Когда на почту приходит спам от человека с ником Беллатрисса, который предлагает высокооплачиваемую работу, в моей голове появляются какие-то неадекватные ассоциации (с)bash
Глава 19. Вот поэтому хорошо, когда друзей у тебя – больше одного, Хаус
На следующий день Говарду удалось блеснуть.
Он начал с того, что снова вызвал на свидетельское место Кадди. Хаус оценил иронию происходящего: женщине, жизнь которой он осложнял и делал невыносимой столько лет, пришлось лгать под присягой, рассказывая, какой он весь из себя замечательный.
Еще Говард вызвал подчиненных Хауса, что позволило продемонстрировать, сколь далеко был готов зайти Триттер в осуществлении своей вендетты. Форман засвидетельствовал, что тот предлагал ему сдать Хауса в обмен на освобождение брата из тюрьмы. Кэмерон показала, что Триттер достал копию выписки из ее диплома. Хаус был впечатлен. Даже ему самому не удавалось так основательно покопаться в прошлом своих сотрудников. Судья выглядела очень недовольной.
Чтобы заставить ее усомниться в том, что имело место воровство и подделка рецептов, Говард всех спрашивал о том, сколько таблеток Хаус принимает в течение дня. И все трое – включая Чейза, еще продолжавшего смотреть на Хауса взглядом побитой собаки, – подтвердили, что Хаус не превышал рекомендованной дозы. Честно говоря, это мало соответствовало действительности. После рождественской катастрофы Хаус начал считать – в основном, чтобы не раздражать Уилсона преждевременным требованием очередной дозы, но заодно – чтобы удовлетворить собственное вынужденное любопытство. Не удивительно, что баночки заканчивались слишком часто.
Однажды, наедине с Уилсоном, Хаус признал, что он наркоман. Но также заявил, что это не является проблемой. По крайней мере, той проблемой, которую люди были склонны предполагать в такой ситуации. Викодин помогал ему работать – это Хаус знал совершенно точно.
Таким образом, проблема Хауса сводилась к следующему: во-первых, он был не настолько глуп, чтобы не понимать, какой эффект оказывает долговременный прием викодина на его печень; а во-вторых, он спал с самым невозможным человеком на свете, который скорбно поджимал губы каждый раз, как ловил Хауса на заглатывании очередной таблетки. Хаус мог бы наплевать на это, но Уилсон своим подавленным видом умудрялся вызывать у него такие угрызения совести, которых Хаус раньше и представить себе не мог.
По просьбе Говарда – или, скорее, по его требованию, – Хаус в зале суда смиренно изображал несчастного инвалида-доктора. Говард не собирался вызывать его на свидетельское место, но настаивал на том, что правильное поведение обвиняемого за столом защиты очень много значит в привлечении симпатий судьи на свою сторону. После всего, через что пришлось пройти Уилсону, защищая его, самое меньшее, что Хаус мог сделать – это заткнуться и вести себя прилично. К сожалению, Уилсона не было в зале, чтобы оценить глубину раскаяния Хауса. Достаточно много пациентов онколога сохранили ему верность несмотря на все проблемы последнего времени, так что сейчас он был практически настолько же загружен, насколько и раньше. Умирающие по-прежнему нуждались в нем.
Большую часть дня Хаус провел, размышляя попеременно о сексе и о тюрьме. Он начал было думать о сексе в тюрьме, но пребывание в суде достаточно пугало само по себе, так что он отключился от происходящего и развлекал себя мыслями о своей самой пламенной страсти.
Он понятия не имел, как снова сможет вернуться к работе – нет, как он вообще сможет функционировать, – после того, как переспал с Джеймсом Уилсоном. Это было – словно решить величайшую загадку вселенной. Что еще ему оставалось сделать в жизни – после такого? А лучше всего было то, что он мог повторять это снова и снова, когда только захочет. И трепет, вызываемый у него правильностью и истинностью этого, никогда не наскучит и не забудется.
По крайней мере, до тех пор, пока его не посадят в тюрьму.
