Двое элайров облачили Хендрекку в доспех и помогли взобраться в седло. Он вдел ноги в стремена — и мгновенно почувствовал, как скользят под подошвами комки мокрой грязи. Хендрекка брезгливо дернул ногой. Его высокие алые сапоги, штаны из оленьей замши цвета молодой зелени, роскошный хризский плащ шафранового бархата, украшенный по краю полосой лазурного шитья — знаком авринта, весь великолепный наряд Хендрекки потерял цвета под многодневным слоем грязи. В Трефуйлнгид пришла пора Кан Туидат — пора гроз и проливных дождей, когда в небесах разносится громовой хохот Орнара, его сыновей и элайров, выезжающих на Великую охоту. Что ни день лил дождь. Земля под ногами воинов и копытами лошадей превращалась в хлябь, в ней увязали колеса повозок, войско то и дело останавливалось, дожидаясь, пока могучие бедарские быки, понукаемые рабами, вытянут повозку из грязи. Эрдир Кег-Фойлаг ярился от нетерпения. Он отъезжал к обозу, осыпал проклятиями быков и весь Бедар вместе с ними, хлестал плетью направо и налево, не разбирая, кто раб, а кто свободный эс. «Так мы не попадем на Гурсью гряду и к Последнему Рассвету!» — бранился он. Воины, уставшие от многодневного пути под дождем и ветром, не осмеливались ему перечить, но глядели с молчаливой ненавистью.
Эрдир явился в усадьбу Кег-Мора с элайрами Хендрекки и свободными мужами Карна Рохта в необыкновенно краткий срок, посеревший от горя и жаждущий гургейльской крови. Не омыв рук и лица, не испив даже приветственной чаши, Эрдир уже вновь оседлал коня. Он погнал людей через старый Ванарих, точно его преследовала сама Тааль и всё ее воинство мертвецов. Хендрекка слышал, как ропщут фальгрилатские лучники, которым и без того пришлось проделать нелегкий путь до усадьбы Кег-Мора. Они пеняли Юрмари Аиль-Кехту: «Наш карнрогг ответил на зов лишь из уважения к тебе, отцовскому побратиму. Мы не в родстве с Видельге Кег-Морой. Месть за него — не наша месть. Отчего этот южанин, Эрдир Кег-Фойлаг, приказывает нам, будто мы целовали ему меч?»
Хендрекка уже и сам выбился из сил. Достигнув брода через Фоиллах, они обнаружили, что из-за дождей ее воды поднялись до самого конского брюха. Едва различая другой берег сквозь потоки ливня, не слыша собственных голосов за ревом воды, они побрели через реку. Каждый шаг давался Хендрекке с поистине неимоверным усилием. Рассвирепевшая Фоиллах сносила их к северу. Выбравшись на берег, они очутились в полдне пути от Скага Нейгехрёдд, и Эрдира Кег-Фойлага вновь захлестнул гурсий гнев. «Да иссушит тебя Орнар, ты, смердящий поток Ддавовой мочи! — кричал он на реку. — Позор мне, что мой род носит твое имя!» Еще не рассвело, когда Эрдир вновь поднял их в дорогу. В ответ на недовольство Хендрекки он рявкнул: «Скоро же ты позабыл, кольцедаритель, где погиб твой старший сын, воинственный Тубаф! Если гургейли займут Гурсью гряду, мы потонем у ее подножия в собственной крови». И вот теперь Хендрекка смотрел на залитую дождем равнину с высоты Гурсьей гряды — и не испытывал ничего, кроме грызущей кости усталости.
Солнце стояло еще высоко — Хендрекка мог различить светящееся пятно за грозовыми тучами — но ему казалось, что они взбирались на эту распроклятую цепь холмов целый день, если не дольше. В былые времена, когда владения Моргерехтов простирались за реку Фоиллах, Гурсья гряда служила предкам Хендрекки преградой от набегов гургейлей. В Карна Рохта говорили, будто один ее склон стал пологим из-за тел множества гургейльских воинов, нашедших здесь свою погибель. Соблаговоли Господь, так случится и на этот раз… Щурясь от ветра, Хендрекка окинул взглядом равнину, сизую от цветущих трав. Гургейлей было не видать. Что, если они вообще не явятся? Дай то Всевышний… Ветер приносил горьковатый аромат трав, напомнивший Хендрекке запах Бедар-ки-Ллата. Подумать только, ведь с той поры Хендрекка больше не услаждал слух Орнара звоном клинков. Как давно это было… и совсем иначе. Нэахт тогда был рядом… Хендрекка покосился на Эрдира Кег-Фойлага, оглядывающего равнину точно коршун, высматривающий добычу; одну руку он положил на рукоять меча, другой же держал под уздцы лошадь Мэйталли. Как будто подозревает, что Мэйталли от него сбежит.
