Кейт вернулась часа через два. Элис сложно было не замечать, что она сидит, прикусив костяшку пальца, чтобы не завыть в голос, а по щекам текут слезы. Но тут лучше было не лезть, Элис знала, что не всегда может угадать, что сказать, чтобы помочь, а не сделать больнее. Оставалось рассчитывать на дар Джаспера. Элис повернулась к нему и еле удержалась, чтобы не схватить, не обнять, не прижать к себе — столько боли отразилось на его лице.
Джаспер сделал несколько глубоких вдохов, чтобы ослабить комок, сковавший горло. Это не его. Но насколько сильно зацепило, он давно не чувствовал эмоции других так интенсивно. Ей же всего семнадцать, так не должно быть. Джаспер с усилием направил на тихо всхлипывающую девушку ощущение успокоения.
Постепенно всхлипы затихли совсем.
— Так ты живёшь сама по себе? — прервала молчание Элис. — И у тебя никого нет? Нет, если это не мое дело…
Кейт задумчиво запустила руку в не очень длинные волосы.
— Обычно я достаточно резко отвечаю на подобные вопросы, но вы же вроде как помогли мне. Моя мама не смогла выбраться из горящего автомобиля десять лет назад.
Элис почувствовала волну ободрения, причем, направленную не на нее. Джаспер задумчиво разглядывал пролетающие за окном деревья. Кейт продолжила в порыве откровения:
— Я тоже должна была быть там. Меня вытащил… один человек, пока пламя не успело разгореться. Мне тогда посекло стеклом руку, он нес меня на руках и пытался зажать рану, чтобы кровь так не хлестала. Мама осталась там, ее зажало. А он никого не пускал туда, говорил, в любой момент все может взорваться. И крепко держал меня, чтобы я туда не побежала, а я вырывалась, кажется, даже пару раз его укусила. Мне до сих пор часто снятся крики мамы и то, как он меня не пускал, прижимал к себе.
— Ты обижена на него, и это не из-за того, что он тебя удержал. Почему? — неожиданно спросил Джаспер.
Кейт запнулась на полуслове.
— С чего ты взял? Конечно, из-за этого… то есть я вообще не обижена, а благодарна, — неубедительно произнесла она.
— Глупо десять лет обижаться на человека, который спас тебе жизнь, — вполголоса заметила Элис, демонстративно проигнорировав слова про благодарность.
— Тогда остановимся на том, что это просто личное.
Несколько минут в машине стояла тишина.
— Ты поэтому не водишь машину? — продолжила Элис. Кейт молча кивнула.
— А с кем ты жила потом?
— Меня забрали мамины братья, — последнее слово Кейт произнесла со странной интонацией.
— В каком смысле братья?
— Ну… — замялась Кейт. — В общем, мама состояла в секте. Обычная чушь про избранных, спасителей мира, особую миссию. По ее распоряжению в случае, если с ней что-то случится, опекуном назначался один из «братьев».
— А почему?..
— Элис, всё, мне не хотелось бы обсуждать это дальше.
— Тебя там обижали?
— Нет.
Элис поймала взгляд Джаспера. Тот еле заметно помотал головой.
Остаток пути прошел в полном молчании.
***
Доктор Каллен задумчиво рассматривал рентгеновский снимок. Джаспер тихо проскользнул в кресло.
— Могу я кое о чем спросить тебя?
Старший Каллен кивнул, не отрываясь от экрана.
— Отец?
Карлайл резко развернулся, кивнул, сел в кресло напротив. Столь редко к нему обращались так. Только если действительно надо.
Джаспер долго молчал, собираясь с мыслями, и наконец задал свой вопрос:
— Отец, как ты понял, что хочешь всегда помогать людям? Что это не просто занятие? Не просто профессия?
Карлайл резко вздернул бровь и испытующе посмотрел на Джаспера, но удержал готовый сорваться вопрос. Посидел, собираясь с мыслями.
— Знаешь, сложно так вот ответить одним словом…
Джаспер кивнул, всем своим видом выражая готовность слушать.
