Книга о настоящем

Деревянный тротуар опасно пружинит под ногами, под затёртыми досками смачно чавкает грязь. Каждый шаг сопровождается характерным хрустом – повсюду клейкая тополиная шелуха, которая плотно забила протектор подошвы и кое-где прилипла к замшевому верху ботинок. Смолистый запах растекается от раздавленных рыжих чешуек – пролитый холодным дождём воздух так славно пьётся с этой приправой.

Калитка хлипенькая – дрожит от резкого толчка, как желейная. Хозяйка – ветхая неотмирная старушка – глядит из окна, будто уже и не с этого света. Не кивает даже – просто смотрит. Радзинский привык, не пытается с ней любезничать. Молча сворачивает к своему крыльцу – в ту часть дома, которую он снимает, есть отдельный вход.

Он старательно соскребает налипший на подошвы чернозём об ребро ступеньки, вздыхает, заметив, что светлые джинсы понизу художественно сбрызнуты грязью. Наверное, нужно было одеться попроще, но с некоторых пор Радзинский перестал беречь свой пижонский московский прикид. Равно как и бриться. И стричься. Оброс, как варвар. Сейчас он мог бы без грима исполнить роль русокудрого былинного богатыря. Ландшафт соответствует: бревенчатые избы, пугливые куры, крапива и лопухи вдоль некрашеных заборов. И монастырь на горе.

– Викентий!

Радзинский вздрагивает. Вряд ли ему почудился этот насмешливый голос. И этот лёгкий кавказский акцент.

– Эльгиз… э-э-э… Гаджиевич? – вежливо отзывается он. На скамейке под яблоней – худощавая фигура в светлом плаще. Радзинский намётанным глазом моментально оценивает: вещь на учителе, как всегда, фирменная, импортная, дорогая. И сидит отлично – Эльгиз умеет носить вещи с особым достоинством и благородством.

– Почему так официально? – притворно обижается гость, поднимаясь навстречу – становится заметно, что сидел он на расстеленном по влажным доскам целлофане. Руки из карманов учитель не вынимает – видно, что замёрз: воротник плаща поднят, стоит, нахохлившись, губы синие.

– Да я растерялся просто. Не ожидал, – сдержанно оправдывается Радзинский. Он замечает, что в чёрной с проседью эльгизовой шевелюре застряло несколько белых лепестков, которыми усыпано всё вокруг – они налипли на мокрую скамейку, плавают в мелких прозрачных лужах. После некоторого колебания Радзинский протягивает руку и ловко вылавливает цветочные лоскутки из кудрей своего гостя.

Тот с недоумением замирает, потом усмехается, проводит рукой по волосам, даже трясёт на всякий случай головой:

– Я от твоей непосредственности уже отвык, – ехидно замечает он. – В дом пригласишь? Я тут совершенно отсырел и замёрз.

– А где ты остановился? – предусмотрительно интересуется Радзинский, с трудом вытягивая из узкого кармана джинсов ключи.

– Не бойся, мои вещи в гостинице. Но твоя хозяйка не против, если я у тебя заночую – очень милая старушка.

– Ещё бы! Как тебе отказать? Ты такой нарядный. – Радзинский ковыряется ключом в замке и весело поглядывает на сверкающие глянцем туфли Эльгиза. – В этой глуши ты сойдёшь за иноземного принца.

– А я и есть иноземный принц, – интригующе шепчет Эльгиз. – Моя бабушка была персидской княжной. Но это, разумеется, секрет, – он выразительно прикладывает палец к губам.

– Ты же с таким непролетарским происхождением должен быть невыездным, – хмурится Радзинский. – Как тебя в торгпредство взяли?

– Викентий! – Эльгиз снисходительно цокает языком. – На Кавказе простые человеческие отношения всё ещё значат больше, чем формальные идеологические критерии.