Едва бросив взгляд на своего сына, Хендрекка поспешно отвернулся. Ужасные раны, которые нанес Мэйталли Ниффель-балайр, исцелились — искусством хризкого лекаря и заботами Хрискерты; но Хендрекка не мог смотреть без содрогания на его обезображенное лицо. От пустой глазницы тянулись длинные шрамы; Ниффель вырвал Мэйталли одну ноздрю и часть уха, а новая кожа на левой половине лица бугрилась как у тех несчастных, пораженных ганумской болезнью, которых Хендрекка видел в Тирванионе. Всякий раз, встречая Мэйталли в Мелинделе, Хендрекка думал: «И это — мой наследник!» — и его сердце сжималось от жалости — не столько к Мэйталли, сколько к самому себе. Хрискерта уговаривала его отправить сына в монастырь в Тратикуме, к тому родственнику дяди Фоадима, в чьем доме Хендрекка гостил в свое первое лето в Тирванионе. Да и сам Мэйталли, похоже, с охотой сменил бы богатые одежды карнроггского сына на иноческую власяницу. Но Хендрекка всё медлил с решением. Одно дело — гордиться родством с хризским святым человеком, якобы вскользь обронить в беседе с послами императора: «Мой брат, настоятель Тратикумского монастыря…» — и видеть, как теплеют их взгляды. Совсем же другое — отдать Господу единственного сына. Похоронить его заживо… Хрискерта и Фона Иефилат в один голос убеждали Хендрекку, что сим деянием он заслужит себе вечную милость Вседержителя — а заодно и одобрение Империи. В душу Хендрекки закрадывалось подозрение, что жена и духовник сговорились. Хрискерта была в тяжести — в этом уже не осталось сомнений, и если она и вправду носит сына, то Мэйталли уже не… «Опять девкой разродишься. Ты их горазда рожать», — прозвучал в памяти Хендрекки голос Нэахта. И в самом деле, Хрискерта и прежде заверяла мужа, что на этот раз родит ему наследника, да только ее «верные приметы» никогда не сбывались… Наследника. Даже до той злосчастной битвы на озере Майв Фатайре Хрискерта говорила так, будто предвидела, что горемычному Мэйталли вовек не взойти на отцовский престол. Против собственной воли Хендрекка вновь взглянул на сына. Мэйталли был такой тоненький, хрупкий даже в пластинчатом хризском доспехе; кольчужная сетка, обрамляющая шлем, чуть заслоняла его изуродованное лицо. «А ведь прежде мой сын был красив», — сказал себе Хендрекка. Он никогда не питал любви к сыновьям, но сейчас ему вдруг подумалось, что Мэйталли всегда был ему хорошим, почтительным сыном, ласковым и неперечливым — видно, пошел нравом в свою мать. Может, из-за сходства с первой женой Хендрекка его и недолюбливал. И зачем только Эрдир Кег-Фойлаг притащил беднягу на бой с гургейлями? Какой из него воин? Рождались под небом Орнара мужи до того доблестные и неистовые, что даже вопреки своим изъянам стяжали славу героев Трефуйлнгида. Но Мэйталли — слабый, мягкосердечный, не по-мужски красивый Мэйталли — уж верно не из их числа. Или, возможно… Хендрекке подурнело от внезапной догадки: Эрдир Кег-Фойлаг привез его на битву вовсе не ради геррода Мэйталли. Эрдира не заботит его геррод — как и его жизнь. Он привез его, чтобы у Хендрекки и в мыслях не возникло бежать от сражения с убийцами Видельге, чтобы Хендрекка знал: если он не поддержит Кег-Мора в их мести гургейлям, мстить уже будут ему. Нет, наследника Хендрекки привезли сюда не воином — его привезли заложником.
— Идут, — сказал Юрмари Аиль-Кехт.
