Когда он пытался представить себе, каково это, переспать с Хаусом, – а последнее время он часто об этом задумывался, – ему казалось, что Хаус должен быть бесцеремонным сукиным сыном. Уилсон ожидал что им будут манипулировать, вызывать чувство вины и непрерывно насмехаться до, во время и после. И все это, разумеется, при условии, что Хауса вообще удастся затащить в постель, что в представлении Уилсона было сродни борьбе с диким медведем: риск быть убитым и сожранным примерно такой же.
Он ошибался. Он так ошибался…
Хаус пошел с ним спокойно, но с явной охотой, почти с энтузиазмом, без единого наглого или оскорбительного замечания. Он даже ни разу не дернулся, хотя и был близок к этому, когда Уилсон опустился на колени, чтобы расстегнуть ему джинсы. Но это Уилсона не беспокоило. Его внимание было обращено вовсе не на бедро Хауса, и даже позже, когда Хаус лежал под ним, полностью обнаженный и возбужденный, Уилсон не мог отвести взгляда от его глаз. Хаус обнимал его, перебирал пальцами его волосы и самозабвенно целовал, позволяя Уилсону тереться о него – член к члену, – пока они оба не стали мокрыми и липкими от пота и спермы.
Уилсон скатился с Хауса и растянулся на боку рядом с ним. Уилсон был слегка смущен тем, что все еще дрожал, прижимаясь приоткрытыми губами к шее Хауса, его ключице, небритому подбородку... Пока тот не повернулся к нему со словами:
– Ты и правда трахаешь все, что движется, да?
Это было даже хорошо. А то Уилсон уже начал беспокоиться, не подменили ли Хауса на физически идентичного, но сексуально сомнительного незнакомца.
– Не слишком-то вежливо говорить такое человеку, обеспечивающему тебя оргазмами на постоянной основе, – мягко ответил Уилсон, приподнимаясь на локте и прилагая некоторое усилие к тому, чтобы держать свои руки и губы при себе.
– Ты не обязан из кожи вон лезть, чтобы компенсировать мне то, что отправишь меня за решетку, – тихо хмыкнул Хаус. – Это фигня. Я тебя прощаю.
Уилсон сел, внезапно разозлившись.
– Нет, – ответил он. – Ты не будешь «прощать» меня за то, что я был вынужден сделать по твоей же милости. И я не пытаюсь ничего «компенсировать».
«Кроме потраченного в пустую времени, возможно», – но не будучи готовым выслушивать насмешки Хауса по этому поводу, Уилсон предпочел оставить эту мысль при себе.
– Это не попытка извиниться и не случайность. Я… думал об этом уже некоторое время.
Хаус помолчал. Потом повернулся и в упор посмотрел на Уилсона.
– Полотенца в ванной, – сообщил он, указывая на свой уляпанный их совместными стараниями живот.
Уилсон чуть было не сказал ему сходить самому, но потом сообразил, что Хаус, скорее всего, не может – без трости, которая осталась на кухне, потому что руки Хауса были слишком заняты Уилсоном, чтобы прихватить ее с собой. Даже если Хаус и мог доковылять до ванной сам, он точно не стал бы подвергать себя тому, что он воспринимал как унижение, на глазах Уилсона.
Злясь на него и из-за него, Уилсон наградил Хауса мрачным взглядом, прежде чем наклониться и крепко поцеловать того в губы. Хаус его не оттолкнул; наоборот, охотно ответил на поцелуй, что Уилсон решил запомнить на будущее. Очевидно, Хаус не способен изрекать отговорки или оскорбления, когда его рот занят другим.
И Уилсон пошел за полотенцем.
– Ну так и что это было? – требовательно спросил Хаус, когда Уилсон вернулся, и хотя тон вопроса был резким, Уилсон не мог не заметить, с какой жадностью Хаус обшаривает взглядом его тело. В руках у него была баночка викодина, и он закинул таблетку в рот, прежде чем отложить ее в сторону. – Не извинение, не скука… Что это – обучение тюремному сексу? Краткий курс вынужденной гомосексуальности?
Уилсон швырнул в него полотенце, прицельно шлепнув по физиономии.
