Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.

На крючке

Автор: Creatress
Бета:fuuMA
Рейтинг:NC-17
Пейринг:Робин Гуд/Гай Гизборн
Жанр:PWP
Отказ:Ну, я бы написала, что все мое - но вы же все равно не поверите, правда? Так что персонажи, события и места, чьи названия покажутся вам знакомыми, принадлежат тем, кому принадлежат
Аннотация:Гизборн уже давно попал на крючок.
Комментарии:Каждый состоявшийся автор слэшфикшна обязательно должен написать хотя бы одну историю с нон-коном - то бишь с этаким ванильным изнасилованием, когда жертва получает редкий кайф. Ну, будем считать, что это мое приобщение к прекрасному.
P.S. Нет, изнасилования тут все равно нет, но, думаю, это определенно "сомнительное согласие".
P.P.S. Таймлайн где-то между 1.9 и 2.8
Каталог:нет
Предупреждения:OOC, слэш, сомнительное согласие
Статус:Закончен
Выложен:2014-09-02 20:15:13 (последнее обновление: 2014.09.01 18:36:37)
  просмотреть/оставить комментарии
Надо сказать, что в глубине души Гизборн всегда считал поместье Локсли на редкость неуютным местом. Он смеялся сам над собой, как подросток, поддавшийся суевериям, но ничего не мог поделать – смех стыл на губах и глох в тишине дома, не порождая даже эха. Гизборн пытался уверить себя, что просто нелепо, да и глупо после стольких лет мыканий по всей Англии выдумывать сантименты, однако каменные полы в Локсли были словно более холодными, кирпичные стены – более голыми, вечерняя темнота – более непроницаемой, а тишина – невыносимее всего, в окружении чего ему приходилось жить до этого. Да еще и этот чертов крюк…

Крюк был большой, резко изогнутый, черный и, по всему видно, крепкий, а торчал он из стены аккурат над изголовьем кровати, так что именно его Гизборн видел первым, когда открывал по утрам глаза, и он же маячил в поле зрения последним перед тем, как беспокойным сном смыкало веки. Пару раз он порывался спросить у дворецкого, на кой ляд вмуровали этот проклятый крюк, но старый идиот, который слышал сплетни со всей деревни, завел себе привычку резко терять слух, стоило хозяину с ним заговорить, так что Гизборн быстро оставил все попытки.

Еда появлялась на столе стылой, хотя от нее еще шел пар, и безвкусной, а служанка еле переставляла распухшие ноги, так что Гизборн предпочитал самолично спуститься за солонкой – не ночевать же, в самом деле, за столом – и, разумеется, та оказывалась либо пуста, либо до краев полна горчицей. Рука у нового хозяина Локсли была тяжелая, да и с расправой он никогда не медлил, но старому дворецкому было, похоже, уже все едино, что жить, что умирать. Он чесал седую щетину на рассеченной щеке, куда приходился удар, и монотонно бубнил все то же: из слуг в поместье остались только старики, которым помереть пора было еще вчера. Деревня была доведена до того, что служба в поместье стала уже единственным способом заработать реальные деньги, но крестьяне предпочитали жить на подачки сначала Ночного Дозорного, а потом собственного опального графа. Гизборн подозревал, что селяне предпочли бы и от голода сдохнуть, если бы пришлось. В итоге, тех немногих, кто пытался к нему наняться, он отсылал сам – подозревал, что от них либо можно получить в суп щепотку, скорее яда, чем соли; либо следует ожидать доноса шерифу Вейзи. Безропотному Гизборну все же хотелось иметь возможность дома не следить постоянно за собственным выражением лица и каждым вздохом, который сорвется с губ.

Ламберт, у которого Гизборн спросил однажды, нельзя ли выдрать как-нибудь этот проклятый крюк, долго рассматривал крепление, кладку и ковырял крепким темным ногтем раствор между плитами. Потом он хлопнул хозяина спальни по плечу и сказал, что, если Гай не хочет проснуться как-нибудь от того, как на него рухнула половина Локсли, то крюк лучше оставить в покое.

