Наши встречи

В номере «Метрополя» Валерка долго стоял у окна, хотя ни магнетизма набережной, ни плеска волн отсюда уже не ощущалось, да и окна выходили в город. Он все же вспорол подклад куртки (внутренний голос поучительно скандировал что-то среднее между «недостойно советского человека держаться за личные накопления, искорени в себе буржуазные замашки» и «молодец, если что, хоть знать будешь, что эгоистом был, но им не помер» ) и пересчитал имеющуюся наличность, смешав ее с выигранной товарищем Андреем в карты, но даже на его не особо умелый взгляд этого, конечно, было недостаточно. Впрочем, в бумажник деньги Валера все равно убрал.

Забыться долгим сном до самого утра не получалось никак. Промучившись всю ночь, он падал в короткие тяжелые отрывочные видения, больше похожие на дремоту, в которых, кажется, были проиграны все варианты завтрашнего разговора, половину из которых Валерка не запомнил вовсе: память позорно пасовала перед количеством поступающей информации и в качестве предохранителя стирала добрую ее половину, чтобы мозг в попытках все это обработать не превратился в кашу. Вариант с обменом информации на эмиграцию ему нравился больше прочих, потому что все, что мог, Мещеряков для него уже сделал, остальное зависело от штабс-капитана.

Продумал Валера и тот вариант, при котором все его старания и увертки давно пошли прахом, а Овечкин просто играл с ним еще с вечера в «Паласе». Изучал реакции, ждал, в чем еще проговорится юный гимназист. Впрочем, изучение – это процесс обоюдный, не так ли. В чем Валерка точно был уверен, так это в том, что штабс-капитан не чужд жажды внимания, один эпизод с сапожником чего стоил. Значит, если тот и признал в нем лазутчика, то обставит все это максимально громко, а не грохнет по-тихому где-нибудь в подворотне, без свидетелей. Вот тогда и пригодился бы начиненный взрывчаткой пятнадцатый номер.

Взорвать бомбу – это ведь несложно, отстраненно уговаривал себя Валера. И не страшно. Куда страшнее часами ждать своей участи и иррационально на что-то надеяться, а так и испугаться не успеешь, и точно знать будешь, когда это произойдет. Да и что заранее бояться, может, этого и не потребуется, если штабс-капитан и впрямь захочет эмигрировать. Если вообще скажет шифр. А если нет...

Последним эпизодом, после которого сна уже не было ни в одном глазу, закономерно пришла набережная. Валерка и не представлял, что поцелуй может так впечатлить, да и повода задумываться особо не было: все эти дрожащие коленки, слабеющие пальцы и перехватываемое дыхание, через раз упоминаемые в книгах, воспринимались им до того как дань жанру, не более. Что ж, было самое время поразмыслить об этом, заодно и о том, почему в данном действе – и нечего отнекиваться, Валерочка – участвовали оба.

Положим, у штабс-капитана в этом вопросе оказались не совсем традиционные вкусы, притом издавна порицаемые, постыдные и в приличном обществе не обсуждаемые, но сам-то он о чем думал? И не надо пытаться городить отговорки или прикрываться заданием: ни одно задание не объяснило бы накатившего ощущения правильности происходящего, притом отчетливо отдававшего неизбежностью, будто все давно к этому шло, еще тогда, когда в ресторане не передернуло привычно от чужого касания, при его-то нетерпимости к прикосновениям.

Валера прекрасно понимал, что мотивы, его ли, штабс-капитана ли, какими бы они ни были, сейчас неважны, но ему просто не хотелось думать о близкой развязке. Понимал и другое: если его давно раскрыли, и своим предложением сделки Мещеряков просто-напросто откровенно подставится, убивать штабс-капитана, чтобы все же попробовать выбраться из бильярдной, Валерка все равно не хотел, и, сказать по чести, решил он это не сегодня. Потому что человека, для которого убеждения дороже благополучия и даже жизни, сживать со свету не за что, это можно только уважать. Да и много ли Валере будет надо – по сути, несколько минут неразберихи и паники, чтобы выскочить. Вот только судя по поднятому фонтану брызг, просто паникой без серьезных увечий там не обойдется.

