Мне стало неловко среди чужой толпы, в затопленном чужими ненужными разговорами зале. Захотелось уйти, но я боялся, что в одном из узких тусклых коридоров нагоню Джинни, и оставался, ждал. В этот момент мне вспомнилось вдруг что-то ещё, не дававшее уйти. Смутное чувство, вроде того, что бывает, когда идёшь в другую комнату, но по пути забываешь, зачем шёл, и придя, мучительно пытаешься припомнить, а воспоминание не даётся, но и не отпускает.
Я простоял с минуту в гнетущем сомнении, и вдруг в голове возникла снова короткая, но отчётливая галлюцинация: завеса черных волос и прямая как у оловянного солдатика спина. Я завертел головой, ища безо всякой надежды в пёстрой толпе эту привидевшуюся мне картинку, и, к собственному изумлению, нашёл. Сердце у меня бухнуло, тяжело и болезненно, замолчало, ещё один удар, снова тишина, а картинка, непостижимо, всё еще перед глазами: резкий контур подбородка, плечи, расправленные напряженно, почти неестественно.
Как это может быть? Зачем он здесь? Сердце моё постепенно утихло, и я наблюдал за ним почти спокойно, издалека, готовый в любой момент нырнуть в толпу и скрыться. Не обознался ли? Нет, невозможно, чтобы я обознался. Почему он здесь? Мне припомнились слова Джинни, о которой я успел уже малодушно и эгоистично позабыть. «Я приехала, чтобы увидеть тебя». Может ли быть, чтобы и он?.. Видел и он меня? Знает ли, что я здесь? Что делать, подойти к нему?
При мысли об этом сердце загрохотало снова, лицу сделалось жарко. Что я скажу? «Здравствуйте, я вроде всё еще должен вам пятьдесят фунтов»?
Пять лет назад, уезжая в Лондон на первом утреннем поезде, я думал, что в Литтл Уингинг не вернусь больше никогда и ни за что, даже под страхом смерти. Но именно смерть меня привела обратно. Не моя, конечно. Четыре месяца спустя я узнал, что умер директор Дамблдор, и решил, что еду на похороны. Не мог не поехать.
Я стоял на кладбище среди обесцвеченной, обезличенной скорбящей толпы и под монотонное бормотание священника думал не от том, чьё мертвое тело лежало передо мной в гробу, а о себе самом. Я тогда только и мог думать, что о себе. Дамблдор был всегда, древний, вечный, как сама школа, а теперь его не стало, и вместе с ним как будто не стало части моего прошлого. Моя жизнь, и без того вывернутая наизнанку, потеряла еще одну основу – так я думал.
А следующим утром в обратном поезде в Лондон меня настигло одно из тех неправдоподобных идиотских совпадений, которые кому-то однажды, давным-давно, пришло в голову звать судьбой.
– Здрасте, – бросил я человеку, сидевшему в кресле напротив и, не взглянув на него, принялся стягивать с себя куртку.
– Добрый день, – отозвался мой попутчик, и куртка, выскользнув из моих рук, упала на пол.
Снейп, запакованный с ног до головы в чёрное, точно приехал сюда прямо с похорон, сидел, как ни в чем не бывало, будто не замечая, что здесь, в этом поезде, в этом кресле напротив моего он настолько же неуместен и невероятен, насколько естествен в вечно сыром полуподвальном классе со сводчатым потолком, за пределами которого я его почти и не видел.
– Здрасте, – нелепо повторил я.
Снейп удостоил меня едва заметным кивком головы. Я полез под кресло доставать куртку и мне невыносимо захотелось остаться там, просидеть под этим креслом всю поездку. Взгляд упёрся в носки снейповых ботинок, и они немедленно припомнились мне, такие же чёрные и блестящие, на мокрой гравиевой дорожке во дворе школы, и в голове загудели голоса, и рука в смехотворно длинном рукаве протягивала таксисту блестящую розовую бумажку.
Я повесил куртку, плюхнулся в кресло, и все мысли мои сосредоточились почему-то на этой бумажке, точно ничего хуже со мной в тот вечер не случилось. Я мучительно пытался изобрести неунизительный для себя способ вернуть эти деньги, но по всему выходило, что способа такого нет. Пытаться вернуть означало заговорить о том дне, признать, что он действительно случился, и не с кем-нибудь, а со мной, вытащить его на свет божий из запылённого прошлого, – здесь, перед человеком, который был там, видел всё, и вне всяких сомнений презирал меня за это, даже его блестящие ботинки меня презирали.
