Старинным золотом закрасил вечер окна, тонкой рыжей фольгой налип на стёкла. Сквозь эту плёнку и сад кажется жёлтым – зелень только угадывается за паутиной солнечных нитей. У Аверина кончик носа в муке и щека припудрена белой пылью. Он старательно выполняет свою часть работы – смазывает готовые кутабы маслом. Наколотым на вилку сливочным кубиком Николай тщательно возит по горячей румяной лепёшке, переворачивает и также прилежно обрабатывает другую сторону.
Радзинский так и не смог выяснить сидит ли Арсений на жёсткой монашеской диете или ест всё подряд, поэтому решил напечь лепёшек с зеленью – кавказская кухня всегда Викентия выручала. С ингредиентами проблем не возникло – хозяйка щедро надёргала ему и переливающегося алмазной росой пушистого укропа, и нарядной резной петрушки, и сочного хрусткого зелёного лука. Нашлась даже кинза с тонкими нежными стебельками и специфическим резким запахом, и немного сельдерея с грубыми и шершавыми, словно из пластмассы, листьями. А для теста требовались только мука, вода и соль. Даже масла для жарки было не нужно, потому что выпекались кутабы на сухой раскалённой сковороде. Всё просто! Но секрет, конечно, был – тесто должно было быть очень тонким, и Радзинский раскатывал, раскатывал и раскатывал. Аверин наблюдал за его работой недоверчиво-почтительно и только вздыхал благоговейно, глядя на полупрозрачные круги теста, которые Викентий присыпал начинкой и складывал пополам.
Арсений ввалился в дом почти на закате – протопотал как десяток резвых жеребят по лестнице. На нём была рубашка в голубую полоску и серые брюки. От этого весь арсениев образ сразу как-то посветлел, и стало понятно, что чёрный цвет подрясника убивал его внутреннее сияние. А тут и глаза по-апрельски заголубели, и взгляд по-весеннему залучился, и лицо стало пионерски открытым оттого, что он тщательно собрал волосы в хвост.
Арсений перехватил одобрительно-изучающий взгляд Радзинского и приветливо оскалился:
– Отец Агапит запретил по городу в подряснике расхаживать. Не позорь, говорит, братию и монастырь!
– Тебе так больше идёт, – сдержанно признался Радзинский.
Но Арсений не оценил комплимента.
– Не капай на меня слюной! Я много кому нравлюсь, но здесь я не за этим! – нахально заявил он.
Радзинский остолбенел и онемел от изумления. Аверин в своём углу закрыл лицо руками и затрясся от беззвучного смеха.
– Что? – обиделся Арсений. – Скажи ещё, что я не так тебя понял! – Он толкнул Радзинского в плечо, чтобы тот побыстрее отмер.
– Это статья вообще-то, – напряжённо процедил Радзинский. – 121 УК РСФСР.
– Ну, мы тут все и так вне закона! – отмахнулся Арсений, плюхаясь на стул и с интересом вертя по сторонам головой. Хвост мазнул его по одному плечу, по другому. – Что религия, что педерастия – всё пережитки. Либо античности, либо средневековья. Не в тюрьму, так в психушку с таким набором отклонений запросто упекут!
– А ты, значит, смелый? – прищурился Радзинский и тоже сел за стол, вытирая руки только что снятым фартуком.
– Я-то? – Арсений, не дожидаясь приглашения, подтянул к себе блюдо с кутабами и повёл носом, принюхиваясь. – Я-то просто последовательный. – Он сложил пополам лепёшку, пачкая пальцы маслом. – Если я не боюсь открыто называть себя верующим, почему я должен бояться назвать себя содомитом? – Откусив немного на пробу, Арсений едва не заурчал от удовольствия.
– А ты содомит? – Радзинский позволил себе расслабиться и даже заулыбался, подвигая послушнику кружку с синим корабликом и цедя туда через ситечко заварку.
– Не смеши меня! – оторвавшись ненадолго от еды, презрительно фыркнул Арсений. – Какой мальчик не целовался с другим мальчиком? Да каждый второй это делал! И что теперь – все содомиты и педерасты?
– То есть сам ты, надо так понимать, целовался? – Радзинский подвинул Арсению стопку салфеток, чтобы тот мог вытереть жирные руки, и потянулся к буфету за банкой варенья.
Которую едва не выронил, услышав:
– Нет, мы с приятелем сразу переспали. Не знаю, как тебе, но мне в шестнадцать просто целоваться было уже скучно.