Валерка не был пацифистом и чистеньким, рук не запятнав, остаться не мечтал, какое там: в погоне, уходя от преследования или, напротив, организовывая его, у них у каждого на счету уже давно чужие оборванные жизни имелись. И на остальных в бильярдной, если им не повезет оказаться рядом со взрывчаткой, ему, по сути, было плевать, Мещеряков просто хотел иметь запасной вариант отыгрывания ситуации. И вполне сознательно, как рассуждал бы взрослый опытный разведчик, минимизировать риски. А кто еще мог с этим помочь с технической стороны, как ни аптекарь?

Он прибежал к Кошкину рано утром, до рассвета, взвинченный, невыспавшийся, а потому совершенно разбитый. Нетерпеливо отстукивал ботинком какой-то неизвестный мотив и долго скребся в дверь, прежде чем аптекарь, воровато оглянувшись, ему все же открыл, явно узнав:

– Вы, юноша, с ума сошли? А если увидят? – Кошкин, в накинутом наспех пиджаке, но без неизменной клетчатой кепки, был полон понятного возмущения, но Валерке некогда было тратить время на реверансы: и без того на рефлексию потрачено было с избытком, теперь бы наверстать успеть.

– Тот шар, что вы сделали, пятнадцатый, – практично поинтересовался Валера с порога, поправив предательски сползающие очки и не сразу попав в переносицу. Поблескивали аптечные реторты, а лунный диск играючи заглядывал в окно, жадно, неторопливо гладил бликами витринные стекла... еще бы, ему-то некуда было спешить, – там заряда на скольких хватит?

– Вы же видели, как рвануло, – пожал плечами аптекарь, одарив его недоуменным взглядом, мол, нашел что спрашивать в пятом часу утра. – В этой серии все одинаковые по мощности, просили же, чтоб наверняка. Если в лицо, в толпу, то нескольких и зацепит.

– А других не осталось?

– Откуда? Ваши герои подполья все забрали, товарищ Андрей больше чем на полпирамиды шаров заказал, – вот теперь недоумение проскользнуло и в голосе Кошкина, до того равнодушном. – Неужто вы в чемоданчик не заглядывали?

– Я не об этом. Не осталось вариантов с меньшим зарядом? – удивление аптекаря легко было понять, и Валерка заторопился: слова наслаивались друг на друга: неправильные, нужные, не о том. – Ну, на всякий случай, пусть будет. Вы же наверняка пробовали, когда мощность подбирали, давайте я и их заберу, пригодится.

– Обижаете, – Кошкин из-под вздернутых «домиком» бровей посмотрел на него, жалостливо так, как на идиота. – Все, с позволения сказать, экспериментальные образцы, уничтожены, что же я, по-вашему, совсем дурак, такое хранить в оккупированном белогвардейцами городе? Вы-то вскорости уедете, – с легким осуждением добавил тот, – а нам здесь еще жить.

– А изготовить новый? – Мещеряков понимал, что такое уже совсем не подходит под «заберу, пусть будет», но все же, все же…

– Это сколько угодно, приходите через пару дней. Что вы так смотрите, молодой человек? У меня нет ни сырья, ни начинки. Это все же аптека, а не лаборатория и не технический полигон. Или у вас все необходимое в пиджаке припрятано? Тогда делитесь, и будет вам счастье.

Валерка дальше уже не слушал. Все, что было важно, уже услышал: не получится, поздно будет.

Схема завтра вечером уйдет в Джанкой, поэтому никакого тебе запасного плана, товарищ Мещеряков, последняя партия состоится сегодня, вот и разыгрывай ее с тем, что есть. А сейчас поблагодари аптекаря, которого только разбудил почем зря, и иди себе думать дальше.

– Спасибо, – Валера на секунду задумался, как назвать этого человека – товарищем вроде как не получится, а господином... нет уж, никаких господ, это к белогвардейцам. Оставил благодарность безымянной. – Извините, что поднял в такую рань.

Путь до выхода из аптеки занял четыре шага и ровно столько же ударов сердца.

– Тот, о ком вы так печетесь, достойный человек? – неожиданно проницательно поинтересовался в спину аптекарь Кошкин.

Валерка коротко кивнул, сомневаясь, что со словами сейчас выйдет вернее. Потом подумал, что не стоило, и вот-вот последуют расспросы, но...

– Сожалею.

