Драко разговаривает с Панси.
- А для меня все девушки делятся на умных и красивых.
- А я красивая?
- Ну конечно же красивая.
- А ты после школы на мне женишься?
- Эх... какая же ты все-таки... красивая...
– Чижик-пыжик, где ты был? / У Катюши кофе пил / С булкой, с маслом, с молоком / И с копчёным языком… – с выражением декламировал Радзинский, застёгивая на крохотной катюшиной ножке белую туфельку.
– А патём, патём, патём / Дяй катю я в гьяз хвастём, – прилежно продолжила Катюша, не сводя с дяди Кеши сияющего взгляда.
– Поднял крылья, клюнул пса и умчался в небеса! – торжествующе закончил Радзинский.
– Что за хулиганские стихи? – раздражённо поинтересовался Николай. Он никак не мог застегнуть манжеты: петли на новой рубашке были слишком тугими, а маленькая пуговка предательски выскальзывала из пальцев.
– Стыдно, Николай Николаевич – без пяти минут кандидат наук, а не знаете стихотворения про Чижика-пыжика…
– Кеша! Ради Бога! Не надо каждую секунду мне напоминать!!! – От яростной аверинской жестикуляции расстёгнутые рукава взметнулись белыми крыльями, обнажая его руки до локтя.
– Тихо-тихо-тихо-тихо… – Радзинский поспешно снял ребёнка с комода и усадил в кресло. – Сиди здесь, – строго велел он девочке. Катюша радостно кивнула своей белокурой головкой и по-аверински лучезарно сверкнула широкой улыбкой – она была безумно похожа на своего отца. – Катюшу мы одели, – серьёзно сказал ей Радзинский. – Теперь будем папу одевать.
Аверин вскинулся возмущённо, но стиснул зубы и промолчал. Он неохотно вытянулся по стойке «смирно», отдаваясь в умелые руки Радзинского.
Тот моментально всё застегнул, завязал, поправил. Отошёл на шаг, любуясь результатом: всё-таки не зря он очаровывал продавщицу в «Берёзке», не зря платил тому еврею, чтоб как надо укоротил рукава и подогнал пиджак по фигуре.
– Ты в этом костюме прямо конфетка, Коль, – удовлетворённо констатировал Радзинский. – Так бы и съел! – он с жаром поцеловал свои пальцы.
Аверин просто побелел от ярости:
– Неужели нельзя хоть минутку побыть серьёзным?! Неужели…
– Перестань психовать. – Радзинский сочувственно приобнял аспиранта за плечи и немного встряхнул. – Защита – это всего лишь формальность…
Аверин упрямо мотнул головой и сделал шаг назад, сбрасывая руку Радзинского.
– Кеша. Пожалуйста. Просто не разговаривай со мной. Ладно?
Радзинский покорно вздохнул и жестами показал, что закрывает свой рот на замок. По себе знал: что бы ни говорили окружающие – идти на защиту страшно. Поэтому он молча подхватил Катюшу, сел на кровать, устроив малышку у себя на коленях, и похлопал рукой по покрывалу, приглашая Аверина сесть рядом.
Катюша сразу же потянулась к Николаю.
– Папа кьясивый, – звонко сообщила она, отколупывая пуговицу на его пиджаке.
Аверин аккуратно перехватил её шаловливую ручку и чмокнул пухлые пальчики.
– Папа полумёртвый от ужаса, – с тоской ответил он. – И хватит повторять всякие глупости за дядей Кешей.
Радзинский вопросительно поднял брови.
– Что?! – возмутился Аверин. – Можно подумать, ты когда-нибудь говоришь, вот, Катюша, посмотри, какой у нас папа умный! Только и слышно: «Смотри, какой папа красивый. Смотри, какой он красивый»!..