Радзинский удержал-таки скользнувшую из рук банку. Николай за его спиной всхлипнул от смеха в ладони.
– И как – понравилось? – Радзинский не сразу нашёлся, что сказать.
– Ну, это уже неприлично, брат Викентий, о таких вещах за чаем расспрашивать. – Арсений отобрал у Радзинского банку и сам отковырял пластиковую крышку. – За чаем я могу сказать тебе только одно: еб***шься ты со своим другом – еб***сь. Только не делай из этого религию! Религию мы будем делать из другого. Правильно, Коль? – подмигнул Арсений, собирая пальцем розовый сироп с крышки и смачно всасывая его в рот.
– Погоди. А с каким это ты приятелем… – Радзинский похолодел изнутри, внезапно соображая, что Аверин с Арсением неизвестно с каких пор дружны. То-то ему показались знакомыми арсениевы рассуждения про изначальную внезаконность религиозного человека – всё это Викентий уже слышал от Николая – давным-давно, в самом начале…
– Сдурел? – возмутился Арсений, правильно истолковав его беспомощный жест в сторону Аверина. – Покуситься совратить Колю может только конченый урод! Не делай из меня мудака!
Радзинский потерянно сморгнул, мысленно примеряя на себя звание конченого урода и мудака, и вздрогнул, когда Аверин тронул его за руку. Его ободряющую улыбку и нежный воздушный поцелуй он перевёл для себя как поддержку и уверение в том, что сказанное Арсением, по крайней мере, сам Аверин к нему не относит.
– Вы учились вместе? – Радзинский решил спросить что-то нейтральное. Хотя он уже понял, что Арсений и на самый простой вопрос может ответить крайне нестандартно.
– Нет, – покачал головой послушник, неспешно прожёвывая очередную лепёшку. – Я был в экспериментальной группе. Вместе с Колей. Тебе ведь Коля про папу рассказывал? – подозрительно вгляделся он в собеседника. И замер с поднятой бровью.
– Рассказывал, – со вздохом облегчения подтвердил Радзинский. Эта тема его не напрягала, поскольку ничего эротического в ней не предвиделось.
– Ну вот. В этом оазисе материализма и агрессивной филантропии мы с Колей обречены были прибиться друг к другу.
– Чем тебе филантропия-то не угодила? – ухмыльнулся Радзинский. Он чиркнул спичкой, чтобы зажечь керосиновую лампу, предоставленную ему хозяйкой вместе с прочей утварью. Пламя сначала пыхнуло, озарив всё первобытным красным цветом, а потом затрепетало как крыло бабочки, когда Викентий прикрутил горелку.
– Да тем, что этот мир и без того целиком и полностью один большой благотворительный проект! – загорелся внезапным полемическим гневом Арсений. И рассыпал свой пафос яркими искрами в сизых сумерках. – Этот мир идеален! Неидеален в нём только человек! – Он ткнул пальцем почему-то в Радзинского. – Человек приносит свою ущербность в этот мир! И он приходит сюда для того, чтобы на своей шкуре прочувствовать все свои изъяны. Себя человек должен изменить! Себя, а не мир! А благотворители всякие лишают человека такой возможности. Они преступление совершают! Понимаешь ты?!
Радзинский потёр подбородок. Оглянулся вопросительно на Аверина.
– Христианство же… – примиряюще забасил было он.
Но Арсений с картинным отчаянием прикрыл ладонью глаза и простонал:
– Пожалуйста… не продолжай… – Он внезапно вскочил и уверенно поставил ногу на сиденье стула между самоуверенно раздвинутых бёдер Радзинского. Склонившись почти к самому его лицу, Арсений заговорил так страстно, как будто обольщал, а не проповедовал. – Что у нас есть? Что есть у всякого честного оккультиста? Вера, знание и священные тексты. И все они об одном! Вот давай начнём сначала. Откроем Книгу Бытия. Я не сомневаюсь! – Арсений закрыл пальцами уже приоткрывшиеся было для дежурного ответа губы Радзинского. Тот ошалело сглотнул, но не смог отвести взгляд от безумно сверкающих глаз послушника. – Я не сомневаюсь, – вкрадчиво продолжил тот, не убирая пальцев от чужих губ, – что тебе знакомы различные толкования этого текста. Что ты читал Сведенборга и знаешь, что сотворение суши, тверди, отделение вод от воды – всё это символические этапы внутренней эволюции. Но вот чего ты точно не знаешь, точнее не осознаёшь, судя по твоему наивному лепету насчёт христианства, так это самого простого факта – это мир создан для человека.
