Уилсон приходит в свою недавно снятую квартиру почти в одиннадцать вечера и до предела уставший. Квартира ему не особо нравится – она довольно далеко от больницы и, кроме того, растущие под окнами деревья смотрятся романтично с улицы, но из-за них во всех комнатах постоянно темно – но ничего другого найти пока что он не успел.
Из-за всех дел Уилсон даже пообедать сегодня сходить не успел, но он так вымотан, что ему и есть не хочется. Он падает в кресло и закрывает глаза, на ощупь находя пульт и включая телевизор. Идут какие-то новости, но он их не слушает. Мысли его бегут вразброс и по довольно ожидаемому кругу.
Он думает о Хаусе. Он вообще-то думает о Хаусе больше, чем о ком-либо еще в своей жизни, включая даже трех жен. Возможно, где-то тут кроется причина его разводов. Не исключено.
Джеймс Уилсон в какой-то мере понял, чего хочет в жизни, очень рано. У него было много связей и женщинами и с мужчинами, он из тех, кто любит быть влюбленным. Ему нравится вся романтика, которая связана с началом отношений, и теплота, которая приходит со временем. Он любит тот момент редкого единогласия, который свойственен влюбленности. Например, вы оба любите собак и ненавидите кошек – отлично. Любите кошек и ненавидите собак – тоже хорошо. Вы любите одинаковые книги, вам обоим нравится опера. И неважно, что один из вас никогда в жизни до этого в опере не бывал – на самом-то деле он ее всегда любил, просто не знал об этом до вашей встречи.
Это все для Уилсона важнее даже непосредственно секса. Хотя секс он тоже любит.
Но при всем этом он всегда знал, чего хочет в итоге. Он не лжет, когда говорит Хаусу, что не гордится количеством своих интрижек – для него они скорее сродни провалу, потому что хотелось-то ему всегда одного: предсказуемой и банальной встречи и чтобы «на всю жизнь, пока смерть…» и далее по тексту.
Вместо этого у него за плечами множество ненужных ему «любовных побед» и три развода. И связь с Хаусом длиной в дюжину лет. Такие отношения, кажется, называют «субсексуальными» - в них присутствуют все атрибуты настоящей пары, кроме собственно секса. И с одной стороны, двенадцать лет дружбы - это уже слишком долгий срок, чтобы превращать ее в любовь, с другой стороны из этих двенадцати лет Хаус привлекает его в сексуальном плане последние лет шесть, да и тот платит ему взаимностью не меньше. Пару раз во время их скандалов Уилсон прямо-таки ждет, что кого-нибудь из них сорвется наконец, и бог знает, чем все это закончится.
Вполне возможно, что это закончилось бы совсем не плохо. Только этого, конечно, не произойдет, потому что Уилсон не тот человек, чтобы завалить Хауса во время ссоры на стол и изнасиловать, а сам Хаус - довольно хреновый эмпат и не решится поставить себя в уязвимое положение.
Их отношения – бег с препятствиями длиной в двенадцать лет, и Уилсон полагает, что это мог бы быть неплохой задел на то, чтобы там «в болезни и здравии, в счастье и горе, пока смерть…» и так далее. Ему хочется, наконец, вот такого «на всю жизнь».
Но именно поэтому он, несмотря ни на что, никогда не хочет быть парой с Хаусом.
Последнее время в их отношениях все больше натянутости, а Уилсон пытается дистанцироваться еще сильнее, потому что, кажется, сдержанность им обоим дается все тяжелее.
Однако опыт подсказывает Уилсону, что всякий раз, когда он пытался отдалиться от Хауса, с тем происходит что-нибудь разной степени паршивости.
Уилсон чертыхается сквозь зубы и тянется к мобильному телефону, но бросает взгляд на часы и решает, что звонить в полночь лучшему другу, чтобы узнать, как у него дела, по меньшей мере, неблагородно. Хаус наверняка спит, пусть отдохнет.
Уилсон не знает, что Хаус в это время сидит у себя в кабинете и уже два с лишним часа жмет на кнопки гейм-боя, не понимая, что там уже полчаса как сели батарейки, и он смотрит на темный экран.