– Понятно, – усмехается Радзинский и распахивает перед учителем дверь, которая ведёт на террасу, обустроенную под кухонные нужды. Здесь есть газовая плита, маленький пузатый холодильник и рукомойник – да, посуду приходится мыть в тазу. На полу приличных размеров лужа: уходя, Радзинский забыл закрыть одно из окон – теперь мокрая занавеска облепила стекло, клеёнка на столе переливается каплями серо-зелёного жемчуга, щедро разбрызганного всюду холодным майским дождём.

– Снимай ботинки, – строго предупреждает Радзинский, приглашая гостя в несколько темноватую, но просторную комнату, скудно обставленную старой мебелью.

Усевшись на низенький табурет, Эльгиз неспешно развязывает шнурки, стягивает туфли и с интересом оглядывается: с одной стороны – железная кровать в нише за занавеской, с другой – тускло блистающий полированными дверцами гардероб, у окна – покрытая вытертым блёклым ковром кушетка и простой деревянный стол с парой стульев.

– Я всегда знал, что задатки аскета в тебе есть, – восхищённо кивает Эль-гиз – ясно, что смеётся. – А это что там такое интересное? – вкрадчиво тянет он и прищуривается на красную картонную папку на столе. – Неужто что-то большое написал? Поэму, да?

– Я на прозу перешёл, – скупо цедит Радзинский. Он опускается на колени и уверенно натягивает на замёрзшие эльгизовы ступни грубые шерстяные носки, а потом запихивает их в безразмерные войлочные туфли.

– Спасибо, дорогой. – Эльгиз вытягивает ногу и любуется результатом. – Это ведь мой подарок? – кивает он на подшитые кожей туфли.

– Естественно, – хмыкает Радзинский. – Где ещё такие возьмёшь? – Он роется в шкафу, достаёт просторный зелёный свитер. – Надень пока. – Забирает у Эльгиза плащ, вешает его на крючок у двери, внимательно смотрит, как озябший учитель с блаженным вздохом ныряет в тёплую вязаную вещь.

– Викентий, – умиляется Эльгиз, оглядывая себя в тусклом зеркале, закреплённом на распахнутой дверце гардероба. – Такие навыки пропадают! Ты умеешь заботиться, как никто другой. Что ты забыл в монастыре? Успокой меня, что ты здесь ненадолго! – патетически восклицает он.

– Как только отпуск закончится, мне придётся вернуться в Москву, – мрачнеет Радзинский.

– А так бы ты здесь остался? – любопытствует Эльгиз.

Радзинский молчит как-то слишком тяжело и угрюмо. Но делает над собой усилие и произносит нейтральным тоном:

– Я сегодня даже не завтракал. Если ты хочешь о чём-то серьёзном поговорить, давай сначала перекусим.

Да, он бы остался, но Эльгизу про это знать ни к чему – ясно, что его одобрения Радзинский не получит. Обретённая здесь внутренняя цельность, когда – умом в Боге, сердцем в молитве, телом, как свеча, которой в радость жить этим внутренним горением – всё это не для него, не для Радзинского. Эльгиз уже много раз об этом говорил. Но Радзинский вспоминает озябшее сморщенное море, тяжёлым серым шёлком вздымающееся за бортом парома, прозрачные стеклистые капли дождя на железных перилах:

«– Здорово звучит: «отшельник». Как мох на камнях…
Кожаная перчатка липнет к мокрым трубам ограждения, сбивает крупные круглые дождевые бусины. Охристо-жёлтые валуны на берегу кажутся очень тяжёлыми от пропитавшей их влаги. От них, и правда, веет каким-то первобытным покоем. Хочется окаменеть рядом с ними, забыть о суете.

– Теперь каждый подшит, проштампован, помечен. Шаг вправо, шаг влево… Какие теперь отшельники?

– Нет, Кеша. Я не об этом. Нас держит наше сердце. Если оно не отпустит, ты никуда не полетишь.

– Тебя… держит? – Собственное сердце от этих слов, кажется, отсырело и отяжелело, как эти камни – так трудно стало поднимать вздохом грудную клетку.

