дорожкам своими ползучими зелеными побегами.
Фригг встретила его сама, на ней было простое изящное платье, Одину незнакомое - впрочем, он не слишком хорошо разбирался в ее гардеробе. Он ожидал от нее слёз, упрёков и обвинений, и был удивлен наблюдать в ней спокойную деловитость человека, расписавшего по часам весь свой день.
Он тотчас подумал, что она слишком легко восприняла их разрыв, и это неприятно царапнуло его самолюбие. Он отказался от чая и, подстраиваясь под ее деловой тон, предложил поговорить где-нибудь, где им никто не помешал бы. Фригг предложила кабинет, переоборудованный из ее бывшей спальни. Один едва мог вспомнить, где это, поскольку редко бывал в этом доме и плохо разбирался в его устройстве. После долгого странствия в полном молчании по каким-то бесконечным коридорам они поднялись на второй этаж.
В комнате, где Фригг его приняла, они оказались не одни - у окна стоял молодой человек, и на звук шагов он повернул голову. Один бросил взгляд на его лицо и невольно отшатнулся, так, будто увидел привидение: он узнал в незнакомце Вили, своего младшего брата, много лет назад изгнанного из Асгарда за нечестную финансовую махинацию, которую тот пытался провернуть вместе с их третьим братом Ве.
- Что это значит?! - воскликнул Один.
- Ну, здравствуй, братец, - насмешливо произнес Вили. - Давно не виделись.
Голос у него был хрипловатый, точно простуженный. Кожа на бледных щеках обветрилась, лицо исхудало. Жизнь на поселениях не добавила ему здоровья и жизнерадостности, и Один впервые задумался о том, насколько в действительности оправданным было такое наказание для его братьев, по самостоятельности едва превосходивших комнатный цветок.
Вили выглядел измученным - но он был жив, возмужал и, что самое удивительное, находился в Асгарде, хотя запрета на возвращение сюда еще никто для него не отменял.
Заметив, как налились кровью глаза Одина, Фригг мягко сказала Вили:
- Оставь нас ненадолго.
Тот молча склонил голову и, бросив на старшего брата еще один выразительный взгляд, вышел.
- Давно он приехал? - спросил Один. Он вспомнил, что когда-то в далеком прошлом Вили и Фригг связывала очень близкая дружба, - со временем этот факт почти забылся, как и все, что касалось его младших братьев. Когда они замарали свое имя, Один отказался от родства с ними, и вот теперь жизнь снова напомнила ему о них, готовя очередную проверку на прочность.
- Он здесь уже месяц, - ответила Фригг.
- Уже месяц, отлично, - произнес Один, потирая лоб. - И, разумеется, нелегально. Лучше некуда... И что ему надо от тебя? Надеется, что ты станешь покрывать его по старой дружбе? - спросил он иронично.
Фригг нахмурилась.
- Он приехал ко мне. Нанна нашла его и вызвала сюда.
- А? - вытаращил глаза Один. - В каком смысле, к тебе? Для чего Нанна его вызвала?
- Ты не поймешь. Она... хотела помочь мне. Вернуть меня к жизни, если можно так сказать... Мы с Вили виделись один раз... в тот день, как ты поехал с детьми на море. Хёд был предупрежден и уничтожил данные с видеокамер, но Хеймдаль всё равно что-то заподозрил. Поэтому мы обменивались письмами... Он оставлял свои послания в условленном месте, а Хёд привозил мне их... совсем как дамском романе, - добавила она, странно кривя рот, словно не знала, засмеяться ей или расплакаться.
Один молча смотрел на нее и не мог поверить своим ушам.
- Он хотел поговорить с тобой, но я была уверена, ты не станешь его слушать, - продолжала Фригг. Сев в кресло, она взяла с подлокотника свое шитье и задумчиво провела пальцами по узору. - Поэтому я подумала, что, возможно, ты выслушаешь хотя бы меня.
- И что же ты хочешь мне сказать? - раздраженно уточнил Один. - Что я - рогоносец?
