Только сейчас, сидя в студии великого маэстро и проклиная всё на свете, а самого мастера и собственную глупость в особенности, Гарри Поттер осознал прелесть работы натурщиком.
Тело затекло и онемело так, что, казалось, стоит шевельнуться, и раздастся скрип проржавевшего механизма. А может, он, Гарри, уже и не сдвинется с места никогда (неведомое проклятие?) и до скончания века останется сидеть на деревянном ящике, жестком и занозистом, покрытым тряпкой (что в видении Мастера являло прообраз будущего дивана с персидским покрывалом).
Проклятый художник запретил использовать магию, которая, по его словам, начисто уничтожала незамутненное вдохновение, будучи навязанной извне волей. Ха! Магия решила бы все проблемы одним махом, раздраженно думал прилипший к ящику Гарри. Жесткую деревянную коробку можно было бы мигом трансфигурировать в мягкую оттоманку, а себе врезать в лоб Петрификусом, чтобы застыть в неподвижности, на радость чертову живописцу. Не помешало бы и заклинание слепоты — чтобы не видеть бесчисленных эскизов, набросков, зарисовок и полноценных портретов во весь рост одного и того же белокурого красавца, растыканных, развешанных, расклеенных по всей мастерской. Дориана Чертова Грея.
Дорианы висели на стенах, порой перекрывая один другого, облепляли подрамники, ранжировались стопками, прислоненные к стенам, выглядывали из рулонов. Дорианы горделиво красовались на пергаментах, ватманах, гладких и тисненых листах, серо-шершавых и белоснежно-мелованных, акварельных и пастельных, больших и малых — одним словом, КИШЕЛИ. Не было ни единого угла, откуда не выглядывала бы какая-либо ангелоподобная часть кумира Холлуорда. Неудивительно, что когда Бэзил придал Гарри нужную позу, взгляд молодого человека предсказуемо встретился с глазами вездесущего красавца, чей очередной портрет, пришпиленный на маленький золотой кинжал в стене, томно воззрился на натурщика-мученика сверху вниз. Не спасло и то, что Холлуорд вздумал писать Гарри без очков: Дориан (где-то семнадцатый по счету, если смотреть вдоль стены слева направо, и пятый, если брать снизу вверх) висел достаточно близко, чтобы заскорузлый от неподвижности натурщик мог разглядеть его глаза, красивые, но отчего-то не понравившиеся Гарри с первой секунды, капризный изгиб губ, выдающий тайное любострастие, и прихотливо падающую на лоб кудрявую светлую прядь.
В том, что Холлуорд безумен, а кислота, которой его угостил химик, проела мозг, Гарри не сомневался. Иначе зачем заставлять его позировать в халате на голое тело? Что значит, «ткань должна струиться, лаская бедра и грудь»? Мерлиновы яйца! Пусть себе струится в его, художника, больном воображении, ведь может же он представить себе персидский диван вместо ящика?
Единственным утешением несчастного аврора было то, что Бэзил не солгал: тело художника перестало разваливаться на части с той самой минуты, когда он усадил Гарри на ящик, правую руку отставил в сторону и зачем-то вложил в нее пустой хрустальный бокал, левую заставил согнуть и положить на грудь, якобы придерживая отворот шелкового халата. Одну босую ногу Гарри пришлось выставить впереди другой. Но это была мелкая блажь. Самым нелепым было требование поднять голову и устремить чистый и мечтательный взгляд в одну точку (которой оказалась переносица вышеупомянутого Семнадцатого Дориана). После чего, слегка повернув пальцами подбородок Гарри — так, чтобы на скулу упала нужная тень, а в глазах появился отблеск солнечных лучей из высокого стрельчатого окна — Бэзил Холлуорд на один-единственный миг радостно разбрызгался всеми частями тела по мастерской, случайно сбив ногой Двадцать Восьмого Дориана в позолоченной раме, но тут же опомнился и собрался воедино, подтвердив расхожее мнение, что творцы — натуры цельные.
Бросив любопытный взгляд на художника, Гарри слегка удивился, заметив, что призрак стал менее прозрачным, будто уплотнился, но засветился ярче, чем прежде, переливаясь радугой, как бензин в луже. Заработав недовольный возглас — Бэзил попросил не вертеть головой — Гарри покорно втупил «мечтательный» взгляд в Семнадцатого Дориана, в глазах которого проступило затаенное злорадство.