Мещеряков тоже сожалел. И даже не столько о том, что взрывчатки радиусом поменьше не нашлось, хотя и об этом в числе прочего тоже. Скорее, о другом: зря он воображал, что способен быть героем не хуже Даньки. Желанная самостоятельность не принесла ему ничего, кроме ряда вопросов без ответа.

Наверное, в будущем из Валеры мог бы выйти какой-нибудь аналитик, в реальных операциях участия не принимающий, ограничивающийся безымянными выкладками да сводками, оставляющий полевые операции умельцам. А замахиваться на роль руководителя группы или там тактика, на ходу перекраивающего и подставную биографию, и список допустимых жертв, и контролируемый ущерб – увольте, не его это.

И вообще Валерка, если доживет до конца войны, задумается об образовании. Чтобы пропасть, отделяющая его от талантливого противника, не была столь непреодолима. И это обещание, в отличие от предыдущего, Валера твердо намерен был сдержать.


***


Если бы Валерку когда-нибудь потом попросили досконально описать этот августовский день – где был, что делал, что чувствовал – тот бы этого сделать не смог, что там, даже сам себе не ответил бы, ибо первую его половину помнил весьма смутно. Как спозаранку ходил к Кошкину и вышел ни с чем, помнил. Как за сорок минут до назначенного срока собирался в бильярдную: спешно, но тщательно, будто на светский раут, и как пристроил взрывчатку во внутренний карман пиджака, помнил тоже. Но вот что происходило после того, как Валера, вымотанный эмоционально, вернулся от аптекаря и все же недолго поспал – примерно до восьми – и тремя часами дня?

К ребятам Валерка не пошел, потому что тогда пришлось бы что-то рассказывать о вчерашнем вечере и, в частности, об отсутствии успехов, плюс они, как и он сам, нервничали из-за Дани, к чему было добавлять еще и переживаний за себя? В номере Мещеряков тоже не остался, вышел из отеля и долго брел в сторону пригорода, придерживаясь линии берега, чтобы потом вернуться тем же путем. Забрался в заброшенную часть лесного массива, и тенистая тропинка вывела к обрыву, откуда Ялта показалась какой-то маленькой и незначительной. Облюбовал себе раскидистое дерево да так и остался под ним в тени, привалившись к стволу и бездумно глядя на море. А когда очнулся, часы показывали два с лишним пополудни, давно пора было возвращаться. Вот так и прошло почти шесть часов, впустую, как лампочку выключили.

К бильярдной Валера, стараясь не частить шаг, чтобы не выглядеть совсем уж запыхавшимся, подошел без четверти четыре, безнадежно опаздывая, чего раньше себе не позволял. Спину Петра Сергеевича у барной стойки приметил сразу: выразительная она была, эта спина. Вот только тот опять скрючился. Привычно, если бы штабс-капитан был в кителе, но он ведь сидел в пиджаке, причем том же самом, будто и не расходились с вечера.

– Здравствуйте, Петр Сергеевич.

– А, здрасьте, – странным голосом поприветствовал его Овечкин и неловко взмахнул рукой, приглашающе указав на свободное место.

Штабс-капитан сегодня был вообще какой-то наглухо закрытый, ни следа прежней расслабленности, как, например, вчера... нет, про вчера лучше не стоило. Когда тот повернулся к Валерке лицом и посмотрел чуть мимо, дошло: да Овечкин просто выпил лишнего, вот и голос не тот, и с фокусом внимания проблемы. И бокал перед штабс-капитаном стоял почти пустой, явно не первый за вечер. И выражение глаз было странно печальным, совсем убитым. Что же у него случилось, интересно?

– А я сегодня письмо от родителей получил, – улыбнулся Валера, надеясь вывести Петра Сергеевича на благодушное настроение, а заодно и поддержать разговор на тему, собеседнику явно интересную, но – не получилось.

– Пишут, значит, – кивнул тот каким-то своим мыслям, а потом произнес совсем другим тоном, бесконечно усталым, странно дробя фразу паузами, и смотрел при этом в пресловутый бокал, а не на Валерку, потом и вовсе вверх, где растворялся под потолком сигарный дым. – Мне бы за море, в теплые края... Рад бы, как говорится, в рай... да вот грехи... не позволяют, – поворот головы, и все такое же сдержанно-усталое, даже отчаянное, но уже Валере в глаза. – А рад бы.