Произнося это, он был так захвачен своим негодованием, что совершенно забыл и о факте собственной измены, и о желании расторгнуть этот брак. Его возмущало, что за его спиной происходило нечто, о чем он не догадывался.
Фригг, должно быть, хорошо понимала это. Она выпрямилась и холодно произнесла:
- Не знаю, было ли тебе когда-нибудь дело до этого, но я любила твоего брата...
- Он преступник! - мгновенно взорвался Один.
- ... а он любил меня, - сказала она так, словно не слышала последних слов мужа. - И до сих пор любит.
- Ты не можешь быть с ним, - возразил Один тем тоном, каким обычно говорил Ньерду: "Мы не станем подписывать этот контракт, для нас это невыгодно".
Однако Фригг, в отличие от Ньерда, не считала Одина компетентным, а его советы - единственно верными.
Она вздохнула и, отложив свое шитье, подошла к окну.
- С тобой я тоже больше быть не могу, - сказала она, теребя бахрому шторы. - С таким, кем ты стал сейчас.
- Кем же? - спросил он, подходя и становясь рядом, с другой стороны окна.
- Я до сих пор верна тебе, - сказала Фригг, оборачиваясь к нему. По лицу ее прошла судорога боли, но, справившись с собой, она продолжала твердо: - Когда он приехал - тайно, потому что ты никогда не допустил бы нашей встречи - я даже не позволила ему поцеловать меня... Хотя понимала, что другого случая нам может и не представиться... Я не дала ему надежды на еще одно свидание, хотя он проделал длинный и рискованный путь ради меня одной. Я делала это, помня о том, что я - твоя жена. А что сделал ты?
Один покачал головой.
- Ты вела себя глупо и неосмотрительно, впустив его в дом. Ты подвергла риску свою репутацию.
- Твою репутацию, - перебила она. - Не беспокойся, мы были осторожны. Ни одна живая душа, кроме Хёда и Нанны, не знала об этом.
- Если ты свяжешься с Вили, то потеряешь все, - воскликнул Один.
Фригг теперь была похожа на каменное изваяние.
- Ты угрожаешь мне? - спросила она тихо.
Один растерялся.
- Угрожаю? - переспросил он. - Всего лишь беспокоюсь о тебе. Ты моя жена, мать моего сына... Тебе прекрасно известно, что Вили изгнан из Асгарда и лишен гражданских прав... Он не сможет жить здесь легально... Это означает, что у него никогда не будет стабильной работы, стабильной жизни... Ты знаешь, где он живет сейчас?
- Он говорил о каком-то Утгарде, - ответила Фригг неуверенно.
- Час от часу не легче... Тебе, конечно, неизвестно, где это? Так вот, моя милая, Утгард - это Етунхейм. Пять дней пути на самом дрянном поезде этого мира... И я имею полное право арестовать твоего любезного друга прямо сейчас и отправить обратно.
В глазах Фригг полыхнула ярость.
- Так давай! - воскликнула она, мигом утратив остатки контроля над собой. - Отправь его в Етунхейм... в Нифльхейм... да хоть к самой Хели! У тебя достаточно власти, чтобы играть с людьми, как с куклами... Но только знай, куда бы ты ни выслал его, я поеду за ним. И, если ты попробуешь, если только попытаешься помешать мне...
Не выдержав, она разрыдалась, и Один, испуганный ее реакцией, шагнул к ней и прижал ее к себе, гладя по волосам, так, словно его объятия способны были удержать ее от безрассудных поступков.
- Что ты такое говоришь, девочка моя, - пробормотал он. - Это безумие. Ты не сможешь жить в Етунхейме. Это край, непригодный для асов. Опомнись, у тебя есть обязанности...
- Какие обязанности? - выкрикнула она зло, пытаясь отстраниться.
- Ты мать, у тебя маленький ребенок... Подумай хотя бы о нем...