— Пока я набрасываю общую композицию, вы можете говорить, — милостиво разрешил Холлуорд. — Только голову не поворачивайте, ради всего святого. А уж когда начну прописывать лицо… Тогда сделайте одолжение, мой дорогой, постарайтесь не открывать рта. Губы у вас просто чудесные, — невесть к чему прибавил он.
На переносице Семнадцатого Дориана мелькнула и исчезла сердитая морщинка. А может, Гарри просто показалось.
Разговаривать ему не хотелось. Не потому, что мастер кисти был неинтересным собеседником (Гарри был уверен в обратном), не потому, что он был ошеломлен ролью натурщика, и отнюдь не потому, что не умел поддержать разговор об искусстве (а зачем это аврору?). И даже не потому, что количество взирающих на него Дорианов давило на психику. Гарри мысленно послал каждому белокурому красавцу пинок квиддичной метлой под зад и заодно (для гарантии) пожелал отсосать у Мерлина, что, как известно, чревато проклятьем. Дорианы дружно ухмыльнулись. Причина молчаливости Гарри была куда прозаичней — ночью был рейд по отлову затаившихся в лондонском пригороде Пожирателей, тех немногих, что всё еще партизанили в окрестностях и портили жизнь честным магам, пытаясь отомстить за бесславно погибшего лидера. Одним словом, аврор Поттер банально не выспался, и хотя принял на душу сто грамм Бодрящего Зелья, чувствовал себя вялым, уставшим, не склонным к болтовне и совершенно не был расположен глядеть на Семнадцатого Дориана мечтательно.
Поэтому аврор-натурщик сидел тихо, безучастно слушая бормотание сэра Холлуорда. Многочисленные Дорианы тихо пошевеливались, но тоже молчали. Гарри почти явственно ощущал на себе их неприязненные взгляды.
— Даже не верится, что когда-то я был знаменит, вознесен до небес, известен в элитных кругах, выставлялся на континенте… — между тем бурчал мастер, производя непонятные звуки, — чиркал скрежещущим углем по холсту, что-то сдувал с оного, недовольно отфыркивался. — Когда-то это имело смысл… Когда? Дьявольски давно, когда я был молод, а, главное, жил и любил… Когда мой ангел меня покинул, я, наивный, старался вернуть его любовь, взобраться на пьедестал — пусть глупая публика молится на мои творенья! Ради него, ради него одного творил, забывая есть и спать! Лишь бы он пришел, лишь бы вернулся! Тогда я взял бы моего мальчика за руку и повел за собой, но… — художник смолк и ожесточенно принялся что-то растирать, скрипя пестом в ступе.
«Ну и куда бы ты меня повел, мой друг?» — прочел Гарри в насмешливых глазах Дориана Семнадцатого.
D-17 был изображен в карандаше, являя собой нечто воздушно-серебристое, что не мешало ему искрить глазами, подергивать ртом, шевелить бровями — одним словом, графически выражать свои чувства. Гарри это раздражало. Он не предполагал, что в мастерской будет кто-то лишний. Но делать было нечего — Дориан оказался полновластным хозяином не только в студии, но и во всем доме, и, как Гарри уже догадался, царствовал повсюду — особенно в душе бедняги Бэзила.
— О, наивный я! — воскликнул Холлуорд, весь во власти тех же мыслей. Гарри с трудом сдержался, чтобы не обернуться и не посмотреть на него, нарушив обещание сидеть смирно.
— Как смел я думать, что верну Дориана благодаря такому пустяку, как слава?! Чья слава, моя? — он невесело рассмеялся. — Я был глуп, беспросветно глуп… Я должен был продолжать петь оду его красоте!.. Погодите, где же наша киноварь? Как же так, почти не работаю, а запасы иссякают…
В студии опять зависло молчание, до слуха Гарри донесся непонятный звук, который чуткое аврорское ухо определило как пошлепывающее размазывание — возможно, мастер мешал цвета в палитре. «А может, дрочит?» — предположил Гарри и покраснел, устыдившись собственных похабных мыслей.
Семнадцатый незаметно дернул серо-карандашной бровью. Что сие значит, Гарри не понял.
— Что я делаю здесь, потерявшись в провале между мирами? — бессвязно продолжил Бэзил, скрежеща чем-то металлическим, и Гарри с облегчением подумал, что ошибся в своих предположениях. — Стал призрачной тенью. Почему, тысячи раз спрашивал я себя? В чем я виноват?
«В том, что любил МЕНЯ», — безжалостно отразилось в глазах нарисованного Дориана. На миг в грифельно-темных зрачках портрета Гарри померещилась печаль. Но, быть может, это была иллюзорная игра светотени.