Хендрекка напряг зрение, вглядываясь в серую, размытую от дождя даль, но еще нескоро увидел первые ряды войска гургейлей. Воины Хендрекки только кончили вкапывать в землю копья. Из обозов принесли связки стрел; фальгрилатские лучники принялись втыкать их перед собой. Свободные мужи Рохта наблюдали за ними, опираясь на свои копья и топоры. На их лицах читалось недовольство: они-то надеялись хотя бы на ночь передышки! Хендрекку тоже кольнула досада. Он явственно ощущал тяжесть шлема; фигурная пластина, защищавшая нос, давила как бы он ни повернулся, да и доспех непривычно сковывал. Всё это преподнесли Хендрекке в дар хризские послы; и сейчас Хендрекке подумалось: для чего ковались эти бесподобные вещи, украшенные самоцветами, искусным узором и изображениями предков Тиотагиона Эстерепсоса — для битвы или торжественного шествия? Он почесал натертую кожу под жестким воротом брони. Гургейли быстро шли через равнину, ударяя в щиты — Хендрекка слышал этот мерный стук за шумом дождя. По войску Хендрекки пронесся ропот. Рохтанцы и люди из старого Ванариха вытягивали шеи, пытаясь подсчитать, со сколькими недругами им предстоит сразиться, и Хендрекка почувствовал, как среди его людей растет тревога.
— Гургейлей куда больше, чем говорили твои элайры, Хеди, — сказал ему Юрмари Аиль-Кехт, не отрывая взгляда от равнины, по которой от края до края растянулось гургейльское войско.
Хендрекка изобразил пренебрежение.
— Пешие, — скривил он губы. — Не удивлюсь, если вместо оружия у них камни, привязанные к палкам. Даже сотня этих простецов не сравнится и с одним моим элайром.
— Как знать, — Юрмари нахмурился. — В прежние времена такие простецы под водительством Тьорун Эгирсгрюд едва не выдворили Райнара Красноволосого обратно в Руда-Моддур.
Юрмари вытащил из-за пояса молот-клевец, какими сражались Кег-Мора в подражание Уллирам, и поцеловал его на удачу, пробормотав молитву Орнару. Хендрекка тоже потер свое счастливое кольцо с куницей, мысленно призывая Этли. Над вражеским войском разнесся раскатистый рык — гургейли распаляли в себе отвагу перед кровопролитием. Они скалили остро наточенные ради сражения зубы и раздували ноздри, втягивая запах неприятеля. Вот они расступились, и вперед выехали два всадника. Хендрекка мгновенно узнал вороного жеребца Видельге, которого сам подарил ему на рукобитье; узнал и доспех с черненными пластинами, украшенный посеребренной бляхой с ликом хризского императора-святого — Эадану доспех Видельге был заметно узок в плечах.
Увидев, в каком доспехе красуется убийца его племянника, Эрдир Кег-Фойлаг взвыл как волк. Невольно натянул он поводья — лошадь под ним заплясала, закружилась на месте, сбила одно из воткнутых в землю копий. Наконец уняв ее, Эрдир расхохотался — никогда еще Хендрекка не слышал смеха безрадостней.
— Радуется мое сердце при виде тебя, сын элайра Морлингов! — воскликнул Эрдир. — Ибо как не радоваться должнику, что явился уплатить мне долг?
Эадан задрал голову, оглядывая рохтанцев на Гурсьей гряде.
— О каком это долге ты толкуешь, достопочтенный Эрдир? — крикнул он в ответ. — Ни я, ни высокородный мой побратим не в долгу перед тобой и твоими родичами. Не мы указали твоему племяннику извилистый путь к усадьбе Безглазой Женщины — не нам и выплачивать выкуп за его смерть.
— Напрасно ты ловчишься обманом избегнуть расплаты за бесчестное умерщвление, Эадан, побратим отцеубийцы! По воле или по неволе, но ты уплатишь мне долг — отрубленными руками, отрубленными ногами и проломленными черепами всех, кто пришел с тобой! — с этими словами Эрдир Кег-Фойлаг выхватил из рук элайра карнроггское копье и метнул его поверх голов фальгрилатцев. Копье со свистом рассекло воздух и вонзилось в землю у самых копыт Эаданова коня. Испугавшись, конь заржал, встал на дыбы, отчего Эадан, не привыкший к новому скакуну, едва не вывалился из седла. Рохтанцы принялись потешаться. Хендрекка тоже не сдержал злорадной улыбки, хотя его покоробило, что Эрдир посмел произнести предбитвенные речи вместо него, да еще и самолично метнул копье во вражеское войско, тем самым положив начало сражению, — будто это он здесь воевода, а не Хендрекка.