– У вас есть такая возможность, – решившись, произнес он. После такого уже не было смысла ждать более удобного случая и плести паутину намеков.

Пускай, пускай будет эмиграция. Словно невзначай Мещеряков нащупал заметно потяжелевший за утро бумажник, убеждаясь, что ему есть, чем отплатить за откровенность. Даже если Валерку с такой суммой поднимут на смех, ну придумает что-нибудь, что это только часть, задаток, лучше ведь, чем ничего.

– Не надо шутить, Валерий, – отмахнулся от этого заверения Петр Сергеевич. Не поверил, что он это всерьез? Или, чего хуже, уловил собственную Валерину неуверенность? Штабс-капитан покачал головой, нет, все же не поверил, и отвернулся, разрывая зрительный контакт.

Нет, так нельзя. Следовало говорить напрямую, пока Овечкин окончательно не разуверился в серьезности разговора и тему не переменил. Валерка придвинулся ближе и, как ему казалось, словно невзначай тронул штабс-капитана за локоть, молчаливо привлекая внимание. А ткань пиджака все такая же мягкая... кончики пальцев неосознанное перебирали ее, пока мозг не провел нехитрую параллель со вчерашним вечером. На несколько секунд позже необходимого.

Вот теперь на него смотрели со всем доступным вниманием, желаемый эффект был достигнут. Валера понадеялся, что суть диалога отвлечет штабс-капитана от поиска двойных смыслов в этом нехитром жесте.

– И все-таки у вас есть возможность оказаться в Констанце, – Румынию он предложил осознанно: она уже фигурировала в разговорах, а память у Овечкина – каждому бы такую. Сопоставит, вспомнит, Валерка в этом не сомневался.

«Поверь мне, поверь», – будто заговором каким деревенским молча просил он, – «ну помоги же себе сам» . А Бога нет, нечего к нему обращаться: тот красноармейцам не сподвижник.

– Черту душу продам, лишь бы оказаться в Констанце, – с чувством заметил Петр Сергеевич, на этих словах буквально оживая, сбрасывая напряженность, показывая, что он все же живой человек, и, как и все, умел мечтать. Умел хотеть чего-то до такой вот звериной тоски, достигающей даже глаз.

Значит, прав был Валерка, и Овечкин как опытный пес заранее чуял, что война проиграна. А что до тоски по родине и упоминаний Петербурга, так одно другое не отменяло.

Штабс-капитан ведь говорил вчера, дурья твоя башка, что ему что Ялта, что другой город – все одно, фактически признаваясь, что жить сможет где угодно, но тебе же вместо того, чтобы слушать да повнимательнее, всенепременно надо было лирику обсуждать...

– Черта не потребуется, но покупатель есть. Один господин интересуется схемой
укрепленного района и не постоит за ценой, – сообщил Валера то, после чего возврата назад уже не будет. Собранно, сухо и без расшаркиваний, будто докладывал командованию на летучке. Пиджак штабс-капитана выпустил: ему сейчас нужно было следить за лицом собеседника, не отвлекаясь ни на что, и более всего – на собственную ладонь, подчас его совершенно не слушавшуюся.

– Что я должен сделать? – по-деловому спросил Овечкин, придвинувшись ближе, соприкоснувшись локтями, будто восстанавливая некий нарушенный баланс, и Валерка не поверил своим ушам: неужели так просто? Неужели получалось?

Петр Сергеевич смотрел на него выжидательно: проверяя, подначивая? Так Валера уже встал на канат или, вернее, штаг между мачтами: из такого положения назад, на палубу, не прыгнуть: расшибешься. Путь один – в открытое море.

– Схема нужна только на время, чтобы снять копию. Вы получаете деньги и свободны, как ветер, – это было самое слабое место в его плане, и если штабс-капитан сейчас заупрямится, начнет торговаться или просто спросит, сколько ему готовы посулить... машинально Валерка чуть отодвинулся, чтобы удобнее было достать бумажник, визуально набитый банкнотами, продемонстрировать, так сказать, товар лицом, если потребуется, но Овечкин не спросил ничего. Вместо этого произнес чуть ли не по слогам, и чужое дыхание грело щеку коротким выдохом:

– Но схема хранится в сейфе, в кабинете Кудасова, – все-таки выпивший человек себя контролировал куда хуже трезвого. Вот и голос у Петра Сергеевича вверх пошел, как бы остальные не услышали, что они вот так запросто штаб контрразведки обсуждают. Но штабс-капитан уже и сам уяснил, что нужно вести себя тише, – Видите... даже это военная тайна, и мне уж не снести головы.