Просто заебись. Хоть буквально, хоть во всех прочих значениях.
Позже в этот же день Хаус заглянул в комнату для совещаний и застал там одного Формана, взявшего небольшой тайм-аут от их последнего пациента и лениво листавшего журнал.
– Вам нужно извиниться перед Чейзом, – не поднимая глаз, сказал он.
– И когда мне перестанут указывать, что мне нужно делать? – покосился на него стоящий в дверях Хаус.
Форман со вздохом закрыл журнал и повернулся к нему.
– Возможно, когда не будет необходимости объяснять вам, как вести себя по-человечески, – Форман встал. – Вы ударили его по лицу! Он может в суд на вас подать – за оскорбление действием. Вам повезло, что он все еще этого не сделал. В суде это будет просто замечательно смотреться – в комплекте с подделанными рецептами и ворованными таблетками.
Хаус отлепился от дверного косяка и вошел в комнату.
– Чейз не станет подавать в суд, – с напускной уверенностью заявил он.
– Я думаю, вы серьезно переоцениваете степень его лояльности по отношению к вам, – ответил Форман. – Любому терпению есть предел, а вы его то и дело оскорбляли. – Форман прищурился, разглядывая Хауса: – Вы же чувствуете себя виноватым, верно? Так почему бы не сказать ему об этом?
Хаус ощутил приступ хорошо знакомой боли в плече. Повернулся и вышел, не ответив на вопрос. Жалюзи в кабинете Уилсона были закрыты, но через них пробивался свет. Стучать Хаус не стал.
Уилсон сидел за своим столом, и взгляд, которым он встретил вошедшего Хауса, заставил того порадоваться, что у него есть трость, на которую можно опереться. Впервые за несколько недель Уилсон был по-настоящему рад видеть его у себя в кабинете. Их общение всегда сильно влияло на настроение Хауса, но теперь его реакция на Уилсона просто пугала. Хаус попытался ответить негодующим взглядом, но достойно противостоять улыбке Уилсона не сумел.
– Как все прошло сегодня? – спросил тот.
– Они были великолепны, – признал Хаус. На самом деле ему хотелось говорить вовсе не о суде, а о ряде малоприличных вещей, предпочтительно – с использованием соответствующей лексики. – Они дружно соврали, сколько таблеток я принимаю в день. – Он изобразил растроганный всхлип. – Дети мои. Как я их хорошо выучил
Уилсон проигнорировал последнее замечание и задумчиво нахмурился.
– И ты понимаешь, что они соврали. Это означает, что ты отдаешь себе отчет, сколько таблеток принимаешь на самом деле. – Он медленно поднялся, тем характерным движением, которое – Хаус был уверен – использовал, имея дело с нервными животными или испуганными детьми. Хаус не позволил себе раздражаться по этому поводу. В конце концов, он видел Уилсона голым.
Уилсон обошел стол, приблизился к Хаусу и посмотрел на него выжидательно:
– И?
Даже спешно вызванное в памяти воспоминание об Уилсоне прошлой ночью – оседлавшим его, потном, с широко разведенными ногами, умоляющим – не помогло; Хаус по-прежнему чувствовал себя совершенно беззащитным перед ним. Хаус привык противостоять его нытью на тему викодина резкими шуточками или вспышками гнева; теперь это не работало. Роли поменялись. Нет, Уилсон всегда был манипулятивным гавнюком, но как ему удалось полностью захватить контроль над ситуацией, когда это его трахнули в жопу, – было тайной, раскрыть которую Хаусу пока не удалось.
Хаус опустил глаза и уставился в пол.
– Мы не будем это обсуждать, – он постарался, чтобы это прозвучало властно, но вышло неуверенно и почти умоляюще. Ну да, он пьет слишком много таблеток. Да, они нафиг разрушают его печень. И это разбивает Уилсону сердце. Хаус по-прежнему каждый день ловил волну опиатов, которая тащила его по жизни, но в любой момент грозила швырнуть его обратно к боли. Он едва мог ходить. И он никогда не сможет нагнуть Уилсона над столом и вставить ему так, как Хаусу того хочется. Страдания Уилсона по поводу викодина и близко не стояли рядом с собственными страданиями Хауса.