– Я буду игнорировать тебя всякий раз, когда ты будешь вести себя со мной как полная задница, – сообщил он, оглядываясь в поисках трусов, которые он стянул из ящика Хауса. Он их потерял где-то между кухней и кроватью Хауса.
– Уилсон.
Он обернулся и увидел, что Хаус смотрит на него с выражением мучительной жажды в глазах – чувство, которое Уилсону было более чем знакомо. Хаус поднял полотенце: «Спасибо». Уилсон не отвел глаз, ожидая продолжения фразы, и Хаус в конце концов дернул подбородком универсальным «иди сюда» жестом.
Уилсон осторожно присел на край постели. Хаус повторил свой жест, и Уилсон, на мгновение возведя глаза к потолку, прилег рядом, повернувшись на бок и глядя на Хауса.
Для человека, не способного сделать без опоры и десяти шагов, Хаус двигался очень быстро. Он перекатился на живот и навалился на Уилсона, прежде чем тот успел хотя бы ахнуть от удивления.
Хаус на секунду прижался лбом к его лбу и сказал:
– Я высоко ценю жертвы, на которые ты готов пойти, чтобы сделать наш гражданский союз правдоподобным, но мне кажется, что на данный момент это уже неактуально.
– Ну ты же знаешь меня, – прошептал Уилсон. – Я просто не умею вовремя остановиться.
– На мое счастье, – согласился Хаус.
* * *
Кадди дала им обоим выходной, что – по далекому от объективности мнению Уилсона – означало, что они могут валяться голышом в постели сколько их душе угодно. Так было куда проще не думать о грядущем заседании суда и свидетельских показаниях Уилсона.
– Отмени все свои планы на сегодня, – пробормотал он, вылизывая Хаусу ухо.
Тот застонал и ухватил Уилсона за лопатки:
– У тебя есть идеи получше?
– Да, – ответил Уилсон ему в заросшую щетиной шею.
– Лучше, чем «Главный Госпиталь» и мастурбация?
Уилсон хихикнул и прикусил кожу между шеей и плечом Хауса, в основном, чтобы услышать, как у того перехватит дыхание.
– Я думаю, что тебе понравится. Или, если для тебя это слишком оптимистично, я скажу, что это тебя удовлетворит.
Он принес с кухни трость и без лишних слов вручил ее Хаусу, чтобы тот мог сходить в душ, потом вернулся на кухню и занялся завтраком. Им обоим надо как следует поесть, если они планируют выполнить хотя бы половину того, что ему хотелось проделать с Хаусом. А если Уилсон испечет блинчики, которые Хаус обожает, возможно, ему удастся уболтать того на минет.
* * *
Закончили они просмотром «Главного Госпиталя» и потрахушками – разумеется, не совмещая второе с первым. Санни как раз настаивал на чем-то, когда Уилсон, не разделяющий страсти Хауса к мыльным операм, выключил телевизор и сунул руку Хаусу в штаны.
Возмущение того быстро перешло в довольный вздох, а затем и стон – когда Уилсон накрыл ладонью его член. Свободной рукой он притянул Хауса к себе для поцелуя и буквально пил его дыхание, чувствуя, как твердеет и вздрагивает в ладони его член.
– Хочу тебе отсосать, – прошептал Уилсон, прежде чем успел толком обдумать сказанное, и тут же был вознагражден за свою поспешность бурной реакцией Хауса – тот дернулся и схватил его за руку, ту, которой Уилсон ласкал его член.
– Не… сейчас, – выдохнул Хаус, останавливая его. – Наверное, нам лучше перебраться в кровать.
– Нет, – ответил Уилсон, сползая с дивана и устраиваясь между разведенных ног Хауса. – Давай здесь.
Хаус совсем затих, когда Уилсон стянул с него штаны и задрал рубашку, чтобы лизнуть в пупок. Но когда Уилсон взял в рот его член, тишина кончилась.
Хаус пробормотал «Господи», запрокинул голову и вцепился в мягкую кожаную обивку дивана. А когда Уилсон обхватил рукой основание его члена и принялся энергично сосать, Хаус наклонил голову и уставился на него шалыми глазами. Уилсон, с растянутым и припухшим ртом, взглянул на него снизу вверх, прямо в синие глаза.
Хаус выгнулся дугой, застыл на мгновение и кончил Уилсону в горло.
