Я не знал, сколько времени прошло с тех пор, как я вошёл в комнату Ольны, но за окном уже давно стемнело. Горел ярким оранжевым теплом мой факел, сверкал синеватым холодом иней, а она всё так же спала вечным сном. Я всё думал о том, что комнатушка очень маленькая и тесная, о том, сколько долгих дней ей пришлось здесь провести. Не роды и не болезнь её сгубили, а безысходность, тоска и одиночество. Она же чистое, свободное дитя природы. Была.

Домой я вернулся поздно. Уставшим и подавленным. Хотя ведь, вроде бы, и не с чего. Всё прошло, закончилось аж сотни лет назад, и я не знал её совсем, только чувствовал некое внутреннее родство. Просто так, без всякой причины.

- Где ты пропадал? – встретил меня в кухне Элисар. – Я уж волноваться стал.

Вот, как тут объяснишь? Да ещё так, чтобы вот прям всё не рассказывать.

- Дело у меня одно незаконченное есть, - осторожно выдал полуправду я, - долг. Древний. Ещё от предков доставшийся.
- Даже так… и что за долг, сказать не можешь? – подумав немного, спросил муж.
- Пока не могу.
- Да уж, с тобой не соскучишься. Что ж, долги возвращать надо, в этом ты прав. И силком выпытывать я ничего не стану. Сам расскажешь, когда решишь, что время пришло.

И ведь, правда, будет терпеливо ждать и рано или поздно я во всём признаюсь. С самого начала у нас с ним так повелось. Элисар никогда не давит, не обвиняет, не осуждает, но слушает внимательно. После таких разговоров мне становится легче... Странно… И ведь это сближает, действительно сближает, привязывая меня к нему даже больше, чем разделённая нами страсть.

- Элисар, мне понадобится время. Лучше всего, пока все на турнире будут, а то заметят, - поделился я своими опасениями.
- В этом я тебе помогу. Утром мы с тобой при Бархориме будем – такова традиция, после обеда я тебя потихонечку отпущу, куда тебе там надо, а сам останусь внимание отвлекать.
- Спасибо, - на такую помощь я и не рассчитывал.
- Не за что. Я уже знаю тебя достаточно, чтобы быть уверенным, что плохого за моей спиной ты не сделаешь. А раз надо, значит надо.

Уже после того, как Элисар заснул, я решился попросить о помощи того, кто мог знать обо всём об этом больше меня. Время уже давно перевалило за полночь, бессонницей, слава богам, у нас никто не страдал, так что о нежелательных свидетелях можно было не беспокоиться.

Я тихонечко спустился в кухню, заварил на две кружки отвара и устроился у очага. Ждать долго не пришлось, мой ночной собеседник появился сразу – будто соткался из воздуха. Покряхтел, попыхтел и уселся у очага напротив меня всё с той же трубкой.

- Ну сказывай, чагой-то такого стряслось, что я тебе так скоро понадобился? - прищурился домовик. - Меня кстати Ерёмкой кличут.
- Дело у меня важное, - протягивая ему кружку с отваром, сообщил я.
- Это ты про долг свой загадошный? Про тот, что от мужа скрываешь?
- Да, про тот самый. Ты о том, что в моём роду нимфа была, знаешь?
- А то как же, кровушка-то, чай не водица, а уж такую, что в её жилах текла, как не почуять. Нимфы-то прямое продолжение Древней. Да ты, поди, и сам теперь немало про то ведаешь.
- Ведаю. Я нашёл Ольну сегодня в замке ярама. Мне теперь тело её предать воде или земле надо.
- Воде, - уверенно молвил Ерёмка, - так для них положено, да и покой она так обретёт быстрее. Но это тебе и без меня известно. Так звал-то тогда зачем?
- Надо плот соорудить и к воде как-то незаметно её из замка вынести. Сумеешь глаза страже отвести?
- Обижаешь, - хмыкнул домовик, - да за ради такого дела я всё, что угодно сделаю. Негоже такую светлую душу в неволе томить. Здесь ты кругом прав. А от мужа своего всё ж не скрывайся – понятливый он у тебя. Дух у него правильный - верный, крепкий. Такие не предают, не отступаются.

На том мы с Ерёмкой и разошлись. А утром я с мужем отправился на площадь. Там уже успели подготовить четыре небольшие площадки, трон на высоком помосте для ярама и места для невест на том же помосте, только на три ступени ниже. На сей раз зрителей помимо родственников набралось не так уж и много, видать, большинство зевак иные сражения выбрали.

Когда все уже были в сборе и Бархорим занял свой законный трон, матери или иные ближайшие старшие родственницы вывели девушек. Нарядных, пунцовых от смущения и, кажется, едва живых от волнения. Невест проводили до положенного им в такой день места, а рядом сложили традиционный, тяжёлый, бордовый покров. Грянули барабаны, потенциальные женихи по жребию выбрали себе первых противников и сошлись в поединке.

Признаться, развернувшееся на площади действо завораживало красотой и силой. Барабаны стихли, зрители затаили дыхание и в этом напряжённом безмолвии воины то кружили вокруг друг друга, как смертоносные хищники, то скрещивали мечи так, что искры летели. Отступали, нападали и даже рычали, ведомые самыми сильными, изначальными инстинктами борьбы и продолжения рода. Будто весь налёт цивилизованности разом слетал, стоило только проснуться истинной природе. Здесь не было места жалости и тем более тактичности – только вольная, стихийная ярость в стремлении забрать своё, принадлежащее по праву сильнейшего.