«Пожалуйста, – подумал он, – пожалуйста, не дави».
Словно прочитав его мысли, Уилсон подошел еще на шаг ближе и обхватил пальцами запястье Хауса.
– Хорошо, – произнес он вполголоса, уступая. – Можем мы… обсудить это позже?
Уилсон давал ему время. И пространство для маневра. Уилсон никогда прежде этого не делал, если речь заходила о викодине. Это означало, что либо Уилсон внезапно обрел совершенно иное понимание психологических аспектов наркотической зависимости Хауса, либо секс превратил его в сентиментального идиота. Хаус предпочитал верить в первое, но на всякий случай взглянул подозрительно на Уилсона сквозь опущенные ресницы и предупредил:
– Не пытайся превратить меня в одну из твоих жен.
– И не мечтай, – пообещал Уилсон. Он мягко сжал его руку и сменил тему. – Я скучал без тебя за обедом. – Хаус промолчал, и Уилсон добавил: – Честно говоря… я скучал по тебе весь день.
Хаус сообщил Уилсону, что изменил свое первоначальное мнение. Секс определенно лишил того последних мозгов.
– По сравнению с тобой Атилла был просто образцом сентиментальности, – запротестовал Уилсон. – И я не думаю, что отличие от тебя сразу делает меня сентиментальным идиотом. Я не оставлял любовных записочек на твоем столе, я не посылал тебе цветы и конфеты… Ты хочешь, чтобы я посылал тебе цветы и конфеты? – покосился он на Хауса.
– Я люблю конфеты, – сообщил Хаус, приходя к выводу, что сентиментальный идиотизм в версии Уилсона ему даже нравится.
– И не только конфеты, – прошептал Уилсон, наклоняясь к нему и задевая губами губы Хауса. И рассмеялся тихонько, когда Хаус сгреб его и притянул к себе, целуя по-настоящему.
Манипулятор хренов.
Хаус обнял Уилсона за талию и пару минут гладил его спину, прежде чем опустить ладони ниже и облапать его за задницу. Уилсон прервал поцелуй ровно на те несколько секунд, которые понадобились ему, чтобы запереть дверь. Хаус изумился. Уилсон, безусловно, отличался сомнительными сексуальными пристрастиями, но Хаус до сих пор был совершенно уверен, что перепихон на рабочем месте в их число не входит.
Уилсон наградил его раздраженным взглядом:
– Ты когда-нибудь оставишь в покое мою задницу?
– Не-а, – радостно ответил Хаус, тиская означенную часть тела Уилсона.
– Даже не знаю, радует это меня или пугает.
– Зачем себя ограничивать? Пугайся и радуйся почередно. Разнообразие – великая вещь.
Уилсон с сомнением поглядел на запертую дверь:
– Про секс на рабочем месте Кадди ничего не говорила. С другой стороны, она угрожала мне членовредительством.
– Прекрати меня возбуждать.
– Мы не можем здесь трахаться, – предупредил Уилсон, понизив голос на последнем слове.
Хаус оглядел кабинет:
– Что у тебя, жучки понатыканы?
У Уилсона округлились глаза, и Хаус несколько секунд всерьез рассматривал идею о прослушке их кабинетов. С Триттера бы сталось. Ну и черт с ним. Нехай слушают. Какое им нафиг дело?
– Во-первых, тут нет кровати, – начал Уилсон. – И мы определенно уже вышли из того возраста, когда этим стоит заниматься на полу, – он перевел взгляд на кресло за спиной у Хауса. – Хотя… – лицо Уилсона приобрело задумчивое выражение.
Вот так Хаус и оказался сидящим в кресле в углу Уилсоновского кабинета, с Уилсоном, стоящим меж его раздвинутых коленей, и с членом Уилсона во рту. Это было гениально. Стоящему Уилсону Хаус мог отсосать, вообще не нагружая свою больную ногу. Почему он раньше до этого не додумался? Возможно, он лучше разбирался в сложных диагнозах, но Уилсон определенно превосходил его в знании кама-сутры.