*
- Ты опоздал, - такими словами встречает Формана Чейз, сидящий рядом с поникшей Кэмерон. – Хаус уже на месте.
- У нас что, ненормированный график стал, и он зависит от того, во сколько приходит Хаус? – отзывается тот спокойно. – Чего его принесло в такую рань? Обычно он сюда и не заглядывает до десяти.
- По-моему, он вообще не уходил, - чуть ли не всхлипывает Кэмерон. – Он работал всю ночь.
- Над чем? Все пробы мы сделали еще вчера?
- Пробы? Бери выше, - усмехается Чейз, хотя глаза у него остаются встревоженными. – Он ликвидирует задолженности по бумажной работе отделения: отчеты, статистика, регистрация инфекционных заболеваний, бюджет.
- Что это с ним? Он ненавидит бумажную работу.
- Говорю вам, что-то не нормально, - снова вмешивается Кэмерон.
- Решил доказать, что может работать после того, что произошло в приемном отделении, - заключил Чейз, осторожно поглаживая девушку по плечу.
- Значит так, Утята, - вмешивается в их обмен мнениями Хаус, открывая дверь своего кабинета, и Чейз тут же отдергивает руку от плеча Кэмерон, - я закончил, так что пробегитесь глазками по бумагам и поставьте свои подписи там, где положено – с этим вы справитесь, правда, дети мои?
Он разворачивается, чтобы вернуться в кабинет, но его останавливает Форман.
- А что насчет пациентки?
- Пациентки?
- Да. У нас есть пациентка. Дженнифер Робертс, 30 лет, гипертония неясного генеза. Вы ведь не забыли?
- Нет, конечно. Я сейчас, - отвечает Хаус, скрывается за дверью в свой кабинет и падает на стул. Мир уплывает и приплывает в фокус, предметы кругом тихонько вращаются, на столе рыжий пузырек то расплывается в три рыжих пузырька, то собирается снова. Хаус протягивает руку… три руки… снова руку и берет его. Этот он получил по рецепту от Кадди – сказав, что Уилсон слишком занят. Она, кажется, решила, что они в ссоре из-за похорон брата Джеймса, но Хаусу все равно, даже если она решит, что они в ссоре из-за того, что Хаус накануне сделал Уилсону плохой минет – зато он приобрел рецепт, и мистер Идеальный Друг об этом не знает. А если совсем по-честному, Хаусу все равно, даже если Уилсон узнает. Главное, он получил викодин.
Баночка заметно легче, и это неудивительно, учитывая, что он питался им всю ночь, пока работал. Кадди могла бы гордиться его трудолюбием, хоть оно и было порождено тем, что Хаус не мог уехать домой, не рискнув сесть за руль. На самом деле, он не помнил даже, как добрался на работу прошлым утром: на мотоцикле или на машине. Но так или иначе, а викодин по обыкновению позволил ему работать, отвлекаясь только на то, чтобы раз в час или около того выходить в туалет, где Хауса всякий раз выворачивало наизнанку – сначала желчью и желудочным соком, а потом уже просто пустыми позывами.
- Хаус, - перебивает его мутные мысли Чейз, заглядывая в дверь… вернее, три Чейза, заглядывающие в три двери… а вот снова один. – Хаус, подойдите сюда. Пожалуйста.
- Ну что еще? – спрашивает тот, с трудом хромая в соседнюю комнату – его здорово ведет в сторону. – Не можете найти, где поставить крестик, Утятки?
- Хаус, посмотрите, - напряженно говорит Чейз, раскрывая перед ним первый попавшийся отчет. Хаус смотрит с интересом, как будто видит в первый раз - на самом деле он едва помнит, как и что писал этой ночью. Читать тяжело, листы расплываются в глазах, и это даже не просто его, всегда неразборчивый, почерк, а какие-то округлые крупные каракули, но, тем не менее, Хаус понимает, почему у Чейза такой голос.