Уилсон не выпускал его изо рта, пока Хаус не вздрогнул и не попытался отстраниться. Тогда Уилсон забрался обратно на диван, колени и спина у него болели. Пятнадцать лет назад это было как-то проще.
– Вот теперь мы можем пойти в кровать, – сказал Уилсон, глядя, как Хаус натягивает штаны.
– Только если у тебя найдется лебедка, чтобы меня поднять, – пробормотал Хаус.
Уилсон ухмыльнулся, до смешного довольный собой, и решил подождать. Теперь он мог себе это позволить.
– Тогда поговори со мной.
– О чем?
– О чем угодно, – ответил Уилсон. Он понимал, что рискует, но сделанный минет настроил его на авантюрный лад. А мысли о том, как мало времени у них осталось до понедельника, только усиливали это ощущение. – Мне просто нравится слушать твой голос.
Хаус упрямо замолчал.
– Ты такая девчонка, – произнес он наконец, но Уилсон знал, что ему не послышалось прозвучавшее в голосе Хауса удовольствие.
– Расскажи мне что-нибудь.
– Никогда не умел байки травить.
– Тогда перескажи мне серию «Одиноких сердец».
С минуту Хаус молчал, и Уилсон начал беспокоиться, что требует слишком много и слишком быстро. Он уже хотел разрядить обстановку, сказав, что это ерунда и не важно, когда Хаус заговорил.
– Когда мне было семнадцать, мы жили на базе Пэррис-Айленд в Южной Каролине, – тихо начал он. – Там был тренировочный центр для новобранцев морской пехоты. Мы с отцом… как раз дошли до точки кипения. Если тебе кажется, что я становлюсь несносным при столкновении с облеченными властью сейчас, тебе надо было видеть меня в семнадцать.
Уилсон улыбнулся, представив себе Хауса-подростка – те же самоуверенность и несгибаемость за вычетом опыта и травм.
– Жаль, что я не знал тебя в семнадцать.
Хаус коротко улыбнулся и вернулся к рассказу:
– Отец меня не понимал. Я знаю, что любой подросток уверен в том, что родители его не понимают, но мой отец… он хотел совсем другого сына.
Уилсон посмотрел на него сочувственно.
– Ему нужен был парень, любящий пиво и футбол. А я был для него чем-то непостижимым. И он начал подозревать… что я не интересуюсь девушками. Он ошибался, кстати. Мне нравились девушки. Просто не только девушки, – Хаус покосился на Уилсона, потом продолжил: – Большинство людей, если их обвинить в гомосексуализме, инстинктивно стараются доказать, что это не так. Пытаются доказать свою мужественность.
– Но ты не относишься к большинству, – отметил Уилсон.
– Да, мне это уже говорили. В любом случае, мои инстинкты подсказали мне прямо противоположное. И как оказалось, на полной морпехов тренировочной базе нет проблем с реализацией таких инстинктов.
Уилсон постарался улыбнуться.
– Вот теперь я и в самом деле жалею, что не знал тебя в семнадцать лет. Так у тебя были дружки-морпехи?
– Нет, – поправил Хаус, – я просто отсасывал им за казармами.
Уилсон на мгновение утратил дар речи – и приобрел болезненный стояк. Он мог поспорить на что угодно, что подростком Хаус был точно таким же дерзким и самоуверенным, как и сейчас. Такой своевольный, мятежный юный вариант его друга – рыщущий вокруг военных казарм, стоящий на коленях в траве, только и ждущий, чтобы его застукали, – Уилсон просто не мог представлять его себе таким и не чувствовать себя грязным вуайеристом. Но зная Хауса, можно было не сомневаться, что именно этого он и добивался своим рассказом.
– Он тебя застукал? Твой отец?
– Нет. Он бы меня избил до полусмерти и отправил в военное училище. Этого я не добивался. Мне было достаточно представлять себе, как бы он отреагировал, если бы узнал, чем я занимаюсь.
Уилсон глубоко вздохнул. Посмотрел выжидательно на Хауса:
– А после… ты этим занимался?
– До Стейси – нет. А после Стейси… – Хаус показал на свою ногу, как будто это все объясняло; впрочем, для него и в самом деле – объясняло.
Уилсон поерзал на диване, устраиваясь поудобнее.