— У меня нет той магии, которой владеете вы, волшебники, — бормотал художник, опять что-то куда-то тихо ляпая, чем-то чавкая, шурша и перемежая звуки творчества тяжкими привиденческими вздохами. — Я не имею палочки, не могу использовать ваши заклинания, они для меня пустой красивый звук…
— Неправда, — расклеил губы Гарри. — У вас есть магия. Я чувствую!
Гарри не лгал. Магия, определенно, была. Загадочная и странная, непохожая на привычную ему энергию волшебников. И сейчас, приклеенный задом к жесткому деревянному ящику, замерший в позе скучающего джентльмена в халате и с бокалом в руке, аврор Поттер ощущал ее особенно сильно — будто Бэзил окатил его знатным Империусом. Что было особенно дико — никакого Империуса не было и духу, но Гарри, подчинившись вдохновению Мастера, уже смирился и согласен был сидеть так вечность, несмотря на затекшее тело: он стал частью неведомого процесса созидания — несомненно, магического свойства. Выразить свои чувства словами Гарри вряд ли смог бы, но явственно осознавал присутствие волшебства. Если бы кто-то спросил его, светлое ли оно и полезное ли, это волшебство, Гарри затруднился бы с ответом: в потоке белого ласкового света то и дело возгорались злые жалящие огоньки, вспыхивали тонкие белые молнии, холодные и острые, как зубы пираньи. Радужный туман через мгновение превращался в серый и унылый, как смог над Лондоном. В ушах приятно зазвенели колокольчики, но кто-то тут же взрезал мозг звуками пилы и рвущими душу визгами, чей-то смех перебили рыдания, а звук веселой чечетки превратился в тяжелый грубый топот. Гарри слегка ошалел. В какой-то момент одуревшему натурщику померещилось, будто на большой экран магловского кинотеатра валится черный квадрат, заслоняя мраком не только экран, но и его, Гарри, мозг. В ушах грохотнули аплодисменты тысяч и тысяч рук, крики «Браво!» сменились сердитым свистом. Гарри испуганно дернулся и очнулся от наваждения, навеянного непонятной ему магией.
«Я заснул, — испуганно подумал он. — Вот дерьмо, искусство!»
С облегчением вспомнив, что он далек от всякой художественной магии, ничего не смыслит в музыке, литературе и живописи, Гарри расслабленно уставился в знакомые глаза Дориана Семнадцатого. Те откровенно глумились.
«А пошел ты, гомик», — Гарри лениво отправил Дориану мысленный «привет». Действие Бодрящего, очевидно, заканчивалось. Усталого аврора безудержно клонило в сон.
«На себя посмотри», — молча ответил Семнадцатый и тут же прикинулся невинным святым херувимом.
«Показалось, — поежился Гарри, мгновенно проснувшись. — Не мог он так сказать, я не педик!»
— Подбородок чуть выше, — тут же раздался властный голос Холлуорда.
«Творчество, — продолжал размышлять Гарри, возвращая подбородок на место. — Странная магия, Мерлин ее задери… Вроде бы не темная, но не всегда и светлая. Не пойму».
Не выдержав, он повернул голову и обомлел, не узнав Холлуорда. Вместо блеклого рассыпающегося привидения за мольбертом стоял Светящийся Человек.
Бэзил Холлуорд, с потным от усердия лбом и жарким румянцем на лице, знакомый и незнакомый, с огненным блеском в глазах, не просто обрел плоть и кровь. Холлуорд СВЕТИЛСЯ, если не сказать ГОРЕЛ. Серый призрак исчез, и фигура художника, вдруг ставшая заметно выше ростом и шире в плечах, полыхала белым огнем. Гарри на мгновение показалось, будто он ослеп.
— Ну я же попросил, ne bougez pas!* — рыкнул солнечный Холлуорд.
Из его рта вырвался золотой пар.
Пришибленный увиденным, Гарри вернулся в исходную позицию и покорно замер.
В глазах Семнадцатого что-то странно блеснуло — будто луч света, отразившись от танцующего у мольберта художника, мазнул и по его графитовым зрачкам. Гарри обнаружил, что опять не может расшифровать мысли карандашного Дориана, и в который раз пожалел, что не освоил Снейповы уроки Легиллименции. Впрочем, неизвестно, сработала бы эта наука с портретами или нет.
— Вам не надоело рисовать одно и то же, Бэзил? — Гарри разлепил спекшиеся от долгого молчания губы. — Я имею в виду вашего мистера Грэя.