- Я подумала о нем, - заверила Фригг, отталкивая его и отступая. - Вили будет ему прекрасным отцом. Они уже познакомились и поладили друг с другом. Я не знаю, что будет с нами, но точно знаю одно - Вили будет любить Бальдра. Потому что любит меня. От тебя мы с сыном ничего подобного не дождемся, Один. Да, я знаю, что нам будет тяжело. И я готова к трудностям. Я еще не до конца была в этом уверена, когда уезжала от тебя, но теперь решение принято. Возвращайся к человеку, которого любишь, и оставь меня в покое.
- Ты действительно не понимаешь, о чем говоришь, - произнес Один с жалостью. - Когда ты приедешь в Етунхейм, от твоей решимости не останется и следа. Там солнце показывается от силы на один месяц в году, с моря все время дует промозглый ветер, земля тверда, как камень, и по большей части бесплодна, там нет парков и городских садов - только леса, заболоченные и мрачные, там нет больших городов, только крохотные поселки, где обитают рыбаки и дровосеки... Какое будущее тебя там ждет? Этого ли ты желаешь себе и своему ребенку?
Он вложил в эту речь как можно больше искренности, стараясь говорить правдиво и без прикрас, но лицо Фригг уже вновь стало непроницаемым, хотя слезы еще не высохли на ее щеках.
- Если ты пытался запугать меня, то напрасно, - сказала она. - Есть места и похуже. Одно такое я видела совсем недавно. Это был красивый дом, окруженный цветущим садом, освещенный солнцем, но погрязший во лжи... Знай, я простила бы тебя, если бы ты просто завел интрижку, от скуки, или потому что среди политиков так принято... Я смирилась бы с твоей изменой, если бы тобой двигало любопытство... или если бы порочность твоей натуры толкала тебя искать новых впечатлений, а твоя ложь была бы продиктована желанием избежать семейных сцен... Со всеми этими вещами можно смириться, можно простить их, пережить...
- Чего же тогда нельзя простить? - тихо спросил Один. Он терял почву под ногами по мере того, как голос Фригг становился спокойнее и решительнее.
- Лжи самому себе, - ответила она, складывая руки на груди. - Прежде, когда я была еще молода и глупа, я пыталась доискаться причин твоей холодности. Сначала я думала, что дело в Фьергюн, что тебе так дорога память о ней, и потому ты пытаешься сохранить свой мир таким, каким он был при ее жизни. Но Нанна сказала мне, что и к Фьергюн ты был так же невнимателен. Тогда я стала грешить на твою работу, но скоро поняла, что твой болезненный трудоголизм сродни пьянству - ты бежишь от себя в государственную службу, как иной слабый человек - в бутылку. Тогда я придумала для себя объяснение, что эта холодность - неотъемлемая часть твоей натуры, что ты не способен на душевный порыв, и поверила в это, поскольку ты сам день за днем укреплял меня в моей иллюзии... Теперь я понимаю - я совершенно не знала тебя до этого лета. Возможно, ты и сам себя не знал, но жизнь все расставила по местам. Всё дело в Лафее, правда? Всё дело всегда было в Лафее. Ты изменял не мне и не Фьергюн - это ему ты изменял, сначала с Фьергюн, потом со мной... Это от воспоминаний о нем ты прятался в своей работе, прятался так старательно, что смог внушить не только мне и своему окружению, но даже себе самому, мысль о том, что для тебя нет ничего важнее твоего служения Асгарду... Ты был так неколебим, так убедителен в этой своей гигантской лжи... пока он снова не появился откуда-то в твоей жизни. Ты ведь не думал, что он вернется, правда? Не отвечай, я теперь сама все знаю за тебя. Ты показал свое истинное лицо в тот вечер, когда он явился к нам на ужин. Я увидела тебя растерянным и беззащитным. Увидела, как ты ловишь каждое его слово, как ищешь его взгляда... Мне хотелось бы думать, что он просто шантажист и вымогатель, который раскопал на тебя какой-то компромат и угрожает твоему благополучию... Признаюсь, у