– Держит. – Чайки прочерчивают мглистое небо, ныряют за горизонтом в серую вату облаков. – Не пойми меня неправильно, Кеша, но с тобой слишком хорошо.

– Что?!

– Такой уровень душевного и телесного комфорта, как с тобой… усыпляет. – В серых как зимнее море глазах никаких знакомых человеческих эмоций – только холодный проблеск далёких звёзд, в котором они – жалкие – затерялись.

– Но в этом же и был смысл – создать условия для духовной работы! Чтобы ничто не отвлекало! Чтобы – вместе. Потому что поодиночке прорва сил уходит на борьбу и выживание. И поделиться не с кем. И никто тебя не поднимет, если ты упадёшь!

Молчание становится слишком долгим, воздух слишком вязким – его трудно втягивать в себя и тяжко выталкивать наружу.

– Может, это я… размагнитился.

– Со мной?

Ответа нет. А потом нейтральное:

– Пора спускаться, Кеш. Причаливаем».

– Элик, ты когда-нибудь на Всенощной был? – Радзинский жестом приглашает Эльгиза на импровизированную кухню на террасе.

– Нет. – В глазах учителя светится неподдельный интерес.

– Пойдёшь вечером со мной?

***

Люди, словно тени, в позолоченном свечным пламенем полумраке. Голоса певчих льются из неоткуда – будто сам воздух звучит: легко и протяжно. «Слава Тебе, показавшему нам свет!», – сладким текучим тенором возглашает перед Царскими Вратами дьякон. «Слава в вышних Богу», – вздыхает невидимый хор, – «И на земли мир. В человецех благоволение».

Настойчивая мирная вибрация растворяет плотские человеческие оболочки. Ставшие проницаемыми для Духа людские тела сливаются с храмовым пространством. Напряжение обособленного существования упраздняется.

– Это химия, – качает головой Эльгиз в такт мерному похрустыванию гравия под каблуками. – Христианская практика – это химия. Возгонка, сублимация. Очищение твёрдого тела от примесей – прах еси и в прах возвратишься – и конденсация чистого духа. Ты же за этим сюда приехал? За чистотой?

Движение ночного воздуха тревожит дремлющий в эльгизовых волосах сладкий аромат ладана и медового воска, опахивает острым травяным запахом прошедшего дождя. Монастырские стены, под которыми тянется узкая тропка, надёжно подпирают тёмное небо. Отполированные дождём деревья безмолвно блистают лакированными листьями.

– Вот ты молчишь, Викентий, и правильно делаешь, – зябко передёргивая плечами и поднимая воротник, едко замечает Эльгиз. – Потому что мы оба знаем, что твоё стремление истончиться происхождения вовсе не духовного.

Радзинский мрачно вскидывается, но не произносит ни слова.

– Боишься испачкаться? Жизнью? На данный момент твоя чувственность – твой рабочий инструмент. И я сейчас говорю не о стихах, – с нажимом продолжает Эльгиз. – Но, похоже, тебе не хватает любви для того, чтобы быть телом. И не хватает мудрости, чтобы различить границу, отделяющую высокое стремление от духовного экстремизма, – припечатывает он.

Радзинский не откликается. Он широко шагает и хмуро глядит под ноги. Он не собирается спорить – в конце концов, Эльгиз, наверное, многого не знает. Но мира и радости в душе больше нет. Сомнения, оказывается, никуда не исчезли – просто осели на дно. Один маленький камушек, походя брошенный коварным кавказцем, сразу же взбаламутил всё внутри.

Птичьи тени –
Быстрые, острые
Скользят по земле вопросами
Задевают темя ответами –
Дрожь по телу струится лентами
Пробегает по коже шёпотом
Отзывается в сердце ропотом
Застревает в горле стихами
На бумагу сочится грехами
Под чужими взглядами корчится –
Эта ночь никогда не кончится
Эта жизнь никогда не сбудется
Видно, сердце напрасно трудится –
Злые стрелы уже в полёте
Режут воздух на острой ноте
Если я не сумею споткнуться,
Мне уже не придётся проснуться…