***
– Боже, какой ангелочек! – сюсюкала над Катюшей пожилая византинистка Липатова, пока председатель диссовета зачитывал отзыв ведущей организации. – А какое платьице! Прелесть…
Это нарядное кремовое платье в мелкий голубой цветочек Радзинский купил по очень удачному случаю. Особенно ему приглянулись белые вязаные кружева, которыми были оторочены нижняя юбка, рукав фонариком и воротничок – с этими кружавчиками Катюша выглядела просто принцессой. Аверин, правда, пришёл в ужас от его покупки. Он не понимал, как можно потратить такую огромную сумму на тряпку, которая через год станет ребёнку мала. Зато Радзинский понимал. И теперь, поправляя малышке завязанный сзади пышным бантом пояс, он ухмылялся про себя, позволяя облепившим его престарелым учёным дамам любоваться кукольной внешностью дочери «нашего сегодняшнего соискателя».
Катюша отлично справлялась с ролью: от тётенек не шарахалась, радостно скалила свои белые зубки, очаровательно хлопала длинными ресницами и позволяла чужим рукам трогать свои льняные локоны.
– А где же наша мама?
В ответ на этот давно ожидаемый вопрос Радзинский в чёрных красках расписал, какой змеёй оказалась эта самая «мама»: год назад бросила ребёнка и сбежала с любовником в Штаты.
– Ужас! – ахали дамы и кидали сочувственные взгляды на хрупкого аспиранта, сдержанно вещающего с кафедры заготовленную заранее речь.
– Надо поговорить с Мишей, – озабоченно говорила соседке Варвара Липатова. – Пусть возьмёт мальчика в наш сектор. Умненький ведь мальчик, и работа у него хорошая…
«Женщины правят миром», – ухмылялся Радзинский, прекрасно осведомлённый о том, что «Миша» – это ни кто иной, как директор института.
А дамы сразу дружно заинтересовались тем, что говорит Аверин. Они переглядывались и одобрительно кивали головами, с интересом изучая аспиранта, который, как на грех, выглядел таким беззащитным, что о нём хотелось заботиться: с трогательной чёлочкой, в ладно сидящем костюмчике и такой серьёзный!
Аверин, как только ступил на кафедру, совершенно преобразился. Словно переключился на другой режим. Он чётко и ясно говорил без бумажки, с достоинством отвечал на вопросы, выглядел заинтересованным и заражал своей увлечённостью членов диссовета. Многие прекратили обмахиваться аверинским авторефератом и внимательно слушали диссертанта, забыв о редкой для мая месяца жаре.
Окна в аудитории были открыты настежь. За ними, распространяя вокруг одуряющий аромат, покачивались пышные соцветия сирени, щебетали на разные лады птицы, но втянувшиеся в дискуссию люди не замечали всей этой красоты. Обсуждение научной проблемы незаметно переместило их в иное пространство, где внешние факторы не играли никакой роли.
Дискуссия затягивалась. Просто из-за того, что соискатель всем понравился, и его никак не хотели отпускать. Измученный аспирант дежурно улыбался онемевшими уже губами, но продолжал твёрдо и со знанием дела отвечать на каверзные вопросы доброжелательных и не очень членов Совета. Впрочем, последних быстро нейтрализовывали активные и разговорчивые дамы, которые явно приняли Аверина под своё крыло и теперь не собирались давать в обиду своего нового любимца.
Когда Аверин спустился, наконец, с кафедры и на негнущихся ногах вышел в коридор, поскольку соискателю не полагалось присутствовать при голосовании, Радзинский с одуревшей от жары и обилия впечатлений Катюшей на руках выскочил следом.
– Молодец, Коль. Всё будет хорошо, – шепнул он, усаживаясь рядом с Николаем на диванчик, куда Аверин рухнул, как подкошенный.
– Надеюсь, – устало закрывая глаза, пробормотал аспирант. – Во всяком случае, я вижу розовые вспышки. И пока на кафедре стоял, тоже всё время видел.
– А я вижу число, – хмыкнул Радзинский. – Похоже, ты защитился единогласно.
– Что за представление ты там устроил? – недовольно поинтересовался Николай, безвольной куклой обмякнув на сидении.