Валера молчал. Ждал, что еще ему расскажет Овечкин, как предложит подсобить?

Петр Сергеевич же дальше делиться информацией не торопился и то ли фыркнул, то ли рассмеялся, и если последнее, то такого смеха Мещеряков бы предпочел никогда от него больше не слышать: слишком надтреснуто тот звучал. Ну не из-за того же, в самом деле, что до штабс-капитана наконец дошла моральная часть подоплеки сделки?

– А я ведь догадывался, догадывался, что вы не зря объявились в этом городе. Виды имели, так ведь? – на секунду Валерке показалось, что в этом вопросе был двойной смысл. Этой мысли способствовал и внезапно слишком трезвый взгляд Петра Сергеевича, пробиравший до нутра. Но вот о чем тот хотел спросить? Подбирался бы Валера так же обстоятельно к любому другому белогвардейцу, будь у них иные варианты на примете? Или же о том, нужен ли им будет штабс-капитан Овечкин после передачи схемы? Или вообще о другом?

– Так, – эхом откликнулся Валера, решив не ввязываться в непонятный виток разговора, который непременно уведет их в сторону. На наручных часах стрелки, будто только и ждали его внимания, как раз остановились на отметках «двенадцать» и «четыре». Было ровно четыре пополудни. Хоть бы у цыган все получилось!

Петр Сергеевич понятливо кивнул, допил вино и кивком головы указал на как раз удачно освободившийся бильярдный стол:

– Партию?

– Пожалуй, – осторожно согласился Мещеряков, интуитивно уловив, что давить сейчас на штабс-капитана нельзя. Пусть подумает и решит, как лучше всего распорядиться имеющейся информацией и передать ему схему. Может, тот ее и вовсе сам выкрадет? Тогда не надо будет ни с боем прорываться в штаб контрразведки, ни организовывать для этого небольшой переполох в бильярдной, чтобы сюда непременно отрядили полковника и прочих офицеров: проверить. То, что к кабинету ни по крышам, ни по пожарной лестнице не подобраться, пока ставка не пуста, Валерка уже давно понял.

А Овечкину сегодня прямо-таки везло. Штабс-капитан забил уже три шара, словно брал реванш за ту их давнюю, с разгромом проигранную первую партию. Сам же Валера пока не мог похвастаться ни одним: все или застывали на губе, но не на самой кромке, дальше, или вовсе отлетали к другому борту, сбивая весь намеченный расклад. Он как раз примеривался попробовать разыграть дуэт, когда штабс-капитан подозвал его кивком головы и зачем-то указал на образовавшуюся тройку шаров:

– Обратите внимание, какое трагическое совпадение: девять, один, четыре. Девятьсот четырнадцатый год, начало войны, – Петр Сергеевич оглянулся, как заправский заговорщик, и Валерка подобрался ближе, чувствуя: вот-вот он узнает все необходимое. – Но есть еще одно совпадение. Это шифр замка в сейфе Кудасова, того самого сейфа, в котором хранится схема.

Ну, вот и все. Дело было сделано. Шифр у него, и с Овечкиным все получилось как нельзя лучше. Оставалось только обсудить отступные – и из Ялты все они выберутся победителями.

– Вы поняли? – зачем-то настойчиво поинтересовался у него штабс-капитан, и Валера торопливо согласился: да понял, понял.

Чего он не ожидал, так это того, что Петр Сергеевич на виду у всех погладит его по щеке. Хотя щеки тот, собственно, и не коснулся, так, рядом провел, прижав ладонь почти вплотную, со стороны и не поймешь. Валерка помнил это прикосновение, как и другие такие же, невесомые. Щеки вспыхнули стыдливым румянцем. Тем более что стояли они почти нос к носу, боком только, и поверни он голову чуть правее...

Наваждение какое-то, тут же народу полная бильярдная, очнись, разведчик!

В глазах Овечкина сейчас билась какая-то странная эмоция: тоски там больше не было, насмешки тоже, а вот тепло было, совершенно точно направленное на него. И еще что-то сильное, нарастающее.