Я не готов. Да и с какой стати я что-то обязан отдавать? Я за себя платить не просил, тем более такую кучу денег – довезли бы и за двадцатку. Я, может, вообще не запомнил, что за меня платили, какой с меня спрос?
Поезд мчался, оставляя позади маленькие городки, деревни и болотистые пустоши. Лондон становился всё ближе, а я всё убеждал себя, что ничего никому не должен, и, чем яростней становились мои без конца повторяющиеся аргументы, тем отчётливей я понимал, что, если не сделаю ничего сейчас, призрак этой проклятой розовой бумажки ещё долго не оставит меня в покое.
В кошельке нашлось две двадцатки, ещё десятка – в кармане джинсов. Выглядели все трое куда менее представительно, чем хрустящая банкнота из моих воспоминаний, но других у меня не было. Снейп, точно уловив моё намерение, поднял голову.
– Я, вам, кажется, должен денег, – выпалил я, сжимаясь под его взглядом.
Последовала пауза, этакая немая сцена. Снейп, захлопнув книгу, смотрит на меня исподлобья, и лицо у него как будто удивлённое, точно он не верит, что я в самом деле сказал то, что сказал, а моя рука, нелепо вытянувшаяся вперёд, почти упирается в его плечо, и мятые бумажки на ладони еле заметно подрагивают. Всего секунда, замершая и беззвучная, даже деревья за окном приостановились в ожидании.
– Не стоит, – тихо произнёс Снейп, и время снова привычно понеслось вперёд.
– Возьмите, – попросил я, но вышло больше похоже на приказ, резко, даже грубо. – Вы меня ставите в неловкое положение.
– Я?
На лице Снейпа появилось выражение, которое я помнил ещё со школы. Появлялось оно всякий раз, когда кто-нибудь при нём путал Джейн Эйр с Джейн Остин или писал на доске слово «распространение» с тремя ошибками.
– Я, – повторил он, выдержав паузу, во время которой, в знакомой своей манере, не спускал с меня цепкого взгляда, – ставлю вас в неловкое положение? Позвольте напомнить, что в неловкое положение вы себя поставили самостоятельно, без малейшего участия с моей стороны. Попытки откупиться от чувства неловкости или переложить ответственность на окружающих, увы, бесполезны. В следующий раз, когда вам потребуется не попадать в неловкое положение, будьте, ради всего святого, осмотрительнее с алкоголем.
Заключив эту короткую, но пылкую речь уничижительным взглядом, он немедленно уткнулся в свою книгу, точно каждая секунда его драгоценного времени была на счету, и продолжать тратить его на меня было преступным расточительством.
Моя рука безвольно шлёпнулась на колени. Женщина, сидевшая напротив меня, в соседнем со снейповым кресле, тактично и весьма убедительно делала вид, будто увлечена своей газетой. А вот двое её детей, мальчик и девочка лет десяти, не успевшие ещё овладеть искусством ко всякой ситуации демонстрировать деликатное безразличие, пялились на меня, нисколько не стесняясь.
Мной овладело глупое школьное чувство обиды – будто меня отчитали только что на глазах у целого класса.
– Знаете что?.. – начал я запальчиво, страшно обозлившись вдруг на Снейпа, на себя, на дурацких детей с их разинутыми ртами, но главным образом – на это чувство, тем более унизительное оттого, что мне полгода как исполнилось двадцать три.
Снейп взглянул на меня утомлённо, но вместе с тем как будто бы с любопытством, и я тут же запнулся. А, собственно, что? Разве он не прав? Кто виноват в том, что случилось? Только я. Ну, ещё, конечно, Вуд. Но уж точно не Снейп, и нечего валить с больной головы на здоровую.
– Не вам указывать, как мне жить, как себя вести, и с чем быть осмотрительнее, – пробормотал я после затянувшейся паузы. – Я больше не в школе, а вы мне не учитель.
– И в мыслях не было вам указывать, – сказал Снейп, снова теряя ко мне интерес. – Жизнью своей вы вольны распоряжаться как вам угодно, а я, как вы справедливо заметили, больше не учитель. Ни ваш, ни чей бы то ни было ещё.
Я отвернулся к окну, пропустив последнюю его ремарку мимо ушей. Следующие полтора часа я провёл поочерёдно то жалея себя, мучительно, до слёз, то неистово злясь на Снейпа. В голове без конца рождались пламенные речи, которыми я мог бы ответить на его гадкий выговор. Речи были одна другой лучше, и тем обиднее было прокручивать их в мыслях теперь, когда момент их был навсегда упущен.