– О чём ты? – изобразил недоумение Радзинский.
– Ты прекрасно знаешь, о чём, – нахмурился Николай. – Думаешь, все с чистыми помыслами на ребёнка глядят? Кто-то позавидовал, кто-то свою грязь случайно оставил – ты же всем позволял её трогать! А если бы я не имел возможности это видеть и не мог её почистить?!
– Писать, – с тревогой сообщила вдруг о своей проблеме Катюша. И Радзинский, воспользовавшись этим удачным поводом, сразу подхватился и поспешил в сторону институтского туалета. Потому что Аверин был тысячу раз прав, и возразить ему на это было нечего.
***
Вычурные кружевные гнёздышки в конфетной коробке пустели стремительно. Аверин машинально откусывал очередную шоколадную розочку и запивал её шампанским. Он так перенервничал, что аппетит пропал напрочь. А конфеты – это, вроде как, не еда. К бокалу же с шампанским приходилось прикладываться постоянно, отвечая на многочисленные поздравительные тосты.
Острые аверинские скулы горели нездоровым румянцем, а его серые глаза блестели как стеклянные. Он вымученно улыбался и кивал, кивал, кивал: директору, который, наклонившись поближе, наказывал завтра же принести в отдел кадров документы, своим новым коллегам, витиевато разглагольствующим о важности преемственности поколений в науке, дамам из теперь уже своего сектора, игриво желающим счастья в личной жизни. Николай кивал и не понимал, почему Радзинский его бросил – оставил на растерзание публике, а сам пропал куда-то и даже тоста ни одного не сказал. Обидно.
Произнося завершающую банкет благодарственную речь, Аверин уже полностью ощущал себя деревянным мальчиком – марионеткой, которая не сама говорит, не сама двигается. Будто в самом деле кто-то другой дёргал его в этот момент за верёвочки, заставляя шевелиться, и приветливо улыбаться, и открывать рот, проговаривая за него нужные слова.
Радзинский появился из неоткуда, подхватил под локоток, вывел из здания института, усадил в такси. Аверин уснул: и волнение, и шампанское, и усталость оказались отличными снотворными средствами – и каждое отдельно, а уж в комплекте!..
Открыв глаза, Аверин не сразу понял, что эта такая причудливая реальность: буйство зелёного цвета, высоченные вековые деревья, мелодичный птичий пересвист и такой невесомый ветер, что им невозможно наполнить лёгкие, из-за чего приходится хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.
Катюша в своём нарядном платьице уже прыгает по зелёной лужайке щедро усыпанной ярко-жёлтыми одуванчиками. Радзинский успел скинуть свой белый пиджак и закатать рукава рубашки. Он терпеливо ждёт, пока Николай проморгается и соизволит, наконец, выйти из машины. Подаёт руку. А когда Аверин делает робкий шаг вперёд, подхватывает его, сажает на плечо, как первоклассницу на последнем звонке, и несёт в сторону окружённого цветущими яблонями двухэтажного дома. Раздаются аплодисменты, свист, приветственные крики. У ворот стоит целая толпа: и Рафик, и Фархад Нариманович, даже Лидия Матвеевна – супруга Мюнцера. Она подзывает к себе Катюшу и за ручку ведёт её в сад.
Аверину ужасно неловко. И стыдно, что его чествуют, как героя, а он ничего достойного похвалы и не сделал. Радзинский прав, защита – всего лишь формальность, ритуальный танец, который давно уже потерял свой исконный смысл.
– А я предлагал сплести лавровый венок. Или, на худой конец, цветочную гирлянду, но все забоялись, что их слишком правильно поймут, – ехидно сообщает Галеви. Он дёргает испуганно взирающего на него с высоты Аверина за ногу и заговорщицки спрашивает, – А ты теперь кандидат куда, Коля-джан?
– Кандидат в доктора, – басит Радзинский, опуская Аверина на землю.
– О! – уважительно выдыхает Тигран Рустамович. – Ты потом нас всех вылечишь?