Член Уилсона прекрасен, твердый, горячий и бархатистый, и горечь смазки смешивается на языке со вкусом чистой кожи. Хаус берет в ладонь его мошонку и проводит другой рукой по внутренней стороне бедра. Уилсон все еще в рубашке, но его галстук валяется на полу, а воротник расстегнут. Он пахнет мускусом и кондиционером для белья и, кажется, если только Хаус не вообразил это себе, мылом из его душевой. Бедра Уилсона вздрагивают, когда он сдерживает такой естественный порыв – толкнуться вперед. Хаус хочет сказать ему, что – можно; если Уилсону хочется, он может трахнуть Хауса в рот. Они могут это устроить. Они вообще все могут.
Он знал, что не должен так этим наслаждаться. Не должно это быть настолько приятно. Толщина и твердость между его губ, пальцы Уилсона, бережно сжимающие его плечи, тихие умоляющие звуки, доносящиеся сверху, и влажные, похабные, хлюпающие – внизу… Кровь знакомо приливала к лицу, жаром стыда и бунта, как в юности, когда за отсос морпеху его запросто могли убить. Интересно, чего это могло стоить ему теперь? Работы? Вряд ли. Он, наверное, мог бы отсосать Уилсону прямо у Кадди на столе, и она бы все равно его не выгнала. А если он будет сосать его член раз десять в день заместо викодина, Кадди, пожалуй, еще устроит вечеринку в его честь.
Между их кабинетами были совсем тонкие стенки, как они давно выяснили, подслушивая разговоры друг друга, и это делало минет еще более волнующим. Уилсон что есть сил сдерживал стоны и только шептал что-то ободряющее. Хаус затруднялся определить, что возбуждало его больше: перспектива быть застигнутым за этим занятием или надежда заставить-таки Уилсона стонать в голос.
– Ты думаешь, они трахаются?
Хаус чуть не подавился, когда слова Формана донеслись до них через тонкий слой штукатурки. Руки и рот у него были заняты, так что он просто поглядел снизу вверх на Уилсона; тот ответил ему полным ужаса взглядом.
За стеной насмешливо фыркнули, и послышался негромкий голос Кэмерон, удивленный и слегка шокированный:
– Нет!
Дальнейшее разобрать можно было с трудом.
– Бренда… слышала, как Кадди рассказывала… про него и Хауса, – говорил Форман.
Хаус медленно отстранился, позволяя члену Уилсона с хлюпаньем выскользнуть изо рта. Об этом они не говорили. Они вообще ни о чем таком не говорили – ни о необходимости скрывать их отношения, ни о не останавливающейся ни на минуту фабрике сплетен Принстон-Плэйнсборо, ни о том, что это значит для них. Они трахались. Они поженились. Последнее было фальшивкой, первое – более-менее случайностью. Что с ними будет после суда, даже если Хаус каким-то чудом избежит тюрьмы?
Чейз запротестовал, цитируя что-то из циркулирующих по больнице слухов.
– Вам все равно, трахаются они или нет? – спросил Форман.
Даже будучи за стеной, Хаус по его голосу мог сказать, что Форман скрестил руки на груди и ухмыляется, ожидая, пока Чейз заглотит наживку.
– Нет, – воскликнул тот. – Потому что они не трахаются.
Хаус сделал мысленную пометку: разобраться с причинами такой необычной горячности Чейза, и возможно, пошантажировать его ими, но это могло и подождать до того момента, когда большой палец Уилсона не будет поглаживать нижнюю губу Хауса, а член Уилсона, все еще твердый и влажно блестящий, не будет покачиваться всего в нескольких сантиметрах перед глазами.
Так что, возможно, Уилсон и не против, чтобы о них узнали. По крайней мере, информация о том, что слухи уже ходят и сотрудники Хауса их обсуждают, явно никак не повлияла на либидо онколога. И было куда веселее выяснить это подобным образом, чем посредством долгих разговоров.