За этим увлекательным занятием я и не заметил, как поезд начал приближаться к Лондону. Снейп развернул вложенный между страниц книги листок с крошечным фрагментом карты и адресом. Прищурившись, я с трудом прочёл вверх ногами: «Отель Портобелло, Уолуорт» и едва не расхохотался в голос, слишком уж хорошо мне было знакомо это место – дешёвая дрянная гостиничка с не в меру помпезным названием, где охотно сдают комнаты на час.
– Портобелло? Серьезно? Вы собираетесь ночевать в Портобелло?
– Позвольте узнать, что вас так развеселило?
Снейп наградил меня взглядом, который, не случись нашего первого разговора, пожалуй, заставил бы меня заткнуться. Но не теперь. Теперь терять мне было нечего.
– Это дыра, – сказал я с чувством. – Настоящий клоповник. Вы его возненавидите с первого взгляда. Любой придорожный мотель по сравнению с ним – всё равно что пятизвёздочный «Хилтон». Да что там, на вокзале ночевать приятнее, чем в этом притоне. О, а запах…
– Благодарю вас, мистер Поттер, – оборвал меня Снейп, и выражение лица у него было совершенно бесценное. В школе я бы согласился на дюжину отработок ради одного этого выражения. – Ответ более чем исчерпывающий.
– Как вас угораздило его выбрать? – спросил я, не собираясь так просто оставлять столь благодатную тему. Мне показалось, что этот момент – лучшее, что случалось со мной за последние полгода.
– Ближайший к работе, – коротко ответил Снейп.
Ответ этот сбил меня с толку.
– К работе? – переспросил я. – Вы больше не работаете в школе?
– Отрадно знать, – процедил Снейп, и губы его изогнулись в такой знакомой издевательской усмешке, – что за прошедшие пять лет ваши феноменальные аналитические способности ничуть не угасли.
«Отрадно знать, – подумал я, – что вы всё такой же ехидный мудак как раньше, и не за просто так я вас с четвёртого класса ненавидел». Вслух я сказал:
– Жаль. Какая потеря для учеников. Меня вы очень многому научили.
Душу вложил в эти слова. Снейп не удостоил меня ответом.
– И как долго вы собираетесь оставаться в Портобелло?
– Ровно столько, сколько понадобится, чтобы найти постоянное жильё.
– Спорим, что и суток не продержитесь? – запальчиво крикнул я. – Не знаю только, на что… А скажем, вот, на пятьдесят фунтов?
Свирепый взгляд его только раззадорил меня.
– Ну, зря, – я пожал плечами. – Пятьдесят фунтов вам бы сгодились: с поисками квартиры и всем таким. Вы знакомы с лондонскими риелторами? Обдерут вас, как липку, глазом не моргнёте.
Такой нечеловеческой беспримесной ненависти на его лице я не видел, пожалуй, никогда, даже в школе. Я почувствовал прилив вдохновения.
– А аренда? – спросил я, обращаясь уже не только к Снейпу, но и к тактичной леди напротив, к её бессовестным деткам, к любому, кто готов был слушать, и тараща глаза так, будто вопрос излишней дороговизны жилья в столице не давал мне спать последние десять лет. – Вы знаете, за какие деньги люди сдают теперь свои каморки в каком-нибудь Брикстоне? Моя соседка сейчас пытается сдать свои сорок квадратов за семь сотен в месяц. Семь сотен! Оплата за два месяца вперед.
Сказав это, я вдруг задумался. Такая уж особенность у вдохновенных речей – слова слетают с языка прежде, чем успеваешь хорошенько подумать. Снейп молчал, и я молчал, тактичная леди читала газету, а её дети, заскучав, елозили на креслах.
– Если хотите, дам вам её телефон, – сказал я обречённо. Мне показалось вдруг, что наша нелепая встреча в поезде, весь нелепый разговор только и случились ради этого вот момента, и что спорить с судьбой глупо. – Квартира ничего особенного, но семь сотен – для Лондона это по-божески. Район неплохой, хозяйка хорошая. И соседи ничего.
Я усмехнулся иронии момента.
– Благодарю, не стоит беспокоиться, – ответил Снейп.
– Да бросьте, – сказал я, чувствуя за собой какую-то даже обязанность устроить все именно так, как подсказывал случай, – соглашайтесь. Вам же надо где-то жить. А мне надо… как это вы сказали? «Откупиться от чувства неловкости»?
Поначалу всё это казалось ужасно странным, но довольно быстро я привык. Встречались мы так редко, что иногда я почти забывал о его существовании. За первые три месяца говорили мы всего дважды: один раз, когда я зашел к нему отдать письмо, которое по ошибке кинули в мой ящик, и второй – когда просил его оставить у себя копию моих ключей.