Арсений резко отстранился, прошёлся туда-обратно по закрашенной сумерками террасе, снова остановился напротив Радзинского.
Аверин не вмешивался. Он сидел расслабленно в своём углу, сливаясь невыразительностью с полумраком, и только глаза его таинственно сверкали, показывая, что он не спит.
– Я вижу, ты не понял, что я такого особенного тебе сообщил, – недовольно поджал губы Арсений. Он зачем-то стянул с волос резинку и спрятал её в карман. Тряхнул кудрями. Даже поворошил их пальцами. – Попробую ещё раз. Этот мир уникально отзывчив. Как женщина. Помнишь «Душечку»? Которая менялась с каждым новым мужчиной, окрашивалась им… Чехов гений! Сам того не ведая, он описал основное свойство этого мира – окрашиваться чужой волей, принимать чужую настройку, любую форму, повинуясь чужой воле, заражаться чужой вибрацией. Поэтому мир вокруг человека всегда таков, каков он сам! Понимаешь теперь? Понимаешь, что единственный способ изменить этот мир, это изменить себя?
Радзинский уклончиво повёл головой.
– Звучит знакомо…
Арсений едва не взорвался и заискрил как замкнувший контакт.
– Мы не на комсомольском собрании, чтобы общими фразами отделываться! Ты прямо сказать можешь, согласен ты или нет?!
– Согласен, – улыбнулся Радзинский. Взбешённый Арсений был очень мил. Как подружка, которая дуется на тебя, будучи при этом одетой в твою же рубашку на голое тело, или как выдирающийся из рук свободолюбивый кот, или как зайчик… А что, собственно, делают зайчики? Они что-нибудь вообще делают?
– Чудесно, – кисло поприветствовал его согласие Арсений. И плюхнулся обратно на стул. Сцапал и как-то очень ловко повертел в длинных своих костистых пальцах чайную ложку. Закинул ногу на ногу. – Так вот, любая религия это собрание практик, которые помогают изменить себя. И христианство тоже. Никакого социального, реформаторского заряда в ней нет. Понимаешь?
Радзинский послушно кивнул и подлил Арсению свежего чаю. Тот с благодарностью и с видимым удовольствием промочил пересохшее горло.
– Разница только в том, что христианин, мусульманин, иудей… да даже буддист или даос! – не знают, что они делают, когда постятся, молятся, дают милостыню и стараются жить по заповедям. А суфий, каббалист, оккультист – знают.
– Они пытаются стать женственней? – весело подсказал Радзинский.
– Да! – Арсений снова вскочил и забегал по деревянному полу, стуча каблуками потёртых, но модных и – чёрт возьми! – дорогих кожаных туфель. Радзинский не мог не заметить, что ботинки явно импортные, и задумался, а что, собственно, за фрукт такой этот самый Арсений? Мажор? Диссидент? Богемный мальчик?
– Вот смотри, – Арсений, наконец, снова замер перед стулом Радзинского. – Бог сотворил мир, который меняется от каждого прикосновения. – Арсений повёл рукой вокруг себя, словно демонстрируя собеседнику сотворённый мир. – Этот мир – женщина. Её сила – желание. Но желание без воли – ничто. А человек наделён волей – тем, чего нет у этого мира. Но людей много, а значит, воль тоже множество. И все они не согласованы между собой. Вот и выходит какофония и хаос. Кто-то пытается навести в этом хаосе порядок насильственными методами, построить слабых в шеренгу, заставить их шагать в ногу. Кто-то убеждает, что можно убрать противоречия, гася деструктивные воли равномерным распределением жизненных благ. А религия говорит, что нужно не желать самому. Что следует стать текучим, прозрачным и заменить свою волю волей Божественной, которой и жаждет отдаться этот женственный мир. Понятно?
Радзинский кивнул уже серьёзно. Сказанное Арсением отозвалось где-то в сердце едко-сладким томлением узнавания, которому хочешь и боишься поверить.
– Я ничего подобного не слышал, – зачарованно глядя в таинственно подсвеченные лампой, красивые арсениевы глаза, признался Радзинский. – Ты гений.
– Умеешь ты говорить комплименты. – Он сунул руки в карманы и перекатился пару раз с пятки на носок. – Чайник погрей и я окончательно влюблюсь в тебя. Викентий…
