Любовь у Орихиме какая-то слишком. Слишком наивная, слишком романтизированная, слишком очевидная и слишком придуманная. И слишком для всех. Любовь Орихиме – в первую очередь для Куросаки. А ещё – для того тощего очкарика и мелкой девчонки, для всех шинигами Общества душ и для шинигами в Генсее, для всех людей в Японии и в мире. И, как ни странно, для всех арранкаров. Даже для садиста Гриммджо и для Улькиорры-готичного-принца, для больного на всю голову Заеля и для странного Аарониеро, для прожорливого Ямми, агрессивного Нноиторы, ленивого Старка, самовлюблённого Баррагана, шизонутого Лероукса. И даже для неё, абсолютно равнодушной Харрибел.
Любовь у Орихиме какая-то слишком жертвенная и ничего не требующая. Куросаки, очкарик, девчонка и шинигами – всего лишь благодарны. Эспада – шпыняет, запугивает или же не обращает внимания.
И с этим надо что-то делать. А то девчонка слишком хрупкая для всего этого. Вдруг, не выдержит? А владыка повелевает сохранять ей жизнь. Впрочем, у Харрибел наготове порядка сотни всевозможных оправданий, когда она стучится в дверь покоев девчонки. В совершенно неурочное время.
Green для Fatima-Alegra, Иккаку/Юмичика
Всю жизнь в Руконгае Иккаку мечтал об одном: увидеть Юмичику в красивой одежде на фоне чего-нибудь утончённого. Мадарамэ уже тогда решил, что накупит Юми всякого… ну, всякого такого. В чём Юми был бы ещё прекраснее. Ему бы подошло что-нибудь голубое… и зелёное. Например, бирюзовая юката с изумрудным шёлковым оби. Тогда бы Юми расцвёл подобно диковинному цветку.
Но это будет потом, в той далёкой жизни, когда они выбьются из грязи в князи. Тогда, когда они будут есть каждый день досыта и вкусно. Там, где Юми сможет каждый день принимать ванну и прихорашиваться перед зеркалом. Там, где они будут выражаться практически «по-учёному».
А сейчас Иккаку может только спиздить вон тот кусок дешёвой тёмно-болотной ткани, обосрать жирного продавца и удрать в ближайшие кусты. Принести такой незамысловатый подарок Юми… и смотреть, как диковинный цветок умудряется расцветать даже в Руконгае…
Autumn для Сэтто, Урахара/Ичиго
Осень в Генсее какая-то слишком… Генсеевская. Так Урахара думал всю сознательную: и через день после изгнания, и через год, и через десятилетия.
В Сейретее смена времён года как-то слишком уж очевидна: раз – зима, два – весна, три – лето, четыре – осень. А в Генсее, как бы абсурдно это ни казалось, всё происходит степеннее и медленнее.
Сначала осень поселяется где-то глубоко в подсознании людей. Потом она плавно перетекает в их взгляды, которые плавно наполняются хандрой, тоской и депрессией. Затем люди начинают ходить, шаркая по дороге. А в самом конце – одевают одежду потеплее и встречают ветер, дождь и мелкий снежок.
Весь опыт жизни в Генсее подсказывает Урахаре, что однажды и для Ичиго это время закончится. Уйдёт тоска и жажда одиночества, растает хандра и депрессия. Он наконец-то выпрямится в полный рост и перестанет стирать подошвы в пыль. А взгляд станет – как и прежде – ясным, задорным и упрямым.
Но время в Генсее течёт так незаметно и так медленно, что - вполне вероятно – сам Куросаки этого и не заметит.
Books для ~Lord Deniaseill~, Старрк|(/)Лилинетт
Лилинетт очень любит книги. Это похоже на глупую шутку, но так оно и есть: она очень любит читать. Особенно, что-нибудь мелодичное и размеренное. Например, баллады или легенды. Старрк никогда не слушает, о чём идёт речь в очередной из бесконечных книг Лас Ночес. На Примеру звуки голоса Лилинетт действуют слишком расслабляюще и усыпляющее, чтобы пытаться что-то понять. И Старрк не пытается.
А Лилинетт всегда достаёт где-то новые книги. И читает до тех пор, пока Старрк не уснёт.
Потом она достаёт мягкий плед, укрывает им Старрка и устраивается у него под боком.
В такие тёплые и уютные моменты Лилинетт начинает верить, что они – живы, и они – вместе. Однако скоро настанет утро, а с ним – ежедневная планёрка. Придётся избавляться от ощущения покоя и безопасности. И вновь начать осознавать себя лишь мёртвой частичкой Старрка.
Ice для Eneada, Квинцест
Девочка с глазами из самого синего льда
Тает под огнём пулемёта.