меня была такая мысль поначалу - слишком уж многое не сходилось в твоем рассказе... Но теперь всё так, как надо. Я должна бы, наверное, рвать на себе волосы от отчаяния... Но я думала над этой ситуацией и вынесла из нее только самое ценное... Как из горящего дома... Забавное сравнение, правда? Мне ведь действительно казалось некоторое время, что я заперта в горящем доме... - она наконец села и указала Одину на соседнее кресло. Он молча подчинился. Она расправила складки на юбке и продолжала. - Так вот, я вынесла из этой ситуации самое важное - знание о том, что ты, Один, способен любить. Что ты способен быть справедливым и бескорыстным с тем, кого любишь. И это укрепило мою веру - нет, не в тебя, ты для меня больше не существуешь, во всяком случае, в том качестве, в каком существовал раньше - как человек, от которого зависела вся моя жизнь... Но благодаря тебе я поверила в чувства Вили. Когда он писал мне, что до сих пор не забыл меня, до сих пор не смирился с тем, что я принадлежу другому, я считала, это не всерьез. Даже то, что он, рискуя собой, приехал в Асгард только для того, чтобы увидеть меня, казалось мне ребячеством, бахвальством... Но Вили - твой брат, твоя кровь, и, если ты способен был двадцать лет любить кого-то, не имея надежды быть с ним вместе, значит, и Вили на это способен. Если ты принял детей Лафея, как своих - я говорю о двух младших - лишь на том основании, что они - его дети, значит, и Вили способен из любви ко мне принять Бальдра как своего сына. Я вижу, что Вили искренен. Он всё понимает и готов рисковать, готов жить здесь нелегально ради нас с сыном... но я сама не готова обречь его на это, поэтому я уезжаю с ним в Утгард, или куда угодно еще.
Она умолкла, и в этот раз ее молчание было подобно той паузе, которая воцаряется в театре после того, как персонаж известной пьесы произнес финальную реплику, а зал еще не разразился аплодисментами. Эта тишина отделяет художественное время от реального, кладет предел одной истории и одновременно освобождает место для какой-то другой.
В этой наступившей тишине Фригг снова взяла свою вышивку и опустила голову, словно собираясь с силами.
- Я просила бы тебя взять на себя все хлопоты с бумагами, - сказала она, не глядя на Одина. - И рассчитай, пожалуйста, Нанну. Она изъявила желание ехать со мной.
Один ошеломленно молчал. Столько лет он привык думать, что управляет своей жизнью, жизнью своих близких - а теперь снова подтвердилось, что он был всего лишь щепкой в водовороте. И он посмотрел на Фригг так, словно увидел ее впервые - ее, а не абстрактный размытый образ, который обычно воспринимался им как нечто дополняющее обстановку его дома и жизни.
- Прошу тебя, не делай этого, - сказал он почти умоляюще. - Ты не сможешь там жить.
- Тогда позволь Вили вернуться, - спокойно ответила она, откладывая вышивку.
Один покачал головой.
- Ты же знаешь, что это...
- Я знаю, что это в твоей компетенции. Дай ему шанс. Он не преступник, он просто запутавшийся мальчишка. И я буду приглядывать за ним.
- Это безумие, - в который раз произнес Один. - Если Вили вернется в Асгард насовсем...
- То мне не придется уезжать в Етунхейм, - договорила Фригг. - Подумай, что тебе важнее - будущее Бальдра или глупые принципы. Вили изменился, он порвал со своим прошлым.
Один стиснул голову руками. Он хотел бы, видят боги, совершить правильный выбор. Совесть велела ему немедленно арестовать брата, но сердцем он понимал, что слова Фригг - не пустая угроза, что она действительно дошла до отчаяния и готова покинуть Асгард, в чем непременно раскается в ближайшее же время, но будет уже поздно... Поразмыслив, он все-таки склонился в пользу сердца, потому что совесть, которой он руководствовался прежде, так ни разу и не дала ему совета, как стать счастливым.