– А ты бы хотел… заняться этим снова?
Хаус взглянул на него с легкой насмешкой.
– Я клянусь, что я вынес из этой истории не только то, что ты делал это раньше, – заверил его Уилсон. Это было правдой; Хаус никогда раньше не рассказывал о своих взаимоотношениях с отцом – не говоря уже о своих подростковых сексуальных опытах – и то, что он сейчас решился довериться Уилсону, вызвало у того настоящий прилив нежности. – Просто… прямо сейчас мне сложно сосредоточится на других частях твоего рассказа.
Хаус глянул ему в пах и ухмыльнулся шире.
– Последний раз я делал минет двадцать лет назад. Ты уверен, что хочешь рискнуть?
– Да, – быстро ответил Уилсон и кивнул для большей убедительности, – полностью уверен.
– Тогда нам стоит перебраться в постель.
– Я принесу лебедку.
Как оказалось, они прекрасно обошлись и без лебедки, а двадцатилетнее отсутствие практики никак не сказалось на квалификации Хауса в оральном сексе. Уилсону стоило бы догадаться. Имея привычку сосать леденцы на палочке и глотать таблетки всухомятку, Грег Хаус не мог не знать, что делать с членом.
Уилсон сидел в изголовье постели, а Хаус устроился у него между ног и отсасывал ему со сводящей с ума нежностью. Уилсон говорил, а скорее – лепетал какую-то чушь, но Хауса это, казалось, не беспокоило. Уилсон смотрел, как его налитый кровью член исчезает и снова появляется между губ Хауса, гладил того по лицу и бормотал:
– Господи, как хорошо, до чего же хорошо… ты потрясающий, ты… – пока совсем не утратил способность к членораздельной речи.
И если Хаус поглумится над ним после – оно все равно того стоило.
* * *
Одеваться Уилсон отказался – точнее, отказался бы, если бы Хаус высказал хоть малейшее желание видеть его одетым. Но лежа голым рядом с полностью одетым Хаусом – если человека в футболке и спортивных штанах можно назвать полностью одетым, – Уилсон чувствовал себя глупо, так что он попытался исправить положение, раздев Хауса. Больной в коме проявил бы больше энтузиазма по этому поводу.
– Рано или поздно тебе придется раздеться, – заметил Уилсон, когда Хаус отпихнул его руку в третий раз.
– А ты меня заставь, – ребячливо ответил тот.
– Именно это я и пытаюсь сделать. Что с тобой не так?
Позже он понял, что ему очень повезло, что его слова не вызвали вспышки, после которой они могли уже не оправиться. Вместо этого Хаус наградил его долгим обессиленным взглядом и закрыл глаза, сдаваясь.
– Я онколог, – уже более бережно и успокаивающе сказал Уилсон, – я видел много хирургических шрамов.
В ответ Хаус только перевернулся на бок, отворачиваясь от него.
Уилсон вздохнул, уступая, и придвинулся ближе. Осторожно протянул руку и тронул Хауса за плечо:
– Я понимаю, что тебе это непросто.
– Ты понятия не имеешь, что значит быть обезображенным калекой, к тому же страдающим от пожизненной боли, – буркнул Хаус.
Если Уилсон хоть немного знал Хауса – а он надеялся, что все-таки знал, – то это было приглашение. Которое он принял, прижавшись грудью к хаусовой спине и обхватив того одной рукой.
– Знаешь, до Квазимодо ты все-таки не дотягиваешь, – заметил Уилсон. – Ну да, у тебя несколько шрамов на ноге. И она болит, когда ты ходишь. Это хреново. Но… – Уилсон помолчал пару секунд, – мне нравится на тебя смотреть. Разве это ужасно?
– Если тебе дороги твои глаза – возможно.
– Кончай. Ты прекрасно знаешь, что отлично выглядишь. Я видел, как ты строишь глазки медсестрам, когда тебе от них что-то нужно. Это даже на Кадди срабатывало, пока она не разобралась, какой ты ушлый манипулятор, – Уилсон пожал плечами. – И тебе все еще ничего не стоит закадрить молоденького и симпатичного иммунолога.
– А как насчет молоденького и симпатичного онколога?
Уилсон фыркнул:
– А ты такого знаешь? Разумеется, теперь в твоем распоряжении куда больше способов уговорить меня на что угодно.