Я вообще теряю вещи, особенно мелкие, особенно, если немного выпью, а со мной это тогда случалось чаще, чем… ну, в общем, случалось.
– У Николь всегда были запасные ключи от моей квартиры, – объяснил я Снейпу. В подробности вдаваться не стал. – А у меня от её.
Он воспринял мою идею без энтузиазма, но ключи взял.
– Можете мне свои оставить, если хотите.
– Зачем?
Что за идиотский вопрос? Я же не заставляю, не хотите – не надо.
– Ну как… на всякий случай, вдруг потеряете.
– Я никогда ничего не теряю, мистер Поттер, – сказал Снейп, и лицо у него сделалось такое самодовольное, что я поневоле задумался, били ли его за это в старшей школе. Если не били –нет в мире справедливости.
– Как славно! – с некоторым трудом выговорил я, и про себя пожелал ему потерять все деньги, ключи и документы следующим же вечером.
Вообще, я с детства старался ничего плохого людям не желать. Однажды, классе во втором, когда мой кузен Дадли чем-то особенно насолил мне, я заперся у себя в комнате и не меньше двух часов кряду от души желал ему всех возможных несчастий. А на следующий день он свалился на уроке физкультуры с каната и сломал ногу. Я испугался, и на всякий случай с тех пор никому не желал зла. Но Снейп, ей-богу, сам напросился.
Когда, недели две спустя, он позвонил в мою дверь, открыл я отчего-то с радостным предчувствием, видимо давали о себе знать врожденные телепатические способности латентного мага.
– Поттер, – начал он, не здороваясь, – можно от вас позвонить?
– А что случилось с вашим телефоном? – спросил я, ощущая, как радостное предчувствие нарастает.
– Сел, – объяснил он с некоторым раздражением, точно всем на свете, кроме болвана Поттера, это было очевидно.
– В таком случае, чем вам не угодили ваши розетки?
– Они в полном порядке, – рявкнул Снейп, кажется, с трудом сдерживая желание выдать мне пару часов отработок за идиотские вопросы. – Вы так и будете держать меня в дверях?
«Каков нахал», – подумал я беззлобно – отчетливое предвкушение триумфа не позволяло как следует разозлиться – и посторонился, пропуская его внутрь.
– В таком случае, – спросил я, чувствуя, как на лицо заползает неуместная улыбка, – что вам мешает…
– Поттер, телефон!
– Хорошо-хорошо, не кричите только. Можно узнать, кому вы звонить собрались?
– Мисс Купер. У вас есть её номер?
Я едва верил своему счастью.
– Вы что, ключи потеряли?
– Я никогда ничего не теряю, – процедил он лучшим из своих зловещих голосов, у меня даже в животе похолодело по старой памяти. – Я в точности знаю, где они.
– И где же?
Он взглянул на часы.
– Прямо сейчас, я полагаю, пролетают над Кёльном. Благодаря выдающемуся профессионализму сотрудников дублинского аэропорта, мой багаж, вместо того, чтобы сопровождать меня в Лондон, отправился в живописный тур по странам западной Европы.
– Какая жалость, – сказал я, безуспешно пытаясь убрать с лица улыбку. – Как было бы здорово, если бы у меня была копия ваших ключей, правда? – Я сокрушенно покачал головой. – Жаль, что я не подумал вам предложить… Хотя, подождите…
Снейп моего веселья не разделил.
– Довольны? Теперь, когда мы оба насладились вашим безграничным остроумием, я могу позвонить?
– Можете, – сказал я. – Но Николь вам вряд ли ответит.
Лицо у него сделалось такое, что я невольно отступил на пару шагов назад.
– Я в смысле, что у неё сейчас ночь. Они в Америку уехали на полгода.
Пристально посмотрев на меня и, по-видимому, убедившись, что я говорю серьёзно, он еле слышно чертыхнулся.
– Ясно. Что ж, в таком случае, всего хорошего, прошу извинить за беспокойство.
Он попытался открыть входную дверь, но дверь мою просто так не возьмешь.
– Надо чуть-чуть прижать, – зачем-то объяснил я, – а после первого поворота замка потянуть на себя.
А потом спросил:
– Куда вы собрались?
– В аэропорт, – ответил Снейп, с несколько излишним рвением прижимая дверь плечом. – Чемодан обещают вернуть первым утренним рейсом из Мюнхена.
Тут мне вдруг сделалось неловко. И как только некоторые умудрялись глумиться над людьми по шесть часов на дню, да ещё и за зарплату?