- Ну, что ж. Если ты веришь в Вили... - он вздохнул и поднялся. - Тогда и я поверю в тебя. И ради тебя я дам ему шанс. Пусть сидит тихо и не высовывается в ближайшую неделю, пока я не выправлю ему документы... Но знай, что я нарушаю данную деду клятву беречь Асгард...
- Благодарю тебя! - воскликнула Фригг. - Я сделаю все, чтобы клятва не была нарушена! - глаза ее сияли, и на лице появилось нетерпение - так ей, должно быть, хотелось поскорее обрадовать своего любовника новостями. - Я, с твоего позволения, не стану будить Бальдра... он плохо спал ночью... Повидаешься с ним в свой следующий приезд... Пойду, скажу Нанне, что мы остаемся здесь! - добавила она, счастливая, какой Один никогда не видел ее в своем доме. - Прощай, до встречи!
И она мгновенно упорхнула из комнаты хозяйкой положения: отыскав у Одина слабину, она могла теперь и в дальнейшем требовать от него каких бы то ни было уступок.
Один не проронил ни слова до самого Иггдрасиль-холла. Лишь когда Хеймдаль высаживал его у крыльца, он наконец изрёк:
- Женщины... Женщины, Хеймдаль, это... чума.
И Хеймдаль, впервые с тех пор, как поступил к Одину на службу, позволил себе успокаивающе и едва ли не панибратски похлопать босса по плечу.
- Вот поэтому, сэр, я и не женюсь, - сказал он.

***
Лафей встретил Одина в фартуке, с закатанными до локтя рукавами водолазки.
- Я не помню, чтобы мы договаривались играть в хозяина и горничную, - пробормотал Один.
Лафей фыркнул.
- Я позволил себе немного вмешаться в устройство твоего быта, поскольку не в силах терпеть творящийся здесь бардак, - сообщил он. - Пока не найдешь кого-нибудь на место Нанны, поработаю твоей экономкой. Если тебя это заводит, тем лучше - совместим приятное с полезным. Каковы результаты твоей поездки? - добавил он, посерьезнев, и потянул Одина за рукав в сторону террасы. - Все пошло не так, как ты запланировал?
- Почему ты так думаешь? - слабо возразил Один, садясь на диван.
- У тебя убитый вид, - ответил Лафей и устроился рядом. - Она недовольна твоей изменой? Не одобряет мужеложство? Обещает рассказать все прессе и похоронить твою карьеру? Опасается передела наследства? Лучше скажи сам, иначе я продолжу гадать.
- Всё нормально, - сказал Один. Когда на Лафея нападала болтливость, это было первым признаком того, что он сильно волнуется, и следовало как можно скорее его успокоить. - Мы договорились. Бракоразводный процесс я возьму на себя. Кроме того, я должен дать гражданство человеку, с которым она хочет связать свою дальнейшую жизнь. Ребенок, по ее замыслу, тоже остается с ней. И она увела у меня экономку, служившую еще у моего деда.
- Выходит, она оставила тебя с носом, - заметил Лафей. - Что же ты получаешь взамен?
- Свободу, - пожал плечами Один. - Возможность быть с человеком, которого люблю. Возможность заниматься любимым делом.
- Если всё так радужно, чем тогда ты расстроен?
- Вили, - коротко отозвался Один. И в ответ на вопросительный взгляд Лафея пояснил: - Человек, чьего возвращения она добивается, - это мой младший брат Вили. В последние годы он жил на поселениях в Етунхейме... И кстати, Лафей, раз уж ты все равно знаешь, что я в курсе твоих дел - скажи мне, где и как ты пересекся с Вили и Ве?
- О, так вы в родстве? - протянул Лафей. - Мне следовало догадаться... А ведь я нутром чуял, что где-то мне уже встречалось такое скрупулезное занудство, такая унылая тщательность, такая покорность и такое полное, тотальное отсутствие воображения!..
- Ближе к делу, - сказал Один, прерывая этот поток сомнительных комплиментов. - Выходит, ты не знал, что они - мои братья?
- Не знал, но некоторое время мы сотрудничали. Ладно, дело прошлое. У нас в Етунхейме они особым уважением не пользовались. Но как же ты мог бросить их там одних?