Нет, Ламберта вспоминать было нельзя, а то и вовсе впору становилось завыть. В тишине Локсли Гизборн вздрагивал порой от звуков собственного голоса, как будто ожидал-таки, что оброненное покойником-Ламбертом слово сбудется, и эти проклятые стены ему рано или поздно упадут на голову.

Тишина Локсли была парадоксальной. Стоило напрячься, сосредоточиться на окружающем пространстве и тут же появлялась тысяча звуков: шаркали ногами слуги, вздыхал ветер на верхнем этаже, стукала ставня, а внизу и вовсе десятком приглушенных, но вполне различимых голосов шумели солдаты. Однако, как только Гизборн терял сосредоточенность, звуки будто смывало и только звенело слегка в ушах. Друзей в Ноттингеме помощник шерифа не водил. В гости к соседям он, болезненно гордый, опасающийся косых взглядов на «приезжего выскочку» пуще огня, не ездил. К нему и вовсе под благовидными предлогами никто не приезжал, кроме тех случаев, когда речь шла об официальном празднике и ожидался сам шериф; так что Гизборн не мог узнать, на всех ли так действует это чертово поместье или это его личное проклятье.

Однако порой, когда Вейзи забавлялся за его счет слишком сильно, презрение в глазах леди Мэриан обжигало слишком больно, вечерняя темнота в Локсли была слишком густой, а выпить за ужином доводилось слишком много, Гизборн ложился в постель и перед тем, как провалиться в сон, лениво размышлял, как можно было бы укрепить на этом крюке петлю и удавиться. По пробуждению эти мысли исчезали – Вейзи при всех своих недостатках был практически лишен нормальных человеческих пороков, не увлекался ни женщинами, ни выпивкой, ни азартными играми, вставал на рассвете и ожидал своего помощника примерно к этому же времени – так что по утрам Гизборну было не до трагических размышлений.

Он не был склонен к мистицизму, хотя и не лишен совсем суеверности, но когда однажды вечером Гизборн зашел к себе в спальню и увидел тщательно завязанную петлей прочную веревку, свисающую с крюка, вдоль позвоночника у него прополз колючий озноб. Комната освещалась одной лишь свечой, и тень от петли на стене достигла прямо-таки угрожающих размеров. Уже через мгновенье, впрочем, Гизборн понял, кто мог пошутить таким образом, и потянулся к оружию, лежащему на столике около кровати. Стрела еле слышно тренькнула, ударила в рукоятку меча, выбивая его в сторону. Сама меткость стрелка, умудрившегося в полутьме тем не менее не задеть руку Гизборна, не оставляла сомнения в его личности.

Гизборн начал поворачиваться и получил удар под дых, не слишком сильный, как бывает, когда бьют без замаха, сдерживая собственную силу. Боли он почти не почувствовал, но дыхание перехватило, вдох застрял в горле, и Гизборна согнуло пополам, как будто какой-то внешней силой. Еще до того, как он сумел перевести дух, его предплечья стиснули железной хваткой, выкрутили руки за спину и подтащили к кровати. Упав в перины и, наконец, глотнув немного воздуха, Гизборн стал извиваться, стремясь вырваться, однако в глубине тяжелых мягких перин его сопротивление превратилось скорее в бессмысленное трепыхание. Противник, обманчиво ослабив на мгновенье хватку, рывком завел его руки за голову, опутал запястья веревкой и крепко, до онемения в кончиках пальцев затянул петлю.

Гизборн дернулся обреченно, уже понимая, что ему не освободиться – толстая мягкая веревка затянулась крепко, а петля легла слишком далеко, чтобы ее можно было достать пальцами. Робин (а это, разумеется, был он) стянул жесткий шейный платок, который носил на манер капюшона, и ловко подтянул Гизборна поближе к изголовью, хитро наматывая середину веревки, не оставляя даже иллюзии свободы движений. Потом опальный граф Хантингтон осмотрелся по сторонам, одновременно откинув со лба рыжеватую прядку волос, и светски заметил:
- А ничего комнатка-то, да? Я уже и забыл…
После чего, не тратя лишних слов, по-хозяйски полез Гизборну под рубаху, раздирая застежки.

