92 дня. Часть вторая

По идее, ты должен его ненавидеть. Ты так и делаешь. Стоишь, упираясь спиной в дверной косяк, и выслушиваешь мамины фразы... "Может, вы хоть сегодня познакомитесь... Валя, ты дома?" Дома, дома...

Отчество Андреевич отлетает сразу. Просто Андрей. Ты утыкаешься взглядом ему в переносицу и очень четко произносишь "А я -- мамино приданное...". А потом ты весь вечер то гордишься собой, то считаешь эту фразу верхом кретинизма. А ему без разницы, он даже не вздрогнул.

Ненависть, вообще, хорошая вещь. Как темные очки. Под ней ни черта не видно. У меня все в порядке. Я просто ненавижу твоего козла. Нет, не ору. Все, мам, я к Саше пошел...

Ты стараешься его не разглядывать. Просто замечаешь, что он седой. Что лицо -- как глиняная маска. И он отвратительно высокий... Особенно на фоне "метр-пятьдесят-девять... Валечка, ну... может, еще вытянешься?" Да ни фига... Хотя Сашина долговязость тебе не мешает, всегда можно привстать на цыпочки или подняться на одну ступеньку.

Ненависть никуда не девается. И ты ему честно об этом сообщаешь. И слышишь в ответ чуть удивленное "ребенок". Сам он -- ребенок...

А потом ты вваливаешься к нему в офис и идешь по коридору с таким видом, будто имел тут всех вдоль и поперек. Хотя, что касается "имел"... Вы ведь с Сашей только целовались. Ну, почти только...

А он, вместо того, чтобы заорать, совершенно спокойно говорит секретарше "Не соединяй ни с кем, я сейчас занят. И кофе принеси." А потом тем же спокойным тоном продолжает -- "Ты бы хоть куртку расстегнул, у нас тут жарко, как в Африке..."

А когда до тебя начинают доходить слова, выясняется, что у Андрея нереально красивые руки... И ты никак не можешь понять, что это за фигня, и злишься еще больше.

А у дурацкой горькой ненависти оказывается вкус кофе без сахара. И она исчезает, только на донышке остается еле заметный след. Муторно-коричневый, как остатки снега на чистом офисном полу.

И ты сразу вспоминаешь, что тебя ждет Саша и вообще, фиг с вами, поеду, только по музеям меня таскать не надо, ладно?


Первый раз он обнимает тебя в аэропорту. В салоне самолета. Когда вы все-таки приземлились, и мамино лицо перестало напоминать фотографию на паспорт. Он почему-то прижимает тебя к своему пальто. "Валька, ну молодец, хорошо, что про таблетки вспомнил". И тебе хочется уткнуться носом в его плечо. Не так, как в сашино, а просто выдохнуть.

Ты никак не можешь заметить, когда все становится плохо. Ты же не маленький, ты же все понимаешь. И тысячу раз слышал похожие звуки. Правда не за стенкой, а из ванной. Только в отцовской квартире был диван за шкафом, и стена с привычным узором из серых рыбок. И осторожный голос Нонны... "Юр, твоя... валькина мать вообще хоть о чем-нибудь думает?" Третий лишний. Все нормально, все правильно. Ты просто утыкаешься лицом в собачью шерсть. Они ведь думают, что ты спишь...

Мать с Андреем думают то же самое. А ты прекрасно знаешь, как скрипит их кровать. И можно поморщиться, и думать про Сашу, и привычно ткнуться щекой в бок Блэка. Ну и... Ну и не надо ничего, вот.

Ненависти так много, что она начинает стучать у тебя в ушах вместо сердца. И ты почти уверяешь себя в том, что косметичку с таблетками мать забыла совсем не случайно. Зубную боль глушат обезболивающим. А тут тоже... обезболивающее... Просто другое. После третьей таблетки тебя начинает тошнить. Не от жизни, а по настоящему. Становится страшно, но ты все равно продолжаешь их глотать. Давишься колесами пополам с желчью и слезами. И, чтобы не струсить, начинаешь думать о какой-то ерунде. О том, что эта комната может стать кабинетом Андрея. И что они все так же будут скрипеть по ночам кроватью. Даже громче. Теперь нечего стесняться. Дома все свои. Никого... лишнего...

Зря ты врал Саше, что ни черта не помнишь. Помнишь. Просто, думать об этом так противно, будто к горлу опять подступила желчь. Кажется, что ты видел со стороны, как Андрей тебя трясет. Одновременно что-то орет в трубку и пытается заставить тебя разжать зубы.

Хотя нет. Это ты придумываешь уже потом, в палате. Сколько глаза не закрывай, а все равно ощущение, будто чертова кровать куда-то летит. Вверх или вниз, неважно.

К этому моменту ты уверен, что не имеешь к своему телу никакого отношения. Сколько не дергайся, тебя все равно будут снова щупать, переворачивать, приковывать к очередной капельнице. Поэтому, когда Андрей пытается тебя переодеть, оно уже по фиг. Точно так же тебя бы сейчас переодевали в морге. Только не в майку, а во что-то другое.


Про морг лучше не надо. Дурацкий запах. Кажется, ты на всю жизнь возненавидишь яблоки и свечи. И кашемировую шерсть. Потому что, наконец, уткнулся лицом в Андрея и заревел.

Потом начинается бесконечный разговор. Ты будешь помнить о нем еще долго. Вспоминать мокрый кусок асфальта, который фары выхватили из темноты. И красные дорожки огней. Ваша машина на обочине, а мимо проносятся другие. Нормальные.

Во рту уже давно ссохлось от сигарет. И от волнения. А Андрей почему-то начинает барабанить пальцами по рулю. И как-то очень спокойно спрашивает "Валь, а ты действительно... с мужчинами?". На секунду кажется, что он это не просто так. Ты привычно начинаешь бояться за себя и за Сашу. Молчишь.

-- Не хочешь говорить с кем -- ну и не надо. Меня другое волнует.

-- То есть... для тебя это нормально, что ли?

-- Ненормально. Но это же ты, а не я.

-- Не понял.

-- Если ты считаешь, что это болезнь, то давай найдем ... я не знаю, врача специального, попробуем вылечить.

-- Это не болезнь. Это, просто, не все понимают...

Он обязательно должен сказать что-то типа "Ну, я не все, я пойму". А вместо этого Андрей затягивается:

-- Вы предохраняетесь?

Вот ведь бредятина.

-- Пфы... Слушай, ну я же не баба, чтобы залететь.

Теперь смеется он.

-- Валька, ну ты все-таки придурок.

И начинает втирать про СПИД и сифилис. И спрашивает, сколько их вообще у тебя было. Как будто речь идет о девушках.

И жутко хочется соврать, что до фига и больше, и все такое, а вместо этого честно говоришь, что ... один, и все, и ни с кем другим я не буду.

И он почему-то выдыхает:

-- Мне твоего Сашу жалко.

А ты от удивления пытаешься затянуться, и тебя снова начинает выворачивать наизнанку. Не от никотина, а от тоски по Саше, и от того, что уже ни черта не исправить.