На мгновение в студии повисла тишина, и стало слышно, как сопит Бэзил, а наглая мышь чем-то хрустит в углу.
— Возможно, вы никогда не были по-настоящему влюблены, мой юный друг, — сказал Холлуорд.
«Слава богу, — Гарри впервые подумал, что не так уж и здорово оно, быть влюбленным, если дело доходит до шизофрении. — Вот и хорошо».
— И никогда по-настоящему не ненавидели, — прибавил художник.
Поразившись услышанному, Гарри невидяще уставился в острые зрачки Семнадцатого, раздумывая, прав ли Холлуорд.
Разве он не ненавидел Волдеморта, убившего его, Гарри, родителей? Разве не пылал жаждой убийства того же Снейпа, не зная, что тот друг, а не враг? Разве не обижался до слез на старого дурака Дамблдора, который использовал его, как сви… как бездушный меч в борьбе с врагом?
«А и правда, кого я ненавидел, если разобраться? — с недоумением подумал Гарри, вдруг осознав, что это чувство, ненависть, — нельзя сказать, что незнакомое, — было в его жизни недостаточно сильным чувством. — Не один Волдеморт, так другой злой враг, не один Дамблдор, так другой добрый наставник, не один противный Снейп, так…»
Внезапно мысль Гарри, только что ясная и логичная с виду, вдруг затормозила, остро впившись в мозг.
Северус Снейп, Гроза Подземелий, Пожиратель Смерти, Двойной Агент, Сальноволосый Ублюдок, Летучая Мышь… Один! Один в своем роде.
Придумать ему замену? Ни за что! Невозможно! Снейп это Снейп, не надо пусть даже похожего, сальноволосого, носатого, некрасивого…
«НАШ Снейп, не надо другого!» — сердито оборвал сам себя Гарри.
«ТВОЙ Снейп?» — гаденько ухмыльнулся Семнадцатый.
Что-то ядовито выстрелило Гарри в глаз, а может, в душу — как плевок, прямо из зрачков портрета.
«Иди ты к матери!» — по-магловски выругался Гарри, изничтожая гневным взглядом Дориана Семнадцатого.
Сидеть спокойно он больше не мог.
— Вы устали, мой милый, давайте-ка прервемся на чай, — милосердно сказал Холлуорд.
В старом патио, полуразрушенном, поросшим мхом и сухим плющом, было уютно и тихо. Расточая аромат, на столе пыхтел только что снятый с огня глиняный кофейник, а его друг, пузатый горшочек, молчаливо радовал запахом горячего молока. Гарри понемногу возвращался к реальности.
Бэзил Холлуорд вновь стал серо-голубым призраком с попеременно отпадающими конечностями, слезающей с лица кожей и грустным взглядом. Покинув локтевой сустав, его правая рука заботливо разлила по чашкам кофе, но вместо того, чтобы вернуться на место, устало прилегла между молочником и сахарницей, пошевеливая грязными от краски пальцами.
— Знаете, Бэзил, я все время думаю, должен же быть какой-то способ вам помочь, — Гарри поспешил обжечь язык дымящимся напитком. — Моя подруга Гермиона… Уверен, она могла бы что-то придумать.
— Я тронут вашим сочувствием, Гарри, — улыбнулся Холлуорд. — Но навряд ли мне что-то поможет. У Того, Кто Наверху, — лежащая на столе волосатая рука встрепенулась и подняла кверху указательный палец, — есть свои Небесные Счеты, на которых Он считает всё-всё.
Богословские беседы, как и разговоры об искусстве, аврор Поттер поддерживать не умел — в Школе Магии и Волшебства подобные предметы популярностью не пользовались.
— Я не знаю, куда уходят привидения, когда… — он запнулся, поняв, что сморозил глупость. Можно подумать, он знает, куда уходят маги или маглы.
— Мое существование — это Чистилище, — спокойно сказал художник. — Во всяком случае, я это так понимаю.
— А где, по-вашему, Дориан?
— Наверное, в аду, — вздохнул Холлуорд.
«А ты его ангелом зовешь», — подумал Гарри и спросил:
— Вы хотите быть там, где он?
— А где еще? — удивился художник. — Только путь в ад мне заказан, — меланхолично прибавил он.
— Что там хорошего? — нахмурился Гарри, вспомнив магловские россказни о чертях и муках. — Вечные страдания?
«Интересно, куда попадают после смерти мазохисты?» — некстати подумал он.
