Быстрокрылыми чайками вспенивали волны суда. Мерно поскрипывали весла в уключинах, изредка посылая хлопья пены в недолгий полет над лазурными волнами, да перешучивались гребцы на веслах. Вроде бы все было как обычно — волны, чайки, солнце, облака. Вроде бы…
Одиссей сидел, прислонившись к обласканному щедрым солнцем борту и, прикрыв глаза, вспоминал. Смеющаяся Пенелопа, протягивающая ему серьезного Телемаха, а тот сурово хмурит брови и сжимает крохотные кулачки и кривит рот, готовясь заплакать. Смущенная Пенелопа, впервые входящая в его дом, робко глядящая на своего мужа с едва заметным страхом и надеждой — ведь у них все будет хорошо, правда? Пенелопа, его Пенелопа. Менелая можно понять — если у них с Еленой была такая же семья, то этого прохиндея Париса стоит наказать.
Хотя до Одиссея доносились слухи — ох уж эти коварные слухи! О ком они только не распускаются! — что не все ладно было в семье богоравного Менелая, что не зря красавица Елена не раз и не два поглядывала по сторонам. Поглядывала, да и углядела. А углядев, уцепилась изо всех сил и, воспользовавшись тем, что мужа дома нет, похитилась.
Слухам Одиссей не верил, точнее, верил, но не полностью. Елену он видел, и не раз, характер ее знал, и совершенно не поддавшись ее чарам, предпочел гордой и осознающей свою красоту Елене тихую и вроде бы невзрачную Пенелопу. Пенелопу, чьи глаза сияли, словно лесные озера, чья улыбка способна была растопить даже вечные льды Гипербореи. Его Пенелопа, родившая крепкого и здорового сына.
— Одиссей, не спи, скоро к берегу повернем, — зычно окликнул его здоровяк Перилей.
— Да не сплю я!
Одиссей не раз уже поражался, насколько могут быть не похожими друг на друга дети одних родителей. Его Пенелопа была стройной, словно кипарис, а тот же Перилей или его старший брат Дамасипп напоминали дубы — такие же основательные и к зрелости обещавшие стать кряжистыми.
— Надеюсь, — все так же громко продолжал Перилей, словно играючи ворочая рулевым веслом, — что на этот раз с нами ночевать будет не этот, как его? — он наморщил лоб и глянул на родича.
— Гермагор? — подсказал Одиссей.
— Да он, — радостно оскалился Перилей. — Хотя да, с нами рядом он точно не станет — коз-то мы с собой не взяли!
Гребцы грянули хохотом.
Прошлым вечером рядом с их видавшей виды, но еще крепкой монерой вытащили на берег новенькое, явно свежеотстроенное судно. Его хозяин, назвавшийся Гермагором с острова Кеа, презрительно наморщил нос и громко, чтобы слышали все вокруг, процедил:
— Я-то думаю, чем это тут воняет? Оказывается, здесь разбили лагерь нищие козоебы с Итаки!
Одиссей подчеркнуто вежливо поблагодарил его за новые знания, добавив:
— Мы настолько бедны, что своих коз только пасем.
Перилей оказался прав — Гермагор предпочел заночевать подальше от Одиссея и его людей. Впрочем, те были только рады, разбив лагерь на одном из небольших островков неподалеку от Скиатоса. Пусть на нем был всего один источник, но зато можно было почувствовать себя почти как дома.
Уже на закате, когда последние отблески колесницы Гелиоса еще дарили свет небу, дозорный окликнул Одиссея — кто-то подходил к острову. Одиссей нехотя встал и пошел от костра, на котором жарили одного из купленных накануне баранов. Вкусный мясной дух уже заставлял сглатывать слюну, а вино еще больше разбудило аппетит.
— Хайре, Одиссей, — окликнули его с ближайшего корабля. — Мы станем рядом с вами, не против?
— Остров не мой, — радушно отозвался Одиссей. — Места много.
Аскалафа из Охромена он неплохо знал и врагом его не числил. Аскалаф его, насколько ему было известно, считал приятелем и «мужем достойным».
— Будь моим гостем, — пригласил его Одиссей.
— Видно, до тебя дошли вести о том, что у меня еще осталась амфора — другая отличного хиосского вина.
Одиссей ясно видел, что на лице Аскалафа мелькнула лукавая улыбка, хоть по голосу понять этого было нельзя.
— Думаю, жареный баран, который вот-вот будет готов, примирит тебя с потерей твоего сокровища, — откликнулся Одиссей. — Поторопись, иначе он остынет.
Вскоре Аскалаф уже сидел на шкуре у костра, минийцы с монеры Аскалафа разбивали лагерь, а огонь шипел, принимая в себя подношение богам. Разговоры, как все последние дни и особенно вечера, велись про Трою и ее жителей, а также про причины их похода.
— Не зря твоим предком считают самого Гермеса, — коротко хохотнул Аскалаф, намекая на решение Одиссея не искать любви Елены. — Видать, покровительствует он тебе.
В свое время Аскалаф оскорбился, что Елена выбрала в мужья красавца Менелая, а не его, Аскалафа. Но ему достало разума не кричать об этом на каждом углу и без всякой задней мысли дать пресловутую клятву, заставившую теперь покинуть родной дом и отправиться под стены могучей Трои.
— Он просто увидел мою сестру и решил, что она лучше, — не без бахвальства заявил Перилей и смачно зевнул.
— Именно, — подтвердил Одиссей. — Она не только красавица, но и очень разумная жена.
Аскалаф промолчал, только недоверчиво покосившись на него — назвать красавицей обычную женщину! — а затем и вовсе перевел разговор на Трою. Эту тему все поддержали с большим воодушевлением, отпуская шуточки, порой сальные, о достоинствах троянцев и, еще более охотно, троянок.
Утихомирились все уже в полной темноте, лишь дозорные порой шуршали песком, разминая ноги, да тихо потрескивали остывающие угли. И еще несся над волнами храп. Могучий храп, с радостью исторгаемый мужскими глотками, чьи хозяева хорошо потрудились днем и насытились вечером.
А утром всех разбудил вопль, прилетевший из лагеря Аскалафа. Бросившиеся на крик увидели разметавшееся на шкуре тело, незрячие глаза которого равнодушно смотрели в еще не выцветшее, по-утреннему яркое голубое небо, а вокруг него все было забрызгано спекшейся кровью, вытекшей из множества глубоких ран на груди.