– Вы ничего не поняли, – с непонятной горечью заметил штабс-капитан, и еще до того, как тот отошел, привлекая внимание собравшейся публики, недоумевающей, почему они прервали партию, Валерка со всей ясностью понял, что проиграл. – Господа, позвольте вам представить одного из так называемых мстителей... Спокойно!

Петр Сергеевич, развернувшийся обратно к нему, вызывал инстинктивное желание оказаться где угодно, но только не здесь.

Валера никогда еще не видел Овечкина в таком восхитительном и опасном состоянии. Страшнее всего, пожалуй, были его глаза. Там, где еще недавно витали проблески разных эмоций, от раздражения до беспокойства, непонятного участия и даже тепла, теперь жила только разочарованная пустота. Засасывающая в неведомые колодцы отчаяния, которым разом сорвало заслонки.

Но Валерка не будет прятать голову в песок, трусливо поджав хвост.

«Да вы никак решили, что я сейчас испугаюсь и начну вымаливать себе жизнь? Может, и вовсе от друзей отрекусь, подскажу, где найти остальных? А вот вам всем, не дождетесь».

Показал бы Мещеряков, куда с такими ожиданиями всем желающим направиться следует, но в приличном обществе вульгарным жестам было не место, читайте по лицу, господа грамотеи. К тому же, бильярдный шар все еще оставался при нем.

То, что Валеру лишат и этого временного преимущества, было ожидаемо, но менее неприятным от этого не стало. Штабс-капитан оперативно его обыскал по всем правилам: подклад, швы рукавов, карманы. Выглядел при этом несколько растерянным, будто не обнаружил того, на что рассчитывал. Непонятно, что он там хотел найти, ведь Петр Сергеевич сейчас держал в руках Валеркино единственное оружие и спасение, но даже не осознавал этого.

Он постарался не перемениться в лице, хотя сердце ухнуло к пяткам да там и осталось. Вот так и сбываются тайные страхи, самые большие опасения. Лазутчика раскрыли, у него нет при себе ни нагана, ни теперь уже взрывчатки, и единственный маячащий в перспективе путь – в кудассовские застенки. Можно было, конечно, попробовать дать деру и нарваться на пулю, но со штабс-капитана сталось бы Валерку подстрелить, не добивая, и полковнику все же для разговора передать. Вот местные, пытавшие пленных, обрадовались бы аншлагу в печально известный подвальчик, из которого редко кто выходит своими ногами...

– Нервы, Валерий Михайлович, нервы, нервы, – пожурил его Овечкин с незлой насмешкой… и опустил пятнадцатый шар со взрывчаткой на зеленое сукно. – Что ж, теперь вы знаете шифр замка, ну так вы с этим и подохнете, господин мститель.

А Валера смотрел на стол, где изъятый у него шар не докатил до борта каких-то несколько сантиметров, следовательно, не взорвался, и не мог поверить в свою удачу. Главное сейчас было не улыбнуться, а то еще решат, что он со страху совсем ополоумел.

Мещеряков поудобнее оперся о кий как на трость и с затаенным триумфом, маскируемым под злой оскал, принялся изучать собравшихся. Заметил переглядывания штабс-капитана с молодчиком-поручиком, который явно не прочь был пристрелить его уже сейчас – неужто уловил опасность? Валерке себя со стороны и видеть не надо, он вполне представлял, каким тяжелым взглядом сейчас смерил офицеров.

Боитесь? Правильно боитесь, господа, правильно.

– С прискорбием должен констатировать, что до этой деятельности вы еще не доросли, – тем временем просвещал его и всех желающих Петр Сергеевич. – Слишком много было совершено ошибок. Роковых ошибок.

А вот это сейчас была вновь удача, да какая. Овечкин мог бы уже препроводить разоблаченного шпиона к полковнику, и дело сделано, но нет, герой разоблачал злодея, прямо как в пьесах. У Овечкина, похоже, имелась неискоренимая страсть не только к военным трактатам, но и к книжному драматизму, нет, ну кто бы мог подумать, что тот тяготеет к неписанным канонам.

– О чем вы, Петр Сергеевич? Я вас не понимаю, – недоуменно отозвался Валера, внутренне ликуя. Что же, сейчас ему перечислят огрехи и неточности, давая тем самым самое бесценное – время.