— Ну что ж… знаешь, так было не всегда. Сначала это был интерес: как же все устроено, как работает такая сложная вещь, такое по-своему совершенное создание, и чем я отличаюсь. Знаешь, ведь человек, он очень и очень хрупок. Тысячи, десятки и сотни тысяч молекул движутся, каждая имеет строго свое место, это же настоящая симфония, огромный, невообразимый слаженный оркестр и при этом стоит чему-то, даже самому малому, расстроиться, выйти из общего звучания — все, вся система летит куда-то. И если ты узнаешь, потом ещё узнаешь, потом ещё и ещё, глубже и глубже, знание становится не отрывочным, а определенной системой, и ты начинаешь действительно что-то понимать. Ты начинаешь лечить — и сначала приходит эйфория от того, насколько ты умнее обратившихся к тебе людей, насколько ты лучше них понимаешь, что с ними происходит и как с этим быть, и ты смотришь на этих людей свысока, с высоты этих своих знаний, и каждое свое слово произносишь с гордостью, нет, с гордыней, ощущая про себя свою значимость и свой интеллект, любуясь собой со стороны. Затем что-то идёт не так, и не один раз, а столько, сколько нужно, чтобы сбить с тебя спесь и этакую молодецкую удаль. И тут у тебя два пути — либо пытаться надувать щеки и убеждать себя и других в собственной значимости и непогрешимости, упираясь рогом…
— Либо?
— Либо ты откидываешь гордость, бросаешь корону с головы под ноги, и признаешь, что можешь знать не все, и можешь побеждать не всегда, и что-то у тебя не получится, и люди будут оплевывать тебя, оттаптываться на твоей гордости, а то и проклинать тебя, а твой единственный путь — учиться, учиться и учиться, чтобы может быть, когда-нибудь одной ошибкой стало меньше, потом ещё одной, а потом из этих не-ошибок сложилась спасённая жизнь, затем ещё одна, и ещё…
— Ты сейчас отвечаешь на вопрос как ты лечишь, а не почему ты лечишь и помогаешь…
— Ты же спрашивал, почему это не просто профессия. Я начал, наверное, слишком издалека, но я хотел, чтобы ты понял: вот оно, первое из многих отличий от «просто занятия»: люди, не готовы принять и признать свои заблуждения, они же тоже в нашей профессии остаются, как же иначе, если они уйдут — значит, они признают, что где-то были неправы, а так же не может быть… и таких много, на самом деле довольно много, но мы же сейчас не о них, да? Так вот, ты учишься признавать свои ошибки, что ты не всемогущ, что у тебя уже нет причин для гордыни, а если вдруг она снова поднимает голову — жизнь бьёт тебя очередной раз. И чтобы этого не было, ты учишься слушать, учишься не возноситься, теперь ты не выше этих людей, а абсолютно равный им, только знаешь немного больше…
Карлайл задумчиво смотрел куда-то вдаль. Когда стало понятно, что сам продолжать он не собирается, Джаспер нарушил молчание.
— Но это же не все. Не все, что ты думаешь. Ты же всегда честен сам перед собою. То, что ты делаешь — это не работа равного. Жажда есть, она никуда не уходит, ты можешь держать ее на крепком поводке, можешь задвигать ее куда-то вглубь, но ты всегда ее преодолеваешь. А когда это преодоление длится годами, десятилетиями — это не про равенство…
— А про что же, по-твоему?
— Про служение, — твердо ответил Джаспер. На секунду ему показалось, что так давить не стоило, что сейчас прервется этот момент кристального доверия и единения. Но он недооценил Карлайла, который раз.
— Служение?.. почему?
— Потому что я так чувствую тебя, что это не работа, это — потребность.
— Правда? Знаешь, я никогда не думал, что это настолько очевидно, пусть даже только тебе. Что ж, ты пришел не просто так, тебе действительно нужны эти ответы?
Джаспер кивнул, не сводя глаз с Карлайла.
— Иногда — далеко не всегда — случается что-то, после чего мир для тебя никогда не будет прежним. Удар… и не такой, как серия вразумлений, о которых я говорил. Настоящий удар, после которого падаешь и понимаешь, что тебе нечем дышать и только болит там, где должно быть сердце. И после этого ты не можешь просто жить как раньше. Не понимаешь? Ладно, раз сегодня такой вечер откровений, я поясню. Было время, когда мне были интересны инфекции и эпидемии. Это было давно, наверное, эпидемия испанки заставила меня задуматься о том, как хрупок на самом деле весь мир, человечество в целом, а не отдельные люди. К тому времени в просвещенном мире медицина делала огромные успехи, правда, огромные, и мне показалось, что эпидемии лучше изучать в более естественных для них условиях — я уехал в западную Африку. Там было поселение миссионеров-христиан, они занимались просвещением, обучением, проповедовали и взяли на себя простейшую медицинскую помощь аборигенам. Среди них была медсестра, Анна… я редко встречал людей такой целостности, такой цельности.