Эадан развернул коня и вместе со вторым всадником поскакал обратно к своему войску. Элайр Ади Кег-Зильдегейм сказал, указывая на второго всадника:
— Глядите-ка, это не Юхве Кег-Ульвдагейра ли лошадь?
— Недолго презренным убийцам владеть рохтанскими лошадьми, — отозвался элайр Кромаран Кег-Нидур: он приходился двоюродным братом Юхве Кег-Ульфдагейру.
— С каких это пор балайры сражаются конными? — пробормотал элайр Эрдир Кег-Зейтевидру.
Из гургейльского войска донесся низкий гул. Он медленно поднимался к небу, расслаиваясь, разделяясь на множество голосов — одни дрожали, вились прихотливо, точно рыдали; другие, глубокие, вели задумчивую неторопливую мелодию; третьи гудели без слов, сливаясь с шумом дождя и ветра. При звуке этом у Хендрекки затрепетала душа. Ему вспомнилось, как в далекой юности, у озера Майв Фатайре, он впервые услышал боевую песнь бедарцев — славословие их грозному непреоборимому Господу; и голос Нэахта, их вождя, направлял бедарцев в этой песне так же, как он направлял их во вьюге клинков. Трудно поверить, что на этот раз бедарцы поют в войске врага — и что теперь среди их голосов не слыхать того голоса, что Хендрекка узнал бы по первым же звукам… У Хендрекки защипало глаза. Он сглотнул, торопливо смахнул с лица дождевые капли. Обернулся к своим воинам. Величавым, значительным движением воздел руку с накинутым концом плаща, как хризские полководцы, чьи изваяния Хендрекка видел в Тирванионе. В войске воцарилась тишина. Все взгляды обратились к карнроггу.
— Мои бесстрашные воители! — воззвал к ним Хендрекка, наслаждаясь тем, как его звучный голос разносится над Гурсьей грядой. — Герои Трефуйлнгида, украшения земли Рохта! Свирепые вепри сечи, гепарды сражений! На вас смотрят Рогатые Повелители! На вас смотрит единственно истинный Бог! Не посрамите же имен своих предков! Пускай гордостью наполнятся сердца ваших побратимов и ужасом — сердца врагов! Вы целовали мне меч — и ныне я сам, ваш кольцедаритель, поведу вас в кровавую потеху! Ваши недруги — мои недостойные зятья, безродные изгнанники, которых я в милости своей возвысил. Чем они отплатили мне за мою щедрость? Вероломством, бесчестным убийством, ядом — этим оружием трусов и женщин! Справедливый Орнар, Отец Правды, желает их смерти. Вседержитель, царящий над всей Аэлквидой, миром людей, — желает их смерти! Взирайте же на них свысока, как я взираю на равнину с высоты Гурсьей гряды, как победители взирают на побежденных, как высокородные мужи — на рабов, как здоровые, исполненные сил — на хворых! Вы прозвали меня любимцем Этли — уповайте же на мою удачу, мои яростные тигры, и покройте эти холмы мозгами и внутренностями потомков отцеубийц! — Истово коснувшись лба, губ и груди, Хендрекка возгласил по-эрейски: — С нами Бог!
И будто в доказательство его слов в разрыве туч показалось солнце. Теплый свет залил войско рохтанцев, заблестел на остриях воткнутых в землю копий и на шитых золотом знаменах, белым огнем вспыхнул на доспехах карнрогга. Хендрекка с благодарностью взглянул на небо. Там, за облаками, ему увиделся благосклонный взгляд хризского бога — или улыбка Этли. Вновь, как в давно ушедшие дни юности, Хендрекка преисполнился осознания собственной красоты. В позолоченном шлеме, украшенном конским хвостом, в хризском чешуйчатом доспехе, пластины которого были спаяны золотом, на буланом скакуне с Бедар-ки-Ллата, Хендрекка предстал перед своими людьми в столбе света, подобно предводителю небесного воинства. Сердца рохтанцев наполнились восторгом. «С нами Бог!» — закричали они, потрясая оружием, и под их восхищенными взглядами Хендрекка и в самом деле почувствовал руку Господа на своем челе. Он вытащил из ножен свой меч, выкованный задаркандскими мастерами, поднял над головой — так, чтобы солнечный свет заиграл на узорчатом клинке. «Славный день», — произнес Хендрекка мысленно.