Хаус демонстративно обдумывал открывающиеся перед ним возможности, когда Уилсон, не выдержав, издал тихий отчаянный стон над его головой. Удовлетворившись, наконец, причиненными им обоим мучениями, Хаус снова член взял в рот и принялся сосать.
– Я утверждаю только, – едва слышно продолжал за стенкой Форман, – что должна быть какая-то причина тому, что Уилсон столько времени его терпит.
Хаус удвоил старания, вызвав у Уилсона негромкий стон. Так почему же тот столько времени его терпит? Спят вместе они всего несколько дней, а терпит его Уилсон уже больше десятка лет. Форман, однако, сделал интересное наблюдение.
– Но это не значит, что они спят вместе, – возразила Кэмерон, хотя уверенности в ее голосе явно поубавилось.
Хаус чуть повернул голову, чтобы взглянуть на Уилсона, который смотрел на него, раскрасневшийся и ласковый.
– Ну, лучше уж Уилсон, чем проститутки, – заявил Чейз.
Уилсон расхохотался – в голос, – задохнулся, вцепился Хаусу в плечи и кончил. Только небывалым усилием воли Хаусу удалось удержать член во рту и не схлопотать порцию спермы в глаз. Уилсон вздрогнул в последний раз, пошатнулся, отстраняясь, снова засмеялся, привалился к своему столу и сполз на пол со спущенными штанами. Хаус вытер губы тыльной стороной ладони и уставился на него.
– Что? – требовательно спросил он, потирая бедро.
Уилсон ухмыльнулся.
– Ничего, – с ангельским выражением лица ответил он, но румянец на щеках и озорное выражение глаз его выдавали.
– Да иди ты, – буркнул Хаус, уткнувшись взглядом в свои кроссовки.
Когда он снова поднял глаза парой секунд позже, Уилсон смотрел на него, мягко улыбаясь. Штаны у него все еще были расстегнуты.
– Оказать тебе ответную услугу? – хрипло предложил он. Хаус почувствовал, как наливается жаром его пах.
В дверь постучали.
Уилсон испуганным кроликом вскочил на ноги и принялся натягивать, заправлять и застегивать так быстро, как только мог. Хаус вздохнул. Облом.
– Минуточку! – крикнул Уилсон. Если его голос и звучал немного осипло, то едва ли кто-то, кроме Хауса, мог это заметить.
– Хаус у вас? – спросила Кэмерон, с большей нервозностью, чем обычно. – У его пациента падает давление. А Кадди требует вас обоих в свой кабинет. Говорит, это важно.
Уилсон быстро пригладил ладонью волосы и открыл дверь. Хаус, не вставая с кресла, подцепил носком кроссовка забытый Уилсоном галстук.
– Спасибо, – сказал Уилсон. – Мы сейчас придем.
Хаус взглянул на Кэмерон, видневшуюся за плечом Уилсона и ошарашено переводящую взгляд с одного из них на другого.
– Вы… в порядке?
– В полном, – ответил Хаус. – Просто супер. А ты?
Камерон уставилась на него, словно у него дым из ушей повалил.
– Эээ, нормально. Я… пока, – она, медленно пятясь, вышла из кабинета, развернулась и пошла прочь.
Уилсон наградил Хауса неодобрительным взглядом и неосознанно упер руки в бока.
– Ну вот, напугал бедную девушку, – укоризненно заявил он.
– Ты шутишь? Да это самое захватывающее ее приключение за сегодняшний день!
– Как думаешь, она расстроится? Когда узнает о нас?
Хаус обдумал эту возможность.
– Может быть. Возможно, тебе придется повоевать с ней из-за меня. Ты готов?
Уилсон выглянул за дверь и проводил удаляющуюся Кэмерон взглядом.
– Думаю, я с ней справлюсь. А ты готов к тому, что про нас вообще все узнают?