Валерка хорошо умел просчитывать комбинации. Шифр у него, но об этом знал и Овечкин, и половина бильярдной. Схему следовало выкрасть сейчас: даже если ему удастся совершенно невероятное, ускользнуть из бильярдной невредимым, и при этом не получится сразу добраться до кабинета Кудасова, максимум через час полковнику доложат об еще одном лазутчике, и тот первым делом сменит код к сейфу.

Значит, его единственным шансом оставался кратковременный переполох, дезориентирующий собравшихся здесь людей. Без оружия, с враждебно настроенными офицерами, у Валеры, похоже, не было иных вариантов, кроме как использовать пятнадцатый шар.

Петр Сергеевич был честолюбив, азартен, верен слову, а еще верен книжным канонам, где у приговоренного всегда оставалось последнее желание, на чем приговоренный и попробует сыграть. Последняя сигара Валерке была ни к чему, а вот последняя партия... всего-то и нужно подойти к столу и прицелиться. И в лузу биток выводить не потребуется, просто влепить один шар в другой. Технически – проще простого.

– Они не понимают, – передразнил его штабс-капитан под сдерживаемый смех толпы и действительно пустился в пространные рассуждения. – Ну, во-первых, эта идиотская выходка с Бурнашом. Никто кроме вас не мог написать эту записку. Я сразу понял. Потом ваша чрезмерная забота о господине Касторском... Да, сегодня в «Паласе» он поет свои прощальные куплеты. Кстати, господа, надо послушать… А вечером вы с ним встретитесь там, у Кудасова.

А ведь прав был Овечкин, ой как прав. И это тот еще не знал про Валеркины пожертвования из личных сбережений меняющим полюса белогвардейцам. Вот уж точно идиотская выходка.

– Бросьте кий, Валерий Михайлович, – устало предложил Петр Сергеевич, закончив отповедь и отвернувшись от него все с тем же неизменным разочарованием. – Эту партию вы проиграли.

Офицеры стали стягиваться к нему, обступая кольцом, но Валера, не двигаясь с места, смотрел не на них, а в спину Овечкина. Руки же знали свое дело и заранее натирали мелом кий:

– Не думаю, Петр Сергеевич.

– Хотите доиграть? – с полуслова понял его штабс-капитан. Приятно было иметь дело с умным человеком.

– Разумеется, – коротко кивнул Валера, хотя Овечкин не мог этого видеть, и, разумеется, ему это дозволили.

– Сделайте одолжение.

Мещерякову никто не препятствовал, и он прошел как нож через масло сквозь рассеивающееся кольцо офицерских. Оценил позицию: вон шар, у борта.

Валерка прикрыл глаза. Ровно на одну секунду, больше было нельзя: окруженный белогвардейцами, готовыми хоть сейчас скрутить красноармейского лазутчика, но все еще удерживаемые овечкиновским рыком «Спокойно», он собирался использовать свой шанс и осуществить задуманное. Вызвать неразбериху взрывом. Добраться до схемы. Увидеть их еще раз живыми: Даньку, Ксанку, Яшку.

Осязаемое облегчение от того, что Петр Сергеевич стоял сейчас по другую сторону от того борта, к которому почти прикоснулся шар с номером пятнадцать, старательно не возводимое в слова, распирало грудную клетку. Потому что нелегко было бы убивать человека, которого Валера теперь знал уже не только как классового врага. Знал досконально, вплоть до его слабостей, неожиданной тяги к гитаре и романсам, о которой даже Касторский не знал, разделенной любви к мрачноватой лирике Белого и всех этих жестов-маркеров, по которым своих опознал бы где угодно. Знал и вот такого, пружинистого, жесткого, вызывающего какое-то болезненное восхищение. Знал и другого, порывистого, неожиданно чуткого.

Валерка был уверен, что все у него получится. Уверен до того момента, как диспозиция поменялась, и Овечкин, легко забрав кий, встал четко напротив. По другую сторону, словно в дуэльную стойку.

Пятнадцатый шар, будто издеваясь, располагался аккурат под правой рукой штабс-капитана, и если судить по силе взрыва, продемонстрированной ранее Кошкином на тестовом образце там, у моря, шансов у белогвардейца не было никаких.