— А есть выбор? — усмехнулся Холлуорд. — Что мне делать в раю, если разобраться? Рисовать ангелов, пресные лики святых, писать пасторали? Пройдет пара тысяч лет, и это приестся, как приелось на Земле. Нет, что ни говори, для творческого человека нет ничего лучше ада. Бог и Сам Творец, монополист и узурпатор. Стоит хорошей вещи выйти из-под кисти или пера — сразу услышишь: божий дар, божья искра, Дух водил его рукой, — Бэзил рассмеялся, разглядывая озадаченное лицо Гарри. — Это шутка, мой юный друг. В стиле лорда Генри, — прибавил он и отчего-то поморщился.
— Кто это, лорд Генри? — чисто из вежливости спросил Гарри.
— Не знаете? И слава богу. От таких, как он, стоит держаться подальше. Я бы на вашем месте не стал искать этого старого педераста Снейпа, не говоря про блажь иметь его портрет, — художник передернулся от отвращения, и вторая его рука отлетела в угол двора, попутно сбив сахарницу и опрокинув молочник.
«Что-что? — оторопел Гарри, не замечая, как льется на колени молоко. — Старый КТО?»
— Идемте, сэр. Давайте продолжать, — поспешно вскочил он. — Я уже отдохнул. Только в туалет заскочу, ладно?
В старом, завешенном паутиной клозете горела оплывающая свеча. Путаясь в выданной художником шелковой хламиде, Гарри, наконец, пробрался рукой к телу, нацелился в треснувший мраморный унитаз и только приступил к процессу, как из сливного бачка выпорхнуло белесое привидение с длинными мокрыми волосами.
— Это ты, мой Прекрасный Принц? — всхлипнуло Привидение и ласково потянуло к нему бесплотные руки.
— Пошла на хрен! — рявкнул насмерть перепуганный Гарри. Пробив струей Привидение, окатив унитаз, стену и все вокруг, он запахнул халат и пулей вылетел из холлуордовского сортира.
***
— Ты не видел, где бутылочка драконьей крови?
Растерявшись в буквальном смысле слова, Бэзил рыскал по мастерской. В его положении бывали и преимущества, особенно когда требовалось что-то найти. Левая рука рылась в недрах старого секретера, один за другим выдвигая ящики, правая, пачкаясь в пыли, шарила по полкам заваленного тюбиками и банками стеллажа. Одна нога пинала рулоны изветшалой бумаги, силясь отыскать под завалами что-то похожее на маленький рубиновый флакон, другая сновала в набитом эскизами шкафу. Голова воспарила к потолку и зорко высматривала пропажу на антресолях. Один только член бестолково прыгал по мастерской, больше мешая, чем помогая.
— Да где же она? — пробормотала Голова, крутясь во все стороны. — Как же я оживлю портрет без драконьей крови? Гарри — это не ты… Дориан! — опять позвал Холлуорд.
Все без исключения Дорианы (двести тридцать семь в общей сложности) демонстративно сжали губы и отвернулись.
— Что, мой милый? — удивился художник.
Дорианы молчали, дружно повернувшись к нему гордыми спинами.
— Погоди-погоди, — нахмурившись, Холлуорд внезапно собрался в единую фигуру, застыл посредине студии и тревожно вгляделся в одну из своих любимых работ — почти точную копию той самой, первой. — Что случилось, мой нежный ангел?
Тот не отозвался, только дернул плечом.
Семнадцатый, один из всех, резко развернулся, тряхнув кудрями.
— Ты подлец и предатель, Бэзил, — холодно сказал он, глядя на художника сверху вниз.
Холлуорд упал на колени.
— Что ты такое говоришь? — перепуганно спросил он, молитвенно стискивая руки. — Почему это я предатель?
— Не догадываешься? — дернул красивым ртом серебристо-графитовый Дориан.
Дрожащий художник затряс головой, как мокрый пес. Как ни странно, та не оторвалась: тело Бэзила сковал страх.
Семнадцатый сложил руки на груди и послал своему другу леденящий душу взгляд.
— И где же ты повесишь портрет своего нового приятеля? — гаденьким вежливым голосом поинтересовался Дориан. — Над камином в гостиной? В столовой? А может быть, в СПАЛЬНЕ? — рыкнул он.
По мастерской брызнули искры, будто воздух прошил электрический разряд. Уголок одного из портретов опасно воспламенился.
— Боже! — воскликнул Холлуорд, ринулся к Семнадцатому и прильнул к картине, шаря руками по стене и обливаясь слезами. — Ты ревнуешь! О, мое сердце, ты ревнуешь! Как ты мог подумать?