У Гизборна в голове поочередно промелькнули мысли о том, что предписывает относительно самовольно захватывающих чужие дома закон государства (не отличавшийся особой гуманностью) и закон Робин Гуда (отличавшийся особой гуманностью по-робингудовски). Потом, что, кажется, Гуд пришел вовсе не восполнять свое попранное чувство землевладельца. Потом о том, что загрубевшие от тетивы пальцы огладили его как-то уж слишком жадно, и о маловероятности того, что крепление на штанах начало расползаться само, и кажется…

Примерно на этом моменте Гизборн, как c ним бывало, осознал, что не приспособлен соображать в таком быстром темпе и на всякий случай начал вырываться.

- Да тихо ты! – громким шепотом одернул его Робин, наваливаясь и пытаясь толком ухватиться за штанины.
- В доме полно солдат, - ответил Гизборн, вроде как угрожающе, только тоже почему-то шепотом, но Робин в ответ лишь хмыкнул.
- Знаю. Поэтому и говорю, чтобы ты не шумел.
Гизборн попытался ударить его ногой, и Робин, воспользовавшись этим, рывком стянул с него штаны прочь.
- Так-то лучше, - словно невзначай заметил он и ухватил Гизборна за яйца так деловито, словно это было простое рукопожатие.
Гизборн сходу задохнулся собственным возражением. Рука у Робина оказалась неожиданно нежной и ласковой, когда он потеребил мошонку, погладил нежную, чуть морщинистую кожу, перебрал яички в ладони.
- Да, - критически заметил Робин, склоняя голову к плечу, глядя на результат трудов своих неправедных, - так определенно лучше.
«Словно товар на ярмарке оценивает», - сбивчиво подумал Гизборн, изо всех сил стараясь сдержать порыв выгнуться навстречу прикосновению.
- Ты с ума сошел? – озвучил он самое вероятное предположение и тут же пожалел, что вообще открыл рот – такого задыхающегося голоса он от себя в жизни не слышал.
Робин пожал плечами, солнечно улыбаясь.
- Ну, я-то считаю себя полностью нормальным. С другой стороны, Вейзи вон сам себя тоже устраивает…
Рукой он при этом двигать не перестал, лаская промежность, надавливая ритмично за мошонкой, оглаживая внутреннюю поверхность бедер, покрытую влажными от пота темными волосами.