* * *
Позже Уилсону надо было забрать свою машину, которая, вопреки мнению Хауса, вовсе не валялась в кювете, а была мирно припаркована возле офиса Говарда в нескольких кварталах от того бара, где Уилсон так старательно надирался прошлым вечером.
– Это круто, – заявил Хаус, вручая Уилсону свой шлем.
– Не-а, – ответил Уилсон, возвращая шлем обратно.
– Да ладно тебе, – заныл Хаус с какой-то особенно противной интонацией.
– На улице минус двадцать! А у тебя есть машина! Дорогущая притом!
– Но мотоцикл забавнее.
Уилсон нахмурился.
– А я считаю, что машина забавнее. И намного безопаснее. Думаю, именно поэтому ты купил этот двухколесный поставщик органов для пересадки вместо нее.
– Обломщик несчастный, – буркнул Хаус.
Через несколько минут, когда Хаус выводил Корвет из гаража, Уилсон добавил:
– Кроме того, если ты убьешься на мотоцикле, ты не сможешь меня трахнуть.
Хаус вдавил тормоза так, что они взвыли. Выражение его враз покрасневшей физиономии было поистине бесценным.
– Я разобью эту машину, – пообещал он, на что Уилсон только рассмеялся, охваченный чувством радостного предвкушения, которого он не испытывал уже очень давно.
* * *
Когда они вернулись, их обоих ждали сообщения на автоответчике. Первое было от Кадди, которая извиняющимся тоном вызывала Хауса консультировать какого-то важного родственника умирающего пациента на предмет донорства. Извиняющаяся Кадди представляла собой достаточно редкое явление, чтобы послужить поводом для шуток, и Хаус заулыбался, так что даже ямочки на щеках появились, и Уилсон совсем потерял голову и полез к нему целоваться, и они потратили еще немного времени.
Второе сообщение было от Говарда, официальное и наводящее тоску:
«Доктор Хаус, это Говард. Мне нужен доктор Уилсон. Я не смог дозвониться ему на мобильный телефон. Не знаете ли вы другой номер, по которому с ним можно связаться? Перезвоните мне».
Уилсон убрал руку, которую перед этим засунул Хаусу под рубашку.
– Иди спасай своего богатого пациента, – неохотно проговорил он и тихонько застонал, когда Хаус осторожно прихватил зубами мочку его уха.
– Подумай о всех тех богатеньких пациентах, которые умрут, когда меня упрячут за решетку, – ответил Хаус.
Пытаться как-то его подбодрить в такой ситуации было бы просто глупо. У Хауса не было никаких оснований надеяться, что ему удастся сохранить медицинскую лицензию и свободу. И хотя не Уилсон был тому причиной, он все равно чувствовал себя виноватым, глядя, как Хаус собирается в больницу.
Разговор с Говардом вышел коротким и угнетающим. После него Уилсон попытался – практически безуспешно – занять себя уборкой, приводя в порядок квартиру Хауса: покормил крысу, вымыл посуду, застелил постель.
В конце концов, когда стало совсем нечего делать, Уилсон поехал в Принстон-Плэйнсборо.
Хаус разглагольствовал, сидя за столом в комнате для совещаний, когда Уилсон проходил мимо. Он остановился и некоторое время тихо наблюдал через стеклянную дверь, как Хаус дразнит свою команду. Его лицо последовательно выражало задумчивость, раздражение, сарказм, насмешку и наконец приобрело отсутствующее медитативное выражение. Хаус не должен выглядеть таким сексуальным на рабочем месте. Мысль о том, что Хаусу, возможно, не придется больше работать, отдалась болью в груди Уилсона.
Цоканье каблуков по линолеуму вернуло его к реальности. Кадди подошла к нему со смущенно сочувственным видом:
– Что ты тут делаешь?
Уилсон пожал плечами и честно ответил:
– Мне было одиноко.
Кадди наградила его взглядом, который она обычно приберегала для Хауса в моменты его наиболее идиотских выходок.
– Ясно, – медленно проговорила она, – но почему ты торчишь в коридоре?
