Когда я снова дал ему напиться своей крови, он, вместо того чтобы сразу приступить к еде, прижался к моему запястью губами, потом быстро пробежался по нему пальцами, словно приглашая к игре.
— Прекрати это, — попросил я.
Он засмеялся:
— Мне можно кусать тебя, но нельзя целовать?
— Именно так.
— Почему? Считай, что это моя благодарность.
Его нахальство рассердило меня:
— Не боишься, что я тебя выставлю?
— Ты не захочешь. Луи, когда ты добрый - ты очень добрый, — это было сказано таким тоном, каким ребенку объясняют простые истины.
Я даже не знал, злиться или смеяться:
— Ну ты и наглец.
Но, в самом деле, не мог же я отвезти его обратно в ту развалюху, чтоб он снова ослаб и продолжил жизнь червяка в грязи. Ведь у него сознание не червя, а человека. Мы люди по сознанию и воспитанию и, может быть, это самая большая беда, которая не дает нам жить спокойно. В детстве мы впитываем людские привычки, идеалы, эстетику и ощущение причастности к человечеству, но в момент превращения становимся изгоями и отрываемся от всего, что нам дорого. Теперь оно доступно вампиру только до тех пор, пока он сможет маскироваться. Физически мы приспособлены к нечеловеческому существованию: можем, как хищники, жить в берлоге под землей, не умрем от антисанитарии, но беда в том, что мы мыслим себя не животными, а людьми, даже те, кто отрицает это. Все мы хотим жить как люди и страдаем от невозможности этого тоже как люди.
Будь Лестат ненормальным, лишенным настоящего человеческого разума, может я и мог бы отправить его обратно. Умыть руки, сказав себе, что это существо не нуждается в сочувствии, поскольку не видит проблемы в том, чему сочувствует. Хотя, конечно, и тогда для этого требовались бы более веские причины, чем просто наглое или неприличное поведение: безумец на то и безумец, чтоб вести себя странно.
Но, проведя вместе несколько недель, я был уверен, что Лестат не сумасшедший: он в полной мере осознавал все, что с ним происходит, просто очень ослаб от голода. Может, будь он человеком, современные врачи нашли бы его состоянию какое-нибудь научное определение, например: «депрессия», но при этом он связно мыслил и адекватно воспринимал окружающий мир, словом — был нормален. И поэтому я не мог отправить его назад, ведь если ему сейчас и было на что надеяться, то только на помощь такого же отверженного, как он сам.
Так что Лестат был совершенно прав в своей уверенности: изгнание ему не грозило. Не могу сказать, что эта его убежденность меня порадовала, но я не стал развивать мысль о выдворении и сам прокусил свое запястье:
— Пей и лучше не зли меня, а то буду сцеживать тебе кровь в пакетик.
Он молча принялся пить, но я был совершенно уверен, что его кротость притворна и надолго ее не хватит. Вот что я получил в результате: наглеца, который готов сесть мне на шею и которого нельзя бросить на произвол судьбы, если мне надоест его терпеть. Впрочем, ничего удивительного что этим кончилось, раз дело касалось Лестата.
Передача крови слегка болезненна и в то же время есть в этом что-то чарующее: кажется, будто становишься шире и больше своего тела, будто ты способен существовать вне своей физической оболочки, связанный с другим созданием, а через него со всем миром. Даже когда передача чисто техническая, «столовая», как у нас сейчас, это все равно немного завораживает.
— Луи, пожалуйста, не злись, — сказал он, оторвавшись от моей руки, улыбаясь и демонстрируя перемазанные в крови зубы. — Честное слово, я бы очень хотел предложить тебе своей крови, но, боюсь, сейчас ее слишком мало.
— Лучше следи, чтоб тебя не вырвало, иначе снова что-нибудь испортишь, — сказал я резко и, желая показать, что не хочу идти у него на поводу, вышел из комнаты.
Это не слишком его обескуражило. Теперь всегда, когда я давал ему свою кровь, начиналось: «особые» прикосновения, нежные взгляды, поцелуи. Мне это не нравилось. По сравнению со смертными у нас не много способов выразить плотскую любовь — только ласки и обмен кровью. Обмен кровью между вампирами такое действие, которое может заменять все: и любовь, и лечение, и развлечение. Но даже во времена нашей совместной жизни полтора столетия назад это не заходило так далеко:
— Раньше тебя устраивал простой обмен кровью, — сказал как-то я.
— Mon dieu, да потому что ты не хотел иначе! Ты всегда был буржуазным ханжой, — взвился он.
Действительно. Я помнил несколько его попыток перевести наши отношения в разряд ласк и поцелуев и то, что мне это и раньше не нравилось. Но скорее не потому, что я был «буржуазным ханжой», как выразился Лестат, а потому что он, без задней мысли ласкающий кого-то, в моих глазах выглядел так же странно, как крокодил, помогающий мустангу перейти реку, вместо того чтобы съесть его. И мне в этом чудился опасный подвох. Обмен кровью - дело другое, но только после Лестата я по-настоящему осознал, что это может быть выражением привязанности. С ним это было больше похоже на детскую забаву вроде выдувания мыльных пузырей — у меня не было потребности делиться с ним чем-то, и очень быстро закончилось желание узнавать его ближе, - интересно было только испытывать необычные, завораживающие ощущения. Даже когда я дал ему своей крови перед тем, как перевез к себе, это было больше похоже на любовный акт — потому что тогда я хотя бы желал поделиться, чтобы помочь.