Он повернулся навстречу вражескому войску. Бедарцы кончили петь. Они отделились от гургейлей и поскакали вдоль гряды, стреляя из своих коротких луков, но из-за дождя стрелы не достигали воинов Рохта на вершинах холмов, падали ниже на склон. Их вожак издал резкий звук, точно крик озерной птицы. Повинуясь ему, бедарцы развернулись и понеслись в противоположную сторону, пригибаясь к шеям лошадей.
— Они хотят добраться до нас по восточным склонам, — бросил Эрдир Кег-Фойлаг.
Юрмари Аиль-Кехт подал знак лучникам из Фальгрилата, что выстроились за частоколом из копий. Они подняли луки — длинные, в рост зрелого мужа, какие способны согнуть лишь могучие северяне — и выпустили град стрел, целясь в бедарских лошадей. Бедарцы запетляли по равнине, уворачиваясь от стрел. По подножию гряды уже начали взбираться воины Карна Гургейль; они заслонялись широкими гургейльскими щитами, но стрелы, пущенные сильными руками фальгрилатцев, нередко пробивали и щит, и кожаный доспех — и боевые кличи гургейлей сменились воплями раненых. В войске Хендрекки поднялось ликование. Истратив все стрелы, фальгрилатцы отступили, пуская вперед воинов Рохта. «Граа, граа, гра-а-а!» — прокричали мужи из старого Ванариха, подражая крику ворона. Первые гургейли достигли вершины гряды. Рохтанцы разили их топорами, молотами и копьями — и гургейли валились на родичей, шедших за ними. Хендрекке вновь вспомнились песни о старине, когда ни одному захватчику не удавалось преодолеть Гурсью гряду — до той поры, пока не явился проклятый Ниффель Морла, дед Тьярнфи. День за днем он вел своих воинов на приступ, день за днем изматывал рохтанцев в крепости Скага Вальегейм, и наконец, перебив всех воинов крепости и предав ее бревенчатые стены огню, перешел через Гурсью гряду — за то и прозвали его Широким Шагом. Но ныне среди гургейлей нет воителя подобного Ниффелю Широкому Шагу. Немыслимо с ним даже сравнивать этого недалекого юнца Эадана или Вальзира-полукровку, пугливого и немощного, недостойного своего великого предка. Все говорят, будто он балайр… Что ж, отчего тогда Вальзир прячется за спинами других эсов вместо того, чтобы ринуться в бой и голыми руками разрывать врагов, как его старший брат Ниффель?
Мысль о Ниффеле-балайре на миг омрачила торжество Хендрекки. Он вспомнил, чего ему стоил этот отверженец богов — и вновь, сам того не желая, бросил взгляд на сына. Несчастный смотрел прямо перед собой широко распахнутым единственным глазом. Его руки вцепились в поводья так, что костяшки пальцев побелели. Мэйталли вздрагивал от каждого крика, каждого лязга клинков или конского ржания; кожа над его верхней губой посинела и покрылась испариной. «Бедный мой сын», — подумал Хендрекка. Эрдир положил обе руки на топор, готовый отразить удар врага, и больше не держал лошадь Мэйталли за узду. Похоже, в том не было надобности: Мэйталли не двигался с места, уперев взгляд во что-то невидимое, точно видел кровожадную ватагу Крады, с гиканьем пролетающую над полем брани.
Один из гургейлей, увернувшись от удара Ади Кег-Зильдегейма, подтянулся за вкопанное в землю копье и вспрыгнул на холм. Эрдир Кег-Фойлаг снес ему голову ударом топора. Хендрекка неприятно поразился, сколько силы еще осталось в этом седовласом гордеце. Толкнув пятками коня, Хендрекка направил его ближе к склону — нет уж, не одному только Эрдиру хвалиться числом убитых! Всё больше гургейлей взбиралось на гряду. Задаркандская сталь резала плоть как масло, а сам меч казался не тяжелее деревянных мечей, какими Хендрекка состязался в Тирванионе с другими гвардейцами. Верно Хендрекка поступил, когда предпочел этот изящный подарок императора Тиотагиона старинному, грубому мечу Рохта… Он оттеснил Эрдира Кег-Фойлага, желая первым разрубить очередного гургейля. Лошадь Эрдира всхрапнула, тряхнула головой, прижав уши, ударила копытом коня Хендрекки — тот прянул в сторону от неожиданной боли, но следом же подался обратно и укусил обидчицу.