Гизборн решил остановиться на гипотезе, что с ума сошел он сам.
- Я закричу, - пообещал он еле слышно.
Робин согласно кивнул.
- Чуть попозже, да.
С этими самыми словами, он нырнул пальцами Гизборну между ягодиц, и вот тут тот забился всерьез, выкручиваясь в веревочной петле. Робин, вздернув бровь, чуть сбавил напор и только ненастойчиво гладил чувствительный вход кончиками пальцев, подстраиваясь под судорожные движения тела под ним. Второй рукой он в это время распустил завязки на собственных штанах.
- Хватит, Гизборн, - почти досадливо заметил он, прижимая выкручивающегося мужчину к перине, - я же видел, как ты на меня смотрел.
Гизборн распахнул глаза, и колючий румянец пополз по его щекам, шее, груди.
- Ч-что? – с усилием выговорил он. – Что ты…?
Робин, наконец, отнял руку, давая мгновенье перевести дыхание, и тут же сжал уже вставший член.
- Ты думаешь, я в монастыре предыдущие годы провел?
- Я думал, ты в Палестине Гроб Господень освобождал, - резонно отозвался Гизборн, стараясь незаметно двинуть бедрами, чтобы получить хоть какое-то трение.
- Я в Палестине много чем занимался, - неожиданно жестко отозвался Робин, однако тут же растворил холодный тон в шальной улыбке, - но такие взгляды научишься понимать, даже не отходя от родительского сеновала.
- Ты идиот… сумасшедший… одержимый…
Робин, скотина, умудрился подстроиться и на каждое слово ритмично сжимал твердую плоть.
- Я ошибся, Гизборн? – поинтересовался разбойник, второй рукой задирая черную рубашку, чтобы огладить мышцы груди.
Гизборн откинул голову, веки были сомкнуты, зубы крепко сжались, чтобы удержать вскрик.
- Мне прекратить? Ты не хочешь? Скажи мне «нет», Гизборн, и я уйду, - неожиданно серьезно, хотя в уголках его рта по-прежнему пряталась лукавая усмешка, сказал Робин.
- Сукин ты сын… - простонал Гизборн, потому что огрубевшая подушечка чужого пальца плотно скользила по самой обнаженной головке. – Мерзавец… Подонок…
- Гизборн, это не «нет», - откликнулся Робин, потирая двумя пальцами вдоль нижней поверхности вздыбленного члена.
- Ублюдок… Сволочь… Негодяй…
- Гизборн, это все еще не «нет», - уже в открытую рассмеялся Робин и скользнул всем телом, касаясь губами напряженного живота, а потом и покрытой испариной груди, щекоча гладкую кожу мягкой щетиной.
Гизборн обхватил Робина бедрами за пояс и его судорожные движения окончательно перестали напоминать попытки вырваться.
Он зажмурился, вжался глубже в перины, уходя от прикосновений в тот момент, как Робин попробовал приласкать языком его соски, но когда тот сильно сдавил их пальцами, выгнулся всем телом, крепко прижимаясь низом живота, задышал часто и рвано. Робин толкнулся в ответ, задавая ненастойчивый ритм тому, как они прижимались друг к другу. Влажная от пота кожа заставляла прикасаться снова, а каждое прикосновение горячило все сильнее, когда он потерся о раскрытую промежность, одновременно ощущая, как о живот скользит твердая плоть. Гизборн закусил губу, заметался головой по изголовью, натягивая веревки. Все его тело изогнулось судорожно, не давая разорвать контакт, так что Робин с трудом выпутался, чтобы спуститься ниже. Почувствовав два скользких, чем-то смазанных, пальца, напористо входящих в тело, Гизборн неосознанно попытался раскрыться еще сильнее. В этот момент его мошонки коснулся влажный рот, грубовато посасывая поочередно яйца, вылизывая кожу, и Гизборн, весь дрожа, дернулся, стараясь сильнее податься на растягивающие пальцы. Его так разобрало, что он не ощущал боли, и Робин его осторожно придерживал за бедра, перекрестив пальцы и снова вталкивая их вовнутрь. Яйца под ласками подобрались, член окончательно закаменел, прижимаясь к животу, а Гизборн, судя по обморочному дыханию и лихорадочному румянцу, был готов либо спустить семя, либо потерять сознание, когда Робин приподнялся на руках, чтобы войти в него.

Распаленная плоть приняла вторжение жадно, Робин двигался сильно, заставляя дергаться навстречу, насколько позволяли веревки, кусать губы и задыхаться. Гизборн напрягся, чтобы ощущать малейшее движение внутри, по его телу прошла тягучая, сладкая судорога. Он разговелся яростно, молча, с исказившимся лицом, содрогаясь всем телом, запрокинув голову, и рухнул на простыни, хватая воздух искусанными губами, и лишь слабо подаваясь в ответ на последние толчки.

Робин задавил свой крик, уткнувшись Гизборну в шею, придерживая, правда, одновременно с этим его голову за волосы, чтобы не получить удар лбом, если помощник шерифа не ко времени придет в себя.