— Зачем тебе это? — спросил я.
— Не задавай глупых вопросов, — разозлился он и примерился к моему запястью, потом отчего-то передумал и снова уставился на меня. — Почему? Почему ты всегда меня ненавидел? Только потому, что это я дал тебе темный дар?
— Этого мало?
— Нет, — поспешно ответил он, — Но я хотел узнать, есть ли еще что-то…
— У тебя плохой характер, ты любил насмехаться, грубить и пытался помыкать мной, — напомнил я. Это было честно, но было и то, о чем я промолчал: Клодия и ее смерть. Я не хотел бередить эту рану, поскольку верил, что он не желал ее гибели.
— Я злился и уже просил прощения за это. Когда мы впервые встретились, я был в таком восторге… Тогда еще я мог читать твои мысли… — он отпустил мою руку, встал и заходил по комнате.
— Вот как? — меня почему-то задело сообщение, что он влезал в мое сознание, хотя этого следовало ожидать: я давно знал, что многие вампиры умеют использовать телепатию.
— Да. И мне казалось, что я тоже нравлюсь тебе. Но после, когда мы стали жить вместе, я понял, что это совсем не так. Чтобы это увидеть, даже не нужно было читать мысли, — вздохнул он. — И я злился. Почему, ну почему меня ненавидят те, кого я люблю? И с Николя было так же…
— С кем?
— С другом, который умер в Париже, я рассказывал тебе про него. Неужели ты меня совсем не слушал?
— Прости. Я помню, но не сразу сообразил, о ком ты говоришь. А ты не находишь, что если тебя все ненавидят, то причину надо искать в себе?
Это его задело, кажется, даже возмутило. Судя по лицу, он хотел ответить что-то резкое, уже раскрыл для этого рот, но в последнюю секунду передумал и спросил:
— Что я тебе сделал плохого, Луи? Такого плохого, чтоб меня стоило ненавидеть и убить? — от волнения он забегал по комнате, жестикулируя.
— Мне — ничего…
— Значит дело во мне. Какой-то дефект, — он отвернулся, и вдруг я с удивлением понял, что он плачет. — Меня нельзя любить.
Пару секунд я не знал, что сказать, а потом позвал:
— Лестат? Лестат... Ты отлично знаешь, что у тебя нет такой проблемы. Ты очень красив даже для вампира, уверен, что ты и сам прекрасно осведомлен об этом.
Он затряс головой:
— Я хочу любви, но не могу быть любимым. И это было бы так, даже останься я смертным. Значит, дефект не физический, а душевный. Или это злой рок.
— Твой душевный дефект состоит в том, что ты вампир.
— Нет, ведь ты способен любить других вампиров.
— Только Клодию.
Он не ответил и закрыл лицо руками. Я растерялся, потому что Лестат, которого я знал злым циником, как ребенок поверял мне свои страхи и плакал от одиночества и отсутствия любви. Кажется, это был рецидив, новый приступ истерики, как тогда, когда я нашел его в доме рядом с кладбищем.
Я уже очень давно никого не утешал и совсем забыл, как это делается. По какому-то каналу в таких случаях рекомендовали тактильный контакт; вспомнив это, я подошел, обнял его за плечи и слегка покачал, не отпуская:
— Ты же знаешь, что у тебя нет такой проблемы, — как там дальше советовал психолог в той передаче? Открыть глаза на новые перспективы? «Ты просто не тех обращал в вампиров, попробуй еще и найдешь «своего» бессмертного?» Нет, в нашем случае это было бы уж слишком. Поэтому я просто гладил его по спине и пытался говорить что-то не слишком неуместное. А он все не успокаивался, его будто прорвало: уткнувшись мне в плечо, он всхлипывал, скороговоркой бормоча бессвязное:
— Я-так-любил-тебя, очень-любил, а-тебе-всегда-все-было-все-равно, даже-безразлично, жив-я-или-умер, это так больно, Луи...
Это было признание. Хотя, положа руку на сердце, я уже давно это знал. Может быть «знал» не совсем точное слово - чувствовал, интуитивно понимал. Возможно, с той жуткой ночи, когда я увидел останки Клодии - если не раньше. Но тогда мне было не до его переживаний.
— Мне не все равно, совсем не все равно, — повторял я, пытаясь его успокоить. Когда-то мне действительно было все равно, а ведь Лестат все это время где-то жил и, должно быть, так же плакал, вспоминая неблагодарного Луи. Я был таким эгоистом, мне следовало подумать о его состоянии раньше, ведь помочь ему оказалось не так уж трудно. Впрочем, если б я не был эгоистом, то и не смог бы столько лет жить жизнью вампира...
Он поднял на меня лицо в красных подтеках слез и пробормотал:
— Это так унизительно и горько, Луи, зачем все это? — в его взгляде была такая тоска, что на один миг он напомнил мне моих несчастных жертв. Я даже вздрогнул.
Слава богу, после этого он недели три не заговаривал ни о чем подобном и не проявлял никаких поползновений, когда пил мою кровь. Думаю, он стыдился своей откровенности.