Должен же растаять хоть кто-то.
Очки валялись где-то сбоку – разбитые и растоптанные сотней ног таких же подневольных солдат, как и сам Урью.
Очки валялись, а между глазами и небом больше не было преграды. Кроме этого жуткого кроваво-серого марева. Оно застилало мир своим плотным, удушающим полотном.
Полотном, которое давно уже не пугало и стало практически привычным. Где-то вдали были слышны автоматные очереди, одиночные выстрелы и какие-то смазанные крики.
Тощий юноша с глазами из самого синего льда тяжело вдыхал последние крохи воздуха в разорванные лёгкие. Всегда белая кожа начинала отливать синевой, а капли крови возле губ казались непростительно яркими. Самым ярким, что осталось в этом мире.
Если поспешить, то можно будет подержать мальчишку за руку и послушать его предсмертный бред. Но Рюукен уверен – мальчишка будет молчать до последнего, пытаясь высмотреть в обрывках дыма осколки неба.
Очки валялись где-то сбоку, и от этого было хорошо – можно было не смотреть на эту кровавую кашу, в которую превратился мир. Не смотреть и думать, что есть только ты, этот лёд и вон тот мужчина, который так похож на отца.
А Рюукен смотрел на мальчишку и думал, что его сын сейчас примерно того же возраста. И – точно так же, как у этого солдатика, - у него нет выхода.
Без названия для <Чин>: Маюри/Унохана. Наодедать друг другу требованиями извинений в несуществующих грехах.
- Куротсучи-сан, вы не могли бы уделить мне пару минут? – Голосок такой мягкий и кроткий, будто с ягнёнком разговаривает.
- А у меня есть выбор? – Маюри фыркает себе под нос и идёт вслед за главврачом всея Готей.
Унохана остановилась в первом попавшемся укромном закутке и, развернувшись к Маюри лицом, поинтересовалась:
- Куротсучи-сан, скажите, по какому праву вы взяли из наших лабораторий образцы крови Куросаки-куна? Вы думаете, что это игрушки? Не смогли найти себе другое подопытное животное? И я требую извинений и немедленного возврата украденного.
От подобной наглости Куротсучи едва не задохнулся:
- Я?! Вы в своём уме? Ничерта я не брал из вашей лаборатории!
- Ну, может, не вы, но ваши работники…
- Нет, наше Бюро занимается более интересными вещами, чем кровь неполовозрелого имбецила.
И, не попрощавшись, Маюри растворился в среде.
***
- Унохана-тайчо, вы мне нужны. Немедленно.
- Да, Куротсучи-сан?
- Какого хрена?!
- Простите?
- Какого хрена вы спёрли из МОЕЙ лаборатории образцы волос последнего Квинси? Если вы думаете, что таким образом способны отомстить за то, чего я не совершал, то вы очень зря это делаете! Советую вам вернуть образцы со всеми полагающимися расшаркиваниями. И как можно скорее.
- Но я… - опешившая Унохана даже не успела договорить фразы, а Маюри уже и след простыл.
***
- Ты видел? Куротсучи-сан и Унохана-сама стали очень часто видеться… Похоже, у них роман.
- Да ну не может быть. Это же тайчо. Он в принципе не способен на такое действо, как "роман".
- Но, если бы они вдруг стали встречаться… нам было бы значительно легче.
***
Своего апофигея война капитанов достигла недели через две, когда первые слухи, благодаря офицерам отрядов, дошли и до руководства.
Разъярённая Унохана неслась в двенадцатый. Взбесившийся Маюри летел в четвёртый. Встретились они на середине пути.
- ВЫ!!! ЭТО ВСЁ ИЗ-ЗА ВАС!!!
- ИЗ-ЗА МЕНЯ?! ЭТО ТЫ НАЧАЛА ВЕСЬ ЭТОТ СЫР-БОР С ОБРАЗЦАМИ!
- А КТО ЕГО ПРОДОЛЖИЛ, ПО-ТВОЕМУ?!
- ЧТО?! ТАК, ЗНАЧИТ, ТЫ МЕНЯ ВО ВСЁМ ОБВИНЯЕШЬ?
Спорящих в две дурные глотки капитанов прервал зычный бас Зараки:
- Ты посмотри-ка, милые бранятся – только тешатся.
- Не мешай им, Кен-тян. Они сейчас должны будут поцеловаться, - Ячиру дёрнула Кенпачи за косичку, и они удалились в сторону казарм одиннадцатого.
А враждующие капитаны бешено сверкали друг на друга глазами и судорожно соображали: как бы так подостойнее выпутаться из этой ситуации?
За ними наблюдал весь Готей. Кроме Ячиру, которая игралась с двумя пробирками…