Из сладострастного забытья Робин выплыл первым, скатился в сторону, встал и звякнул кувшином для воды; послышался легкий плеск, когда он намочил какую-то тряпку. Вскоре дыхание Гизборна потихоньку выровнялось, он открыл влажно блестящие глаза, обводя комнату рассеянным взглядом. Робин, приведя себя в порядок, сел на постель и начал одеваться.
- Зачем этот крюк? – хриплым, словно сорванным, голосом заговорил Гизборн.
Робин оглянулся через плечо, поднял голову, чтобы посмотреть на предмет его интереса, и пожал плечами, продолжив застегивать рубашку.
- Балдахин висел.
После этого ответа Гизборн сразу же почувствовал себя идиотом. Чувство это было для него нередким, но приятнее от этого не становилось.
- Здорово тебе приперло среди твоей ватажки, что ты ко мне прибежал, - подумав, насмешливым тоном заметил он в спину наклонившемуся, чтобы натянуть штаны, Робину.
Тот хмыкнул в ответ:
- Ну, знаешь ли, ты с такой скоростью раздвинул подо мной ноги, что и тебя, похоже, на голодном пайке у шерифа держат. Либо с Вейзи ты ломаешься.
Лицо Гизборна исказилось гневом, и он снова дернул руки из веревочного плена, однако внимание Робина привлекли кровавые отпечатки на простыне в изголовье кровати.
- О, Гизборн, - осклабился он, - я о тебе чего-то не знал?
Однако взгляд его тут же стал острым и внимательным. Он потянулся, чтобы коснуться руки привязанного, на что Гизборн яростно отпрянул, из всех сил пытаясь уйти от прикосновения.
Черная одежда не позволяла увидеть пятна, но рукав весь задубел от засохшей крови. Робин рванул заскорузлую ткань, и она разошлась по шву. Внутренняя сторона предплечья была изуродована расползающимся темным струпом, из трещин на котором проглядывала ярко-розовая кровоточащая поверхность.
- Все еще кровит… - задумчиво протянул Робин.
Гизборн отвернулся к стене, чтобы не встречаться с ним взглядом.
- Как думаешь, Гизборн, - так же неторопливо продолжил Робин, - если бы ты все же уступил желаниям Вейзи, он бы стал больше думать о твоей боли, о твоих чувствах, о тебе? Ответ: «Нет».
Он встал с кровати и начал поочередно закручивать завязки на рукавах, ловко придерживая их концы у запястий.
- Скажи честно, Гизборн, ну неужели эта постель настолько хороша, что за возможность спать в ней стоило бы платить такую цену? Так ты это… мог бы со мной поговорить – мы бы сладили как-нибудь.
Единственным ответом ему был взгляд полный неприкрытой злости.
Робин подобрал свой лук со стрелами и подошел к окну.
- Ну, смотри. Тебе жить. Бывай.
Гизборн забился, дергая веревки.
- Ты же не оставишь меня так!
- М? – с видимым равнодушием заметил Робин, бросил короткий взгляд на двери. – Засов откинут, к утру тебя всяко хватятся, а надоест лежать – можешь покричать. Стены тут толстые, но думаю, тебя все-таки услышат.
- Гуд!
В голосе у него зазвучало такое отчаяние, что Робин снова оглянулся, присмотревшись уже внимательнее.
Во взгляде Гизборна царил настоящий, чистый, незамутненный ужас, как у попавшего в капкан зверя. Он, задыхаясь, рвался из веревок с такой силой, что сдирал кожу с запястий.

Робин склонил голову набок.
- Ты что, боишься, что твои люди тебя не найдут? Нет. Нет, ты боишься того, что с тобой сделают, если найдут…
Он перекинул ногу и уселся верхом на подоконник.
- Знаешь, Гизборн, если тебе приходится бояться своих собственных людей – это верный признак, что с твоей жизнью что-то очень не так.
С этими словами он за мгновенье до того, как скользнуть в окно, стремительным движением повернулся, выпуская одну-единственную стрелу из лука.

Веревку рассекло посередине, петли разошлись, Гизборн опал на постель и закрыл лицо ладонями, застонав от ожегшей сердце смеси боли, стыда и отчаяния.

С крюка над его головой свисал обрывок разорванной привязи.

Он был свободен.

Конец.


"Сказки, рассказанные перед сном профессором Зельеварения Северусом Снейпом"