В глазах серебристого Дориана мелькнул и погас огонек торжества, но Бэзил, распростершись по стене и зажмурившись, чтобы не плакать, ничего не заметил.
— «Ах, какая дивная линия губ, — D-17 принялся кривлять голос Бэзила. — А глаза, бог мой, какие глаза, Гарри… В моей палитре не найдется такого чуда! Муаровый? Вердигри? Травянистый смешать с брауншвейгской зеленью? Нет, не то! Добавить немного аквамарина? Нет и нет! Не оно, не оно», — противно застонал Дориан, издевательски копируя друга.
Тот слегка отстранился, но в серебристых глазах что-то потеплело, жесткая линия рта смягчилась.
— Разве тебе не нужны деньги?
— Да, но…
— Продай, — жестко сказал Дориан. — Чтобы духу его тут не было.
Бэзил затряс головой, благодарно целуя картину.
— Отстань, размажешь, — поморщился Семнадцатый. — А драконью кровь ты разлил, когда пьяный был. Да там ее все равно мало было.
***
Облокотившись на помеченные голубями перила балкона, Эверетт Стоун курил третью подряд сигарету, глубоко затягиваясь дымом и глядя прищуренными глазами на окутанные туманом верфи Ливерпуля. Сырой, пахнущий морем ветер трепал его и без того спутанные волосы.
Эверетт Стоун ненавидел Ливерпуль. Как ненавидел убогий панельный дом и маленькую квартиру, где пришлось поселиться. Как ненавидел всё вокруг, а в особенности самого себя.
«Зачем? — Эверетт выпустил дым через ноздри, как сердитый дракон. — Чего ради, спрашивается?» — он глянул вниз и представил, как будет выглядеть его тело, вылетевшее с седьмого этажа и распластанное по асфальту.
Тело выглядело живым, но парализованным и на редкость безобразным.
«Низковато», — кисло подумал Эверетт.
Он затянулся и вновь воззрился вдаль, где таяла в тумане далекая гавань.
«Возьми себя в руки, идиот, — приказал себе он. — Работу найди, Мерлин бы ее взял!»
Над ухом раздалось громкое хлопанье крыльев, и от неожиданности Эверетт уронил окурок. Тот полетел вниз, вертясь, как пропеллер.
Сизый голубь опустился на перила, загаженные собратьями по перу, и заворковал, расхаживая туда-сюда и припадая на ногу — к одной лапке птицы было что-то привязано.
Воровато оглядевшись на соседние балконы — не смотрит ли кто — Эверетт сгреб руками птицу и, прижав крылатого посланника к груди, принялся освобождать от ноши.
Через минуту он держал в руках клочок смятого пергамента, а голубь, не дождавшись ответа и неблагодарно какнув на балконный парапет, улетел туда, где над доками стелился туман.
«Нужна др. кровь, — прочел Эверетт, поднеся записку к глазам. — 10 fl oz, срочно, с доставкой. Мистер Х., 13 Мороус Хилл, Л.-Хэнглтон. Оплата в Gl или £. И меня не забудь. К.Б.»
— Кровавый Барон! — воскликнул Эверетт. — Тебя забудешь, мерзавца. Но что и говорить, предложение своевременное… Галлеоны? К черту галлеоны, — пробормотал он. В обменных пунктах Ливерпуля эта валюта популярностью не пользовалась.
Сжав в кулаке записку, Эверетт бросился в комнату и рухнул на диван с быстро колотящимся сердцем: после долгой болезни он сильно ослабел.
«Это всё прекрасно, да, но десять унций? Полпинты крови? Это всё, что у меня есть!» — подумал он, вытирая внезапно проступивший пот на лбу.
«А зачем тебе здесь драконья кровь? — мрачно напомнил внутренний голос. — Чистить электроплиту? Накипь с чайника снимать?»
Эверетт вздохнул. Прижиться в мире маглов оказалось тяжелей, чем он думал.
«Не будь дураком, — уговаривал голос. — За квартиру заплатишь, купишь приличной еды… Подумаешь, как быть дальше».
Сунув в рот очередную сигарету, Эверетт свесился с дивана, коснувшись грязного пола не менее грязными длинными волосами.
— Что уставился? — сердито сказал он сидящему в коробке черному голубю. — Я тоже не завтракал, ну и что?
Эверетт выволок из-под дивана пыльный чемодан.
— Если все получится, куплю тебе пшена, — пообещал он.