Уилсон понял: что бы он сейчас ни сказал, это будет воспринято неправильно. Точнее, как раз правильно. А еще через мгновение он понял, что он может уже ничего не говорить. Кадди глядела на него своим фирменным пронзительным взглядом, полным подозрения. А потом они оба посмотрели в комнату для совещаний, где Хаус заметил наконец Уилсона и уставился на него…
– О, Боже, – прошептала Кадди. – Ты же не…
– Не начинай, – взмолился Уилсон.
– Это была шутка! – прошипела она.
Пытаясь избежать скандала, Уилсон ухватил Кадди за локоть и потащил ее к ближайшему лифту.
– Ты спятил? – требовательно спросила Кадди, как только двери лифта закрылись за ними.
– Что? Ну что такого ужасного я сделал?
Кадди вскинула руки, то ли собираясь рвать на себе волосы, то ли – поколотить Уилсона. «Это называется: почувствуй себя Хаусом», - подумал Уилсон и отступил на шаг – на всякий случай.
– Ты с ним спал!
Лифт звякнул и остановился, выпуская их на первый этаж. Уилсон, не говоря ни слова, пошел прямиком в кабинет Кадди. Снова оказавшись за закрытыми дверьми, она дала себе волю:
– Какая муха тебя укусила? За каким чертом тебе это понадобилось?
Уилсон потер шею и уставился на свои ботинки:
– Ну, мне это нравится.
– Ты его единственный друг. Ты вообще подумал, что с ним будет, когда ты найдешь себе жену номер четыре? Или теперь это будет номер пять?
– Я глубоко тронут твоей верой в меня, – отозвался Уилсон, неосознанно упирая руки в бедра. Он знал, что у него не самый лучший послужной список в том, что касалось близких отношений. Интересно, остался в штате Нью-Джерси хоть один человек, который не был бы в курсе того, что Уилсон полный неудачник в семейной жизни? Но когда эти привычные нападки коснулись его отношений с Хаусом, они, казалось, ранили больнее.
Но более важным было сейчас другое:
– Это что, настолько очевидно?
Кадди прошла к своему столу, вскинула руки, показывая, что сдается, и устало опустилась в кресло.
– Нет, – ответила она. – Я просто слишком давно знаю вас обоих. О, Господи…
– Послушай, можем мы сохранить это в тайне? – попросил Уилсон. – Мы даже сами еще об этом не говорили.
Кадди сморщила губы:
– Вы ничего себе не позволяете на рабочем месте. И это никак не должно сказываться на выполнении ваших обязанностей. Если я узнаю хоть о малейшем нарушении этих условий, и я имею ввиду действительно – малейшем, вы даже глазом моргнуть не успеете, как окажетесь здесь.
– Я в состоянии профессионально выполнять свою работу, – отозвался несколько обиженный этим замечанием Уилсон.
– Ты – да, а он?
– Понял, – признал он и повернулся к двери.
– Уилсон.
Он обернулся и снова прикрыл дверь. Взгляд Кадди смягчился и приобрел заботливое выражение.
– Ты же помнишь, что с ним было после Стейси, – проговорила она. – Еще раз он этого не вынесет. Не заставляй его страдать.
Уилсон слабо, болезненно улыбнулся:
– Я собираюсь отправить его за решетку. Ты думаешь, я могу заставить его страдать еще сильнее?
* * *
Когда Уилсон вернулся, комната для совещаний была пуста, а в кабинете Хауса были опущены жалюзи. Уилсон негромко стукнул в дверь и вошел.
Хаус сидел в ближайшем к двери кресле, положив скрещенные в лодыжках ноги на табурет.
– Тебе определенно нужно обзавестись хобби, – заявил он в качестве приветствия.
– Кадди знает, – выдал Уилсон ему в ответ свой собственный вариант «здравствуй» и позволил двери захлопнуться у себя за спиной.
– Да, я заметил. Ты выбрал оригинальный способ не афишировать отношения, Уилсон.
– Ни фига подобного, ты виноват не меньше. Она ничего не заподозрила, пока не увидела, как ты пялишься на меня из своего кабинета.
У Хауса от возмущения отвисла челюсть.
– Я никогда ни на кого не «пялюсь», – запротестовал он.
– Я тут пару раз проходил мимо, и, думаю, я знаю, что значит «пялиться» и как это выглядит.