Успокаивало только, что сражались до первой пролитой крови, то есть, если точнее, до первого достаточно серьёзного ранения, а то ведь тут и до смертоубийства недалеко.

Так и продолжалось почти без остановки. Противники на площадках то и дело менялись, то один в турнире проиграет, то другой, вот уже и двух невест под покровом спрятали и так в родительский дом увели. Теперь красавицы под этим покровом до самой торжественной церемонии проходят, пока будущий муж не снимет.

Захваченный зрелищем я бы и до вечера остаться на площади мог, но сразу после обеда Элисар меня за свою спину в толпе спрятал, чтобы моё исчезновение не обнаружили. Потом Ерёмка, хитро подмигнув у самых замковых дверей, глаза всем отвёл, чтобы я смог незамеченным в замок попасть, и сам за мной увязался. А как Ольну увидел, загрустил.

- Бедная девонька, - сказал тихо и по голове погладил ласково, - придёт к тебе скоро.
- Как придёт? - удивился я.
- Во снах, вестимо. Как же теперяча, по иному-то. Раз нашёл, раз пришёл, раз признать своей не убоялся. Давно она тебя ждала.

Как он сказал, так и вышло - она пришла ко мне, стоило только приступить к работе над плотом, в котором её следовало в последний путь проводить. Я видел, Ольну ещё совсем юной, прекрасной, как заря, и беззаботной, как игривая быстрая речушка. Так сразу и не скажешь, что не человек. Она смотрела на окружающий мир необычными искрящимися зелёными глазами и улыбалась ему открыто и радостно. Брата любила и встречала без трепета, в каком бы обличии он к ней не приходил, хоть зверем невиданным, хоть чудищем страшным. Смеялась только над причудливой наружностью, потому что родного в нём всегда узнавала.

Видел я и то, как она однажды мужчину спасла – на берег волной вынесла, когда он в её реку упал и головой о камень ударился. Как долго рассматривала такого молодого, красивого, темноволосого. Потом пряталась от него. Напрасно. Он ведь тоже успел её увидеть и не переставал искать – каждый день на берег приходил, признания страстные оставлял. И глаза у него были такие синие, васильковые. Как тут сердцу не дрогнуть? Было оно у нимфы от рождения, по наследию холодное, да вдруг жаром отозвалось, тяжёлым сделалось, будто раскалённый камень. До боли, до дрожи.

Однажды вышла она-таки к нему. И любовь у них была, точно стихия. Всепоглощающая, безграничная.

Как нимфа, после долгих уговоров, отказавшись от своей сущности, от бессмертия, за возлюбленным ярамом к людям ушла, я тоже видел. Несладко ей пришлось. Тяжело, больно. Взгляды косые, злоба, недоверие и человеческие страдания - их Ольна всем существом своим ощущала, тени смертные, что за душами приходят, видела. Недолгое, хрупкое счастье с Синеоким ярамом, тёплое родное, солнечное от рождения долгожданного сына. А затем долгий каменный плен. Серый, унылый, безрадостный. И муж любимый, будто чужой - у той, другой украденный.

Я видел, как она у окна стояла, всё свитки с теми самыми посланиями перечитывала, в окно подолгу с неизбывной тоской глядела.

Последние остатки своей силы отдала Ольна своему Горделею без сожаления. Болен был ярам. Тяжело, неизлечимо. Ольна знала и по капле с каждым объятием, с каждым поцелуем жизнь ему свою передавала. Так и угасла – заснув однажды, просто больше не проснулась.

Просыпался я после этих снов тяжело, будто и не спал вовсе, каждое утро на площадь с мужем ходил, а потом до глубокой ночи продолжал свою работу: доски сколачивал, узоры и знаки, вырезал, которые для такого случая полагались, украшенья и ткань подбирал. Элисар посматривал на меня с беспокойством, но прекратить не уговаривал и вопросов не задавал.

Для запоздалых похорон я выбрал раннее туманное утро. Ерёмка, как всегда, помог мне в замок пройти и плот на берег вынести. Ольну из её склепа я забрал сам. Пригодился мне всё-таки найденный потайной ход, иначе до берега было бы и не добраться. Ветер стих, вода словно застыла – ни волн, ни даже лёгкой ряби. Туман стоял такой густой, что даже если бы кто-то и проснулся, и в окно бы выглянул, то не заметил бы ничего. Ни отчалившего плота, ни вспыхнувшего вскоре огня.

- Всё, Элисар, я закончил, - вернувшись, домой сказал я.
- Хорошо, - вздохнул муж, будто бы с облегчением. – Ложись-ка поспи тогда, может хоть теперь тебе спокойно будет. Я Бархориму скажу, что ты приболел и не придёшь сегодня.

Проводив его до двери, я послушно отправился спать. На сей раз мне вообще ничего не снилось, а как проснулся, к дочери потянуло. Сильно так, что не поспоришь.

- Чудное дело, Габриэль, - едва увидев меня, всплеснула руками Милания. – Я и не знала, что у деток глаза так рано цвет переменять могут. У мого так и до сих пор голубенькие, как при рождении, а твою я с вечера уложила с голубыми, а сегодня гляжу - зелёные. Да такие, каких я ещё никогда ни у кого не видела.

Я подошёл к кроватке. Мирэль сразу же протянула ко мне ручки и что-то смешно залопотала. И да, сомнений никаких – я точно знал, чьи у моей малышки глаза. Осталось только понять, какое ей досталось наследство и, какие у этого наследства будут последствия.