— Стержня?
Карлайл задумчиво покачал головой.
— Знаешь, нет. Насчёт стержня — не было возможности узнать. Именно цельности души, цельности восприятия мира, жизни в этом мире. Анна была сестрой милосердия и пела во время церковных служб. У нее было очень строгое отношение к людям — к себе и к окружающим, при этом она никогда не навязывала своего мнения, но что хорошо и что плохо — для себя знала абсолютно четко и никогда это знание не предавала. Не обращала внимания на мелочи и при этом видела нечто главное, куда надо идти — и с этой дороги не отступала. Была очень преданна людям, которых любила или уважала, и до последнего беспокоилась о них. Была абсолютно надежной в чем-то большом и никогда не отказывала в мелочах…
— Ты любил ее? — Джаспер осекся под тяжёлым взглядом Карлайла. — Прости, я…
Карлайл тяжело кивнул.
— Да. Я даже смел представлять, что мы уедем обратно, в Европу или в Америку — неважно, и сможем жить, и дышать вместе, и все делать вместе, и иногда ссориться, и потом мириться, и самое главное — понимать друг друга и верить друг другу…
— Но?.. — робко спросил Джаспер.
— Эбола. От нее умирают сейчас, а уж тогда… ты даже не представляешь, что это такое. Все органы человека становятся мозаикой тромбов и кровотечений, отказывают один за другим и превращаются в кровавое месиво, а человек при этом ещё сохраняет сознание и понимает, что умирает, и что жить хочется, а бороться просто нечем, кровавая губка вместо лёгких и ты ничего не можешь сделать, ничего… Ничего… И считаешь вдохи и выдохи и просишь все высшие силы — ещё один! И ещё! И ещё… но это не может длиться бесконечно, и какой-то удар сердца становится последним. И ты чувствуешь, что болит там, где когда-то было сердце, болит и режет, и сжимает, и ты, не она, а ты не можешь вдохнуть, и кажется, что сейчас задохнёшься, хотя задохнуться не можешь, а задохнуться — это не чувствовать этой боли, и кажется, что сердце у тебя ещё есть, и что оно предательски стучит и гонит кровь, чтобы ты жил, и чтобы эта боль была бесконечной… Эта боль не пройдет никогда, потом она спрячется куда-то в уголок, и вроде как ты сможешь дышать дальше, но стоит в этот уголок заглянуть — и все повторяется… Эсми удалось помочь спрятать ее, но, знаешь…
— Почему ты не обратил ее? — тихо спросил Джаспер, когда понял, что Карлайл продолжать не собирается.
— Джас, для нее самым главным была ее душа. Она пела в хоре, она верила… И молилась до последнего, не о том, чтобы выздороветь, не о том, чтобы не страдать, а о том, чтобы получить прощение своей душе. Мог ли я лишить ее того, ради чего она жила?
Джаспер прикрыл веки в молчаливом понимании.
— А служение?
— Ах да. Потом, когда ты видишь это безобразие смерти, когда смотришь на людей, и понимаешь, что у них нет ее и они могут жить… Либо ты ненавидишь мир и не прощаешь его, не прощаешь тех, кто остался. Либо вдруг понимаешь, насколько каждый из них на самом деле хрупкий, и уж если не спас ее, то спасти хоть что-то. Хоть кого-то. Потому что в каждом из них ещё теплится огонек, который погас в ней. И в память о ее «правильном», и потому, что если что — кому-то, кто будет рядом, будет так же больно, как было тебе, — ты как-то почему-то начинаешь любить их всех, беречь их всех. Пытаться помочь им всем…
Карлайл поднял на Джаспера больной взгляд.
— Ты расскажешь мне, к чему был этот разговор?
____________
*… что у них нет ее и они могут жить… — эмоция из «Я хочу быть с тобой» Наутилуса