Хаус удивился внезапно изменившемуся тону Уилсона. Как правило, он успешно скрывал свои уязвимые места, даже когда их задевали, но Хаус всегда видел, когда он нервничает. Казалось, Уилсон ждет, что Хаус потребует ничего и никому не говорить, приходить и уходить с работы по отдельности, и вообще делать вид, что ничего не изменилось.
С другой стороны, они оба отдавали себе отчет, что живут сейчас взаймы, так что, возможно, это было не такой уж дурацкой идеей.
– Если меня посадят, – тихо сказал Хаус, поднимая трость и упираясь подбородком в ее рукоятку, – ты в самом деле хочешь, чтобы про тебя говорили, как про голубого онколога, трахавшегося с придурочным наркоманом, до тех пор, пока ты наконец не уволишься или не переедешь в другой город? С такой репутацией девочек снимать будет сложновато.
Уилсон побледнел.
– Ты не можешь знать, что тебя посадят, – болезненно запротестовал он.
– И что меня не посадят, я не могу знать тоже, – Хаус поколебался, потом добавил: – Но даже если не посадят, откуда у тебя уверенность, что мы и дальше будем вместе?
Уилсон вновь закрыл дверь кабинета и шагнул к Хаусу. Убери пару слоев ткани – и они окажутся ровно в том же положении, что и двадцать минут назад. Хаус заставил себя поднять голову и посмотерть Уилсону в лицо, а не на ширинку.
– А почему ты думаешь, что не будем?
– Ты трижды разводился. Я – наркоман. Я тебя раздражаю…
– Вопрос на повестке дня, – пробормотал Уилсон, устало потирая шею.
– …а ты раздражаешь меня, – продолжил Хаус. Думать об этом сейчас было тяжело, но отложить разговор на потом будет, наверное, еще тяжелее. – Ты встаешь ни свет ни заря. Ты помешан на своем внешнем виде. Я тебя старше. Я веду себя по-дурацки, и ты на меня злишься. Ты как сорока, бросаешься на все, что блестит, носит шпильки и строит тебе глазки…
– Я, – Уилсон справился с собой и понизил голос до яростного шепота, – я люблю тебя, кретин!
Хаус откинулся в кресле и мрачно уставился на Уилсона.
– Ты любил своих жен. Ты вообще всех любишь.
Боль, отразившаяся в глазах Уилсона, заставила Хауса ощутить укол вины.
– Я никогда не изменял Джулии, – холодно ответил Уилсон. – Это она изменила мне. И я ушел, потому что недостаточно любил ее, чтобы за нее бороться. А как ты полагаешь, чем я занимаюсь все последнее время, если не борюсь за тебя?
– Хочешь заполучить трофей?
– Я хочу, чтобы ты дал нам шанс, – Уилсон говорил не громко, но явно был расстроен. – Я хочу, чтобы ты хоть раз кому-то в своей жизни поверил. Знаешь, в отличие от некоторых, я в состоянии учиться на своих ошибках. Но ты… Какое там, – продолжил он с горьким смехом. – Ты – это что-то особенное. Ты отталкиваешь от себя людей, потому что все время ждешь, что они причинят тебе боль. Но знаешь что? Со мной это номер не пройдет. Я все равно не уйду. По-моему, за последнюю дюжину лет я достаточно убедительно это доказал.
– Меня это не смущает, – добавил он уже мягче. – Мне плевать, сколько народу узнает, что я трахаюсь с придурочным наркоманом. Я, вообще-то, на этом придурочном наркомане женат. Придется им это принять.
Он наклонился поднять с пола свой галстук, но вместо того, чтобы надеть его, перекинул через спинку кресла.
– Пошли. Кадди ждет.
В списке людей, которых Хаус мог ожидать встретить в кабинете Кадди было порядка сотни имен – Говард, Триттер, родители Хауса, учитель из его начальной школы, – и все они стояли в списке перед именем той, кого они на самом деле там застали.
Вид Стейси Уорнер, сидевшей на краю письменного стола Кадди, заставил его замереть на полпути к нему.