– У него другая специализация, – заразительно смеётся Радзинский. – Он будет лечить этот мир! – Радзинский ловко развязывает аверинский галстук и суёт его себе в карман. – Я больше не смогу называть тебя аспирантом, – грустно говорит он Аверину.
– Называть меня студентом тебе же ничто не мешало – так чего ты теперь огорчаешься из-за пустяков? – улыбается Николай.
– Верно, – хмыкает Радзинский. – Пойдём. Отметим твою защиту. Здесь тебе не придётся произносить дежурных речей, так что расслабься.
Они вместе со всеми направляются к лужайке за домом.
– А почему тебя не было на банкете? – хмурится Николай.
– Так Катюха уснула, и я сидел с ней в комнате профкома – там мягкий диван имеется, – слегка виновато рассказывает Радзинский. – Я подумал, что ты не одобришь, если я на чужих тётенек её оставлю, а сам бухать пойду.
– Ты всегда всё делаешь правильно, – серьёзно произносит Аверин. И даже останавливается, пытливо глядя в янтарные глаза Радзинского.
– Всегда? – со священным ужасом переспрашивает тот. Аверин кивает. – Всё? – Аверин снова кивком подтверждает свои слова. Радзинский нерешительно обнимает теперь уже бывшего аспиранта. Но когда тот обхватывает его в ответ, со счастливым вздохом притираясь щекой к его рубашке, Радзинский прижимает Аверина к себе уже крепко и звонко целует в макушку. – Это карт-бланш, как я понимаю? – понижая голос до интимно-воркующего рокота, с иронией мурлычет он Аверину в ушко.
– Я думаю, ты заслужил, – с улыбкой отвечает Аверин.
Неизвестно откуда взявшийся Покровский спотыкается о выступающий из земли корень дерева и летит вперёд, прямо на Радзинского, которому приходится отпустить Николая, чтобы подхватить смущённого друга детства.
– Ребята, простите. Я… помешал?
– Чему ты можешь помешать, дурень? – снисходительно спрашивает Радзинский. – Клянусь луной, посеребрившей кончики деревьев, что думаешь ты не о том.
– А… э-м-м… Нет? Ладно, я пойду.
Его провожает гомерический хохот Радзинского и истерический смех Николая.
– Боже мой! Я больше не аспирант! – вдруг хватается за голову Аверин.
– Дошло наконец?
– Кажется, да.
– Поздравляю. Студент.
***
– Тишина, друзья! Я требую тишины! – Галеви постучал вилкой о край своего бокала.
Уже стемнело, поэтому празднество продолжалось теперь в доме. Аверин прекрасно помнил, как был здесь – на даче у Мюнцера – в далёком детстве вместе с родителями. Как бегал также, как сейчас Катюша, по саду, а потом засыпал у отца на коленях. Дом навевал приятные, но окрашенные печалью воспоминания. И если бы не новое окружение, Аверин бы загрустил.
Однако, в компании Фархада Наримановича, Мюнцера, Радзинского, Галеви и ещё доброго десятка самых необычных и самых родных теперь людей, он ощущал невероятное возбуждение, чувствовал, как эйфория щекоткой разливается внутри, что хочется петь и обниматься со всеми подряд.
– Друзья! Ну кто-нибудь станет меня, наконец, слушать? – обиделся Галеви. Все уважительно притихли. – Отлично. Я думаю, что нынешнее собрание это замечательный повод для премьерного исполнения моей новой поэмы. Да-да! Я написал поэму – подражание Низами, но сюжет вполне самостоятельный. Я ещё не определился с названием, но пока условно я называю её для себя «Меджнун и радужный мальчик»…
Радзинский ожидаемо подавился салатом, все загалдели, кто-то взахлёб засмеялся. Голос Тиграна Рустамовича потонул в этом шуме. Тогда Галеви замолк, монументально скрестил руки на груди и застыл, пережидая, когда невыносимый гвалт утихнет. А когда дождался, зловеще произнёс:
