Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.

Драбблы по Дюма

Автор: tigrjonok
Бета:Xenya-m, Jack Stapleton
Рейтинг:R
Пейринг:герои Дюма
Жанр:Drama, Humor, Romance
Отказ:Всё, что сделал предъявитель сего, сделано без получения материальной выгоды и без посягательства на авторское право.
Аннотация:Драбблы по произведениям Дюма. В основном по "Графине де Монсоро", но не только. Рейтинг от PG до NC-17.
Комментарии:
Каталог:нет
Предупреждения:нет
Статус:Не закончен
Выложен:2013-12-15 17:44:23 (последнее обновление: 2022.12.03 19:13:46)
  просмотреть/оставить комментарии


Глава 1. Эпикурейцы, Генрих/Келюс, драма, R

Название: Эпикурейцы
Пейринг: Генрих/Келюс
Жанр: драма
Рейтинг: R
Примечание: написано на ФБ 2012



— Все-таки дружба — возвышеннейшее из чувств, не так ли, мой дорогой Келюс?

Генрих улыбается, чуть виновато и немного обреченно, как всегда, когда отсылает дежурную фрейлину королевы, присланную Ее Величеством Луизой, чтобы еще раз пожелать супругу доброй ночи. Намек слишком ясен, но Генрих как никто умеет делать вид, что не понимает намеков.

— Разумеется, мой государь.

Генрих подходит ближе, осторожно проводит рукой по щеке, ласкает шею, гладит плечи. Келюс закрывает глаза, отчаянно борясь с собой и снова проигрывая собственному телу, и уже через секунду начинает быстро стягивать с себя остатки одежды.

— А удовольствие — приятнейшая из религий. — Генрих привычно наблюдает за «другом», и его глаза разгораются все ярче.

— Вы верный последователь Эпикура, мой государь.

Генрих смеется, осторожно запускает руку в светлые волосы, касается губами губ, и Келюс собственной кожей чувствует его озорную, такую мальчишескую в эти минуты улыбку.

— Мы, Келюс. — Генрих быстро стягивает ночную рубашку и подталкивает Келюса к кровати. — Мы.

Теперь он прижимается к нему всем телом, и Келюс привычно плавится от этого прикосновения. От гладящих спину рук, мучительно-медленно спускающихся все ниже, от жаркого, прерывистого дыхания, от знакомого, родного рельефа шрамов под собственными ладонями. От остроты и честности происходящего кружится голова, и против воли вырывается искреннее, но ненужное:

— Нет, государь.

Генрих чуть отстраняется и внимательно смотрит Келюсу в глаза, так обеспокоено и серьезно, словно внезапно забыл, где они находятся и чем занимаются.

— Почему ты так говоришь, дитя мое?

Кожа под руками Генриха горит огнем, и неотвратимо нарастает жаркое томление. Но пока еще Келюс способен думать, и думает он о том, что даже если дружба и есть возвышеннейшее из чувств, сам он давно уже чувствует нечто иное. Нечто более глубокое и яростное, более опасное и отчаянно горько-сладкое, одновременно и правильное, и неправильное, а может, уже лежащее далеко за той гранью, где существуют какие-то правила. Нечто, чему даже мысленно не решается дать название, хотя, разумеется, в глубине души прекрасно знает ответ. Но за щитом их