Эти каракули обладают всеми признаками текста. То есть состоят из буковок, слипшихся в более-менее крупные комки, разделенные пробелами и знаками препинания. Но ни единого законченного предложения тут нет, слова стоят в совершеннейшем беспорядке, не согласованы ни в роде, ни в числе, ни в падеже, половина из них вообще не относится к тексту, как будто у писавшего афазия Вернике1 или шизофазия2. Временами текст превращается в длинную прерывистую волнистую линию, а кое-где и вовсе расплывается в какие-то рисунки, похожие на те, что долбанутые уфологи представляют на своих слетах. Самое страшное, что местами вдруг появляются совершенно верные медицинские термины, слова, дозировки, как нелепые островки в безумном бреду Белого Кролика.
- Там везде то же самое. На всех листах.
Хаус поднимает голову и видит, что три пары глаз смотрят на него с немым ужасом. И этот страх, этот ужас добивает его. Он не в силах рассмеяться и отшутиться. Его всего скручивает, и Хаус понимает, что его вот-вот снова вырвет, хотя он был уже в туалете меньше получаса назад. Но в любом случае, он не собирается корчиться на глазах у своих Утяток, поэтому хватает трость и хромает прочь из кабинета.
- Надо что-то делать, - чуть не плачет Кэмерон. – Он же сходит с ума! Надо сказать Кадди!
- Это будет похоже на предательство, - тихо говорит подавленный Чейз.
- Она права, - возражает Форман, указывая на бумаги. – Все зашло слишком далеко.
- Я еще раз схожу к Уилсону, - предлагает Кэмерон, слегка успокоившись. – Он всегда помогал Хаусу.
- Кстати о Хаусе, - вдруг говорит Форман, - что-то он там долго.
Не сговариваясь, они втроем встают и выходят в коридор. Форман и Чейз заходят в туалет, а Кэмерон остается ждать их снаружи.
- Хаус! – стучит Форман в запертую кабинку. – Хаус, вы там? У вас все в порядке?
Чейз наклоняется и видит упавшую на пол трость.
- Зови Уилсона, - говорит он Форману и снова колотит кулаком в дверь.
Форман бросается за онкологом и возвращается с Уилсоном через несколько минут.
Уилсон пару раз дергает ручку.
- Надо ее выломать, - тут же говорит он. Темные глаза встревожены, а губы плотно сжаты. Дверца удивительно крепкая, но втроем они срывают ее, открывают и находят Хауса сползшего на пол кабинки практически в луже собственной крови. Уилсон отталкивает Чейза в сторону и присаживается на корточки, щупая пульс, он вытаскивает Хауса и укладывает на пол, повернув на бок. Тот страшно бледен, глаза заведены под верхнее веко, губы посинели. Хаус рефлекторно кашляет, и изо рта у него обильно льется темно-вишневая со сгустками кровь.
- У него синдром Маллори-Вейсса, - говорит Уилсон, бережно придерживая голову Хауса, - зовите реанимацию быстро!
*
Уилсон едва ли мог запомнить, как прошел остаток дня, и как он провел-таки заседание совета и представил отчет, хотя Кадди и уверяет, что он все сделал отлично. На его счастье возвращается один из его врачей и забирает назад своих пациентов, студентов и ординаторов, а также частично чужих, освобождая слегка Уилсона, иначе он вообще не знал бы, как пережить этот день.
Все его мысли только в реанимации и только о Хаусе. В глазах стоит бледное залитое кровью лицо с закатившимися глазами. В ушах звучат приглушенные распоряжения реаниматологов и хирургов.
К вечеру доктор Майкл Эш из реанимации говорит, что операция прошла успешно, кровотечение удалось купировать, и жизнь Хауса вне опасности, но от посещений просит воздержаться.
Постаревшая и утомленная Кадди ласково треплет Уилсона по плечу и говорит, что все будет в порядке.
Уилсон не уходит домой сегодня и ночует у себя в кабинете, потому что не может решиться покинуть больницу. Впрочем, «ночует» - это громко сказано, он всю ночь не смыкает глаз.