Хаус безуспешно попытался сдержать улыбку, потом снял ноги с табуретки, освобождая ее для Уилсона.
– С другой стороны, – заметил Уилсон, садясь, – она больше никогда не вломится к тебе или ко мне в кабинет без стука.
– Это бесспорный плюс, – признал Хаус, выпрямляясь в кресле, так что их лица оказались в нескольких дюймах друг от друга.
– Как твой пациент?
– Выживет. А как адвокат?
Уилсон захлопнул рот. Говард в самом деле был хорошим человеком. Прискорбно, что любое упоминание о нем автоматически заставляло думать о суде и портило настроение.
– Нормально.
Похоже, несчастное выражение лица действовало на Хауса как афродизак. Он с напряженным вниманием уставился на губы Уилсона. Потом поднял руку, обхватил его ладонью за шею и привлек к себе, накрывая его рот своим. В первый момент поцелуй был совсем целомудренным, но Уилсон слишком хорошо знал Хауса, чтобы ожидать от него какого-либо проявления целомудрия.
Хаус повернулся, притянул Уилсона ближе, раздвигая ему губы языком и царапая щетиной, не сходившей в эти дни с его физиономии. У Уилсона точно будет раздражение кожи. Он вздрогнул. Всего день тому назад он был уверен, что между ними с Хаусом все кончено, даже в смысле дружбы, а теперь они обжимаются у того в кабинете. А еще через три дня он отправит Хауса в тюрьму. Странная штука, эта жизнь.
Хаус чуть отстранился – только чтобы пробормотать лишенным выражения голосом: «О, Джеймс». В его устах имя прозвучало так по-дурацки, что Уилсон не выдержал и расхохотался.
Хаус на секунду прихватил его нижнюю губу своими, потом добавил:
– Значит, все твои жены так тебя звали?
– Ага, – подтвердил Уилсон, стараясь не показывать, как у него перехватило дыхание.
Хаус провел ладонью по его шее, по-хозяйски запустил пальцы в волосы, удерживая его на месте.
– Уилсон, – тихо произнес он.
Это не было вопросом, но Уилсон все равно ответил. Сгреб Хауса за плечи и притянул к себе, захватывая его рот так же, как Хаус захватил его целиком, и душу, и тело. Да, между ними появилось это – новое, волнующее и порнографическое, – но, положа руку на сердце, что оно изменило? Хаус оставался Хаусом, а Уилсон – Уилсоном, теми же самыми, что и предыдущие двенадцать лет, разве что несколько более потрепанными жизнью и постаревшими. Секс с Хаусом не мог изменить ни их самих, ни то, что они значили друг для друга. Да Уилсон и не хотел этого менять.
– Зачем ты пришел? – спросил Хаус, вновь отстраняясь. Его глаза в свете больничных ламп казались почти фиолетовыми, лицо было расслаблено.
– Как ты и сказал, мне нужно хобби. Я решил остановиться на вязании крючком. Разве что ты предложишь что-то поинтереснее.
– Я гений, – напомнил ему Хаус. – Я всегда могу придумать что-то поинтереснее.
* * *
Они провели остаток выходных за работой, когда она у них появлялась, а когда ее не было – в постели, отчаянно стараясь забыть о грядущем понедельнике. На автоответчике накапливались сообщения, но Хаус упрямо отказывался отвечать на них.
Воскресной ночью, измученный мыслями о суде и бессонницей, Уилсон повернулся к Хаусу и сказал:
– Мы сделали ошибку.
Даже в темноте и даже с учетом отработанной годами способности Хауса скрывать свои чувства, Уилсон понял, как тот среагировал.
– Нет, – произнес он, накрывая руку Хауса своей, – я об этом не жалею. Но если бы мы оставались просто друзьями, может, у меня не было бы ощущения, что я… отрезаю себе руку.
– Иногда у нас просто нет выбора, – тихо ответил Хаус. – И это не было ошибкой. Думаешь, твое отношение ко мне как-то изменилось? Или твое чувство долга? Ничего это не меняет. И тошно было бы независимо от того, что случилось в эти выходные.
Уилсон замолчал, обдумывая сказанное, а Хаус добавил:
– Скажи им правду.
Даже думать об этом было страшно. Не ответив, Уилсон повернулся на другой бок и постарался заснуть.