- Они отбывали наказание, - ответил Один хмуро.
Лафей покачал головой.
- Я придерживаюсь мнения, что наказание должно учить, а не ломать. Тому, кто сломан, уже не остается ничего другого, кроме как...
Его последние слова потонули в грохоте, глухом, но таком сильном, что, казалось, содрогнулся весь дом. Один и Лафей невольно схватились друг за друга и обменялись паническими взглядами.
- Землетрясение? - быстро спросил Лафей.
- Исключено, - ответил Один, и оба бросились в дом.
На полу посреди холла бесформенной грудой возвышался каркас хрустальной люстры. Часть подвесок-кристалликов сохранилась нетронутой, но большинство из них усеивало пол мелким стеклянным крошевом. Цепь, на которой осветительный прибор провисел много лет, все еще покачивалась под потолком, жалобно поскрипывая. Прислоненная к стене садовая лестница говорила о том, что падение люстры не случайно... и, если у кого-то еще оставались какие-то сомнения, то их должны были развеять Бюлейст и Хельблинди - вооружившись садовыми перчатками, они ползали по полу, выбирая целые кристаллики и распихивая их по карманам, и приговаривали: "Стекляшечки!"
При виде этой картины Лафей побелел как мел и обернулся к Одину с выражением беспомощности на лице, как будто не мог поверить, что его собственные дети способны были устроить такое разрушение.
А Одину, убедившемуся, что все живы, здоровы и никто не пострадал, неожиданно захотелось смеяться. Все эти годы он жил в окружении дорогих вещей, которые стерегли его, будто безмолвные шпионы, стараясь уличить в несоответствии - его положению в обществе, занимаемой им должности... Массивные и громоздкие, они заполняли дом и чувствовали себя здесь хозяевами... Одину ни разу не пришло в голову бросить им вызов, попытаться бороться с ними... И вот теперь что-то словно сдвинулось с места. Его положение, казавшееся приросшим к нему намертво, было на самом деле всего лишь костюмом, который он мог сбросить в любой момент, когда у него возникнет желание, а вещи оказались просто вещами - дорогими, добротными, но старыми, некрасивыми и не в его вкусе.
Сейчас дом словно притих, осознав свою уязвимость.
- Знаешь, она ведь меня всегда раздражала, - сказал Один Лафею, кивая на изуродованную люстру. - Висела над душой. А сейчас как гора с плеч свалилась.
Лафей по-прежнему изумленно молчал, поэтому Один решил воспользоваться самым понятным языком - привлек его к себе и поцеловал, вкладывая в этот поцелуй всю страстность человека, свободного от каких бы то ни было оков и готового отказаться ото всех условностей во имя своей любви.
Это был, наверное, самый долгий поцелуй в их жизни, потому что только сейчас, впервые они оба целиком и полностью принадлежали друг другу и знали это. И когда они смогли, наконец, друг от друга оторваться, то внезапно обнаружили, что оказались в центре внимания: снизу, сидя на полу и забыв про свои стекляшки, на них смотрели близнецы, в дверях замер примчавшийся на шум Тор, а с верхней площадки грушей свешивался Локи, и у всех четверых были такие лица, какие бывают у зрителей в кинотеатре, когда главный герой, благополучно преодолевший водопад или озеро кипящей лавы, возвращает родителям спасенного ребенка, или снимает с дерева кошку, или, на худой конец, переводит старушку через дорогу.
- Чтоб я сдох! - выразил всеобщее настроение Хельблинди.
Один попытался сделать строгое лицо, но поскольку по-прежнему обнимал Лафея, строгим быть не вышло.
- Веники в руки - и вперед, - сказал он. - Обед через час, в ваших интересах ликвидировать за это время последствия разрушений. Пришлю Хеймдаля вам на помощь. Ну, марш!
Командный тон, который как раз сейчас был бы весьма уместен, совсем изменил ему, но близнецы все равно беспрекословно подчинились.