Утром в кабинет к Кадди, где уже сидит Уилсон, заходит доктор Эш, очевидно, только что сдавший смену. Он в паре слов докладывает, как прошла дежурная ночь в реанимации, а потом переключается на то, что их волнует больше всего.
- Мы взяли кровь на анализ – у доктора Хауса хроническая передозировка гидрокодоном. Многомесячное превышение дозы привело к накоплению вещества, критическому повышению концентрации гидрокодона и сильнейшей интоксикации, которая проявилась в выраженном угнетении когнитивных3 способностей и отсутствии критики собственного поведения, а также в неспецифических реакциях: повышенной температуре, ознобе, слабости, тошноте и неукротимой многократной рвоте. Из-за постоянной рвоты возник синдром Маллори-Вейсса – разрыв слизистой пищевода с выраженным кровотечением. Операция прошла успешно, мы провели диализ, дезинтоксикацию, умственные способности в норме и очевидно никаких необратимых нарушений нет.
- Последствия будут?
- А он будет еще принимать викодин? – вопросом на вопрос отвечает Эш. – Доктор Уилсон, вы знаете не хуже меня, что хроническая передозировка означает неправильную модель приема лекарств. Сейчас концентрация гидрокодона в крови была такой, что мы боялись острой печеночной недостаточности. Если модель останется прежней – весьма вероятна новая передозировка, и так легко он уже, конечно, не отделается.
- Понятно, - вздыхает Уилсон. – Можно к нему?
- Пока не стоит – он все еще на форсированном диурезе, и зонд пока не извлекали, кроме того, мы его держим под наркозом – чтобы не давать гидрокодон сейчас, от другой схемы он отказался. Я думаю, что вы можете зайти к нему вечером, когда мы его переведем в палату из реанимационного зала.
К вечеру Хауса перевели в отдельную палату, и Уилсон наконец решился прийти и повидать его. На самом деле, его все это время останавливал не только запрет лечащего врача, но и собственное воображение, любезно подкидывающее образы Хауса, лежащего в реанимации, под аппаратами, на грани смерти. Опять. Из всех знакомых Уилсона Хаус в таком состоянии оказывался чаще всего. А самое страшное, что пугало Уилсона и одновременно раздражало так, что эта злость его самого смущала, состояло в том, что Хаус сам раз за разом сознательно загонял себя на порог смерти, чтобы потом бороться за жизнь. Хаус – борец, но с каждым разом Уилсон все больше боялся, что из следующей схватки тому уже не выйти победителем.
На отделении уже остался только дежурный врач и медсестры. Уилсон, обменявшись улыбками с медсестрой, получил разрешение опустить занавеску на окна в палате, пока он сидит с Хаусом. Он решил, что его друг будет благодарен ненадолго избавиться от статуса экспоната за прозрачным стеклом, когда каждая твоя гримаса отслеживается с реанимационного поста.
Хаус, все еще очень бледный после недавнего кровотечения, лежащий, откинувшись на подушки, встретил его саркастическим взглядом и вопросом:
- Гейм-бой принес?
- К сожалению, нет, - ответил Уилсон, решив не поддаваться на провокации.
- Ну и на кой черт ты тогда вообще пришел? – разочарованно пробормотал Хаус, и Уилсон понял, что его издерганному терпению пришел конец, развернулся и направился к двери. – Уилсон!.. – окликнул его вдруг Хаус. – Стой. Подойди сюда.
Тот подошел к больничной койке, а Хаус поманил его еще ближе, словно желая что-то сказать. Уилсон нагнулся к нему, и внезапно Хаус обхватил его горячей рукой за шею и вплотную притянул к себе, ловя сухими губами его рот. Поцелуй был не нежным, не страстным, не легким, не глубоким. Уилсон вообще не мог бы его описать. Нет никаких слов, чтобы описать поцелуй человека, который жаждет близости так отчаянно и самозабвенно. Так что поцелуй просто был. Хаус лихорадочно скользил приоткрытым ртом по его губам, а пальцами - по шее и затылку, зарываясь в мягкие волосы и стремясь хоть как-то прижать к себе еще ближе.
А потом Хаус разорвал их поцелуй и откинулся на подушку, закрыв глаза и, кажется, решив сымитировать сон и потерю памяти после интоксикации. Уилсон смотрел на него какое-то время, понимая, что это будет лучше всего – уйти отсюда и никогда не упоминать случившееся, приняв этот эпизод за момент слабости и помешательства больного человека. Именно так, как Хаус и рассчитывал. Он думал о том, что сейчас ничем не рискует, что не он поставил себя в уязвимое положение. Он думал, какие горячие у Хауса губы. Он думал, что им действительно пора прекратить бесконечную борьбу друг с другом и с собой.
Хаус лежал с закрытыми глазами и чувствовал, как удары сердца отдаются где-то в горле. Он ждал, когда Уилсон наконец уйдет, и ему можно будет открыть глаза, облизать губы, чтобы запомнить вкус, коснуться их пальцами, чтобы ощутить это покалывание и щекочущие мурашки еще раз. Вместо этого он ощутил, как матрац прогнулся под дополнительным весом, Уилсон склонился над ним, и внезапно его губы снова оказались во власти нежного поцелуя.
От шока он одновременно открыл и глаза, и рот, а язык Уилсона скользнул внутрь воспользовавшись этим, ласкал жарко и скользко, заставляя еле слышно застонать что-то протестующе-поощрительное и попытаться снова прижаться крепче.
- Ты… ты… ты тоже… - бормочет почти бессознательно Хаус, когда Уилсон освобождает его рот, и скользит губами по мочке уха, поочередно касается горячих век и щекочущих ресниц. Он, забыв о слабости, поднимает руку, чтобы погладить Уилсона по щеке и шее, а тот снова начинает целовать его за ухом.
- Господи, Хаус, - лихорадочно шепчет Уислон, - ты - идиот. Просто удивительно, как можно быть таким гением и таким идиотом одновременно.
- Что же ты меня мучил столько времени?
- Потому что с твоим характером, где кислота аккуратно смешана с ядом, к тебе подойти страшно, - смеется Уилсон и страстным поцелуем-укусом прижимается к беззащитной шее, а Хаус сдавленно стонет и зарывается пальцами в его волосы, прижимая к себе еще сильнее.
- Тихо-тихо, - перехватывает его руку Уилсон, скользя губами по тонкой коже запястья. – Только бога ради не вырви катетер из вены.
- Не вырву… иди сюда, - отзывается Хаус, который давно забыл о том, что подключен к капельнице. Уилсон улыбнулся и снова начал целовать его, скользнув руками под тонкое больничное одеяло, чтобы обнять.
- На тебе под рубашкой вообще есть хоть что-то? – уточняет он, очень аккуратно помогая Хаусу перевернуться на бок, чтобы им было удобнее. Хаус замирает, очевидно прикидывая.
- Ничего.
- Ну… и ладно, - шепнул Уилсон, запустив ладонь между завязками больничной сорочки, чтобы погладить Хауса по спине.
Хаус весь горит таким жаром, что даже не уверен, что тому причиной – руки и губы Уилсона, которые кажутся приятно-прохладными, или лихорадка – но отчего-то снова кружится голова, только совсем не так, как последние дни, а так, что сладко захватывает дух, будто летишь.
- И я хочу вернуться назад к тебе, - сообщил между поцелуями Уилсон, - у меня скоро аллергия на эти деревья под окнами будет.
- Возьми ключ у меня в рюкзаке, - отозвался Хаус, чуть отодвинувшись, чтобы теснее прижаться к гладящей руке, и вдруг замер и на лице у него появилась растерянность. – Правда, я не помню, где мой рюкзак…
- У меня остался ключ, - утешающе сказал Уилсон, который не в силах сейчас начинать выяснять, осознал ли Хаус, насколько сильно он рисковал и своими уникальными мозгами, и самой жизнью, потворствуя зависимости.
- Хорошо, - слегка утомленно улыбнулся Хаус, но все же улыбнулся, чувствуя руки Уилсона на себе.
Внезапно сработавший звонок вызова медсестры, возвестивший, что капельница закончилась, заставил их обоих вздрогнуть.
Медсестра помедлила пару секунд под дверью отдельной палаты, надевая резиновые перчатки. Вообще-то закрытые занавески в реанимации – это против правил, но больным врачам положены кое-какие поблажки, а кроме того доктор Уилсон так мило просил, что ему невозможно было отказать. Когда она зашла, доктор Уилсон стоял, улыбаясь у стойки капельницы.
- Здравствуйте еще раз, Эмили. Я уже отключил капельницу, но снимать систему не стал на случай, если вам надо ввести еще какие-нибудь лекарства.
- Спасибо, доктор, все правильно, - улыбнулась она, несмотря на усталость. Уилсону просто невозможно не улыбнуться в ответ. Сестра сделала укол в манжету капельницы и снова открыла систему, чтобы лекарство попало в кровь, а потом отсоединила трубку от катетера и закрыла его. Хаус, кажется, дремал, и она была этому рада – пациентом он был на редкость тяжелым.
- Я еще побуду с ним, хорошо? – спросил Уилсон. – Мне так будет спокойнее, да и вы сможете уделить время другим пациентам. Я вас позову, если что-нибудь случится.
- Хорошо, доктор.
Как только медсестра ушла, Хаус тут же открыл глаза.
- Джимми, кончай флиртовать с медсестрами! – возмущенно заявил он.
- Я не флиртовал.
- Флиртовал.
- Нет. Это называется – «вести себя любезно», и неплохо помогает, когда надо о чем-нибудь попросить. Например, остаться с тобой еще немного, чтобы попрощаться без свидетелей, - улыбнулся он и склонился, чтобы снова поцеловать все еще притворяющегося обиженным Хауса. Несмотря ни на что, тот ответил сразу же и с энтузиазмом.
- Посиди еще, - вдруг тихо попросил Хаус, закрывая глаза. Он чувствовал, что против воли засыпает. Уилсон тихо улыбнулся, глядя на него – спокойного и мягкого сейчас.
- Конечно, - ответил он, придвинув стул вплотную к койке и садясь так, чтобы было удобно взять Хауса за руку и переплести пальцы, не опасаясь теперь задеть систему капельницы. Он поднес кисть Хауса к губам и поцеловал тыльную сторону, рядом с закрепленным катетером, а потом снова опустил их сплетенные ладони на кровать. Хаус, уже в полусне, со слабой улыбкой на губах, утянул руку Уилсона под одеяло.
Уилсон посидел несколько минут, глядя на спящего Хауса, выглядящего таким уязвимым и беззащитным. Улыбка медленно сбежала с губ Уилсона. Он знал, что Хаус и в половину не так непробиваем, как ему хочется показать. А еще Хаус максималист, и для него то, что сейчас случилось, может быть чем угодно, но не случайным эпизодом, эмоциональный накал которого сойдет за пару недель. Уилсон думает, не добьет ли произошедшее Хауса окончательно, если все пойдет не так, как этот гений ожидает. Уилсон думает, не совершил ли он ошибку.
Однако он работал на износ последние недели и не спал больше суток, поэтому незаметно мысли начали смешиваться, и его сморил сон.
~~~
1 При поражении области Вернике человек всё слышит, но содержания слов не понимает, они не вызывают у него ассоциаций; родной язык звучит для него, как иностранный. Из-за сенсорной афазии человек не может выделять и различать речевые звуки. Речь может оставаться грамматически правильной, однако высказывания многословны, но неинформативны, слова кажутся выставленными в случайном порядке. Больной не осознает, что речь у него нарушена.
2 Психиатрический симптом, выражающийся в нарушении структуры речи, при котором фразы строятся правильно, однако не несут никакой смысловой нагрузки, иногда с повторяющимися речевыми оборотами. Шизофазия наблюдается при различных расстройствах психики.
3 (зд.) направленные на восприятие и обработку поступающей информации