— Что ты творишь, златоподатель?! Уйми своего бедарского сквернавца! — вскинулся Эрдир.
Хендрекка жестоко натянул поводья, но его конь, распаленный звуками сражения, высвободился и накинулся на лошадь, кусая ее до крови. Та отбивалась отчаянно — Хендрекка подумал с досадой, как бы ее укусы не попортили жеребцу чудесную золотистую шкуру. Ногу Хендрекки прижало к боку Эрдировой лошади. В храпе и ржании Хендрекка услышал, как Эрдир кричит элайрам, чтобы хватали копья и помогали разнимать. Еще один гургейль — кряжистый, с рябым от веснушек лицом — возник прямо перед Хендреккой. Захваченный дракой лошадей, Хендрекка едва успел отбить удар. «Боги не допустят, чтобы меня, карнрогга и потомка карнроггов, сразил какой-то смерд с вилами!» — пронеслось в мыслях Хендрекки, как вдруг гургейль повернул, дернул вилы — и вырвал меч у него из руки. В тот же миг — Хендрекка даже руку не успел опустить — тупая боль ударила его под ребра.
Хендрекка задохнулся. Он взглянул вниз и увидел, как из-под пластин доспеха показывается окровавленное лезвие — такое длинное, что Хендрекке почудилось, гургейль вытягивает его бесконечно. С изумлением Хендрекка смотрел, как по доспеху, по зеленой замше штанов, по голенищу сапога сбегает кровь и капает на землю вместе с дождем. Он почувствовал, что заваливается набок. Схватился за гриву коня, но чьи-то руки стянули его вниз, прямо в грязь —с сожалением Хендрекка вспомнил о своем прекрасном бархатном плаще, который теперь-то уж наверняка испорчен навеки. Конское копыто взрыло землю возле его головы. Нужно откатиться, уползти подальше от лошадей, пока не затоптали, но что-то прижимало Хендрекку к земле. Он поднял глаза и увидел всё того же гургейля, его стеганую куртку — даже доспеха нет! — толстые рыжие косы, заткнутые за украшенный бронзовыми «щитами» пояс, широкое лицо, пятнистое от кровавых брызг, грязи и веснушек. Гургейль занес над ним нож — и Хендрекка наконец разглядел его: длинный прямой клинок, заточенный с одной стороны, с деревянной рукоятью, потемневшей и гладкой от частых касаний. Такими ножами работники в Мелинделе режут свиней перед праздником Алл Эумюн… Рука гургейля опустилась. Одним уверенным, привычным движением он вонзил нож в шею Хендрекки, с силой прорезал плоть, повернув Хендрекке голову так, чтобы кровь стекала на землю.
Хендрекка ощущал каждый сгусток, каждую струю, что толчками покидала его тело. Этли больше не укрывал его пестрой шубой. Длань Господа больше не касалась его лба. Жар накатывал жгучими волнами, и Хендрекке вспомнились рассказы хризских проповедников о море пламени, через которое грешникам предстоит переплыть после смерти. Это море бушевало сейчас в нем самом — опаляло изнутри, выжигало глаза, горло, язык, и он не мог издать ни звука, хотя хотелось кричать что есть силы… Хендрекку подняли с земли. Он слышал голоса, но не понимал, что они говорят — будто позабыл эсскую речь. Наносник шлема больше не давил — похоже, он уже не в шлеме, и дождь льет на обнаженную голову. Пожиравшее его пламя начало опадать, меркнуть, покидая тело вместе с болью и рассудком. Хендрекка хотел сложить пальцы в знак, прославляющий доброго Виату — а может, то не Виату, а всепрощающий бог хризов смилостивился над ним; но руки Хендрекку не слушались, казались чужими, мертвенно холодными, как ледяные руки Тааль.
Хендрекка задумался, о каком карнрогге идет речь. Должно быть, о Тьярнфи Морле. Наконец-то Тааль утащила этого окаянного детолюбца! Давно пора. На один краткий миг его сумрак озарился радостью — а потом погас последний светильник, и Хендрекка не смог более бороться со сном. Тьярнфи Морла, Гурсья гряда, Эадан и Вальзир, власть над Карна Гургейль, геррод Дома Моргерехтов, бедарцы, гургейли, рохтанцы… Нэахт… — всё потускнело. Всё стало ничтожным, незначительным, лишенным смысла в сравнении с великой тишиной, что приняла Хендрекку в свои объятия.