Быстрый взгляд за спину показал, что перегруппировавшиеся офицеры предусмотрели и возможный рывок неудавшегося шпиона к двери: там уже ненавязчиво стояли, блокируя выход.

Выбор, маячивший где-то на границе вероятности, обретал плоть и вставал в полный рост с издевательской и какой-то понимающей усмешкой Петра Сергеевича.

– Не промахнитесь, Валерий Михайлович, – спокойно посоветовал тот, и контузия Овечкина дала о себе знать: шея непроизвольно дернулась, но движение смазалось в итоге под кивок в сторону выложенного шифра. Будто напоминание о выборе, сделав который, не провалишься, выполнишь операцию.

На короткий миг Валеру прошибло холодным потом: ему вдруг показалось, что Петр Сергеевич прекрасно знал, что это за бильярдный шар такой. Но, полноте, не настолько же тот был игрок, чтобы рисковать своей жизнью?

– Постараюсь, господин штабс-капитан, – ответил он, примериваясь. Поправил очки, чуть отвел руку, вкладывая в удар поменьше силы, хотя это, наверное, никакого значения не имело: взрывчатка сдетонирует от любого удара, так и было задумано.

Валерка видел по траектории удара, что шар летит в цель. Потом и услышал. Смотреть, как этот человек превращается в горящий факел, у него просто не было сил. Пусть Овечкин останется в памяти таким: язвительным, умным, оценивающим. Даже немного скептичным, мол, чем вы-то можете меня удивить? Другим Валерка его тоже помнил, но лучше бы нет.

У него образовалось несколько секунд форы, чтобы вылететь из бильярдной и сесть в повозку. Некогда было оглядываться, некогда проверять. После таких взрывов не выживают, все кончено, и эту ялтинскую часть своей биографии лучше было похоронить здесь же, немедля.

Потому что первый раз в жизни Валера почувствовал себя настоящим предателем. И настолько не хотел им становиться, колебался до последнего, искал иные варианты, что почти проиграл, почти уступил нежеланию становиться убийцей того, кто от своих принципов не отступился, и этой последней нежности, которая сегодня проскальзывала слишком часто. В этом они со штабс-капитаном были до странности похожи: тот ведь тоже дал себе волю напоследок, прежде чем без раздумий сдать Валерку своим.

Левую щеку обдало жаром, будто там все еще находилась чужая ладонь. Впрочем, нет, она просто оказалась ободрана последствиями взрыва, а кровь еще не запеклась. Вот и жглась, зараза.

Уже там, в кабинете Кудасова, пока он как дурак то выставлял «914» с первой цифры, то устанавливал трехзначную комбинацию и вовсе минуя первую линию, голос Овечкина всплыл в голове короткой вспышкой. Спокойный, выдержанный, с паузами и акцентами. Будто давал последнее наставление. Потом затих окончательно.

И Валерка Мещеряков выгорел вместе с этим ушедшим голосом, так что и рисовавшийся Бурнаш, и побег, и погоня, и прыжок на ходу из машины, летевшей вниз с обрыва, остались в памяти кадрами, когда ни удивляться, ни переживать по-настоящему ты уже не можешь. Просто идешь к цели, выживая. Просто потому что, кроме долга и верности ценностям, в тебе отныне ничто не горит ровным огнем: не осталось.

Гибель Бубы, трагическая, нелепая, когда им оставалось лишь отчалить на фелюге с похищенной картой укрепрайона, поставила точку в затянувшемся споре с самим собой о долге, правде, правильности и человечности.

Ты отнял жизнь не у безымянного человека из толпы, также поступили и с тобой. Не со всеми вами, а именно с тобой. От предательства, как известно, не умирают, только иногда живыми быть перестают. Визуально при этом все те же две руки, две ноги, голова. А на деле вместо головы – пустой кружок или полый бильярдный шар: ничего внутри.

Вот и живи теперь, красноармеец Мещеряков, по долгу, но не по чести. Если сможешь, конечно.

_____________________________________________________________________

Это первая часть ялтинской серии глазами Валерки, и до того, как мы перенесемся в 1923 год, чтобы узнать, что стало с героями дальше, справедливо будет узнать, как этот же август 1920 года видел для себя Петр Сергеевич Овечкин. А у штабс-капитана история куда интереснее: и взрослее, и выдержаннее, и в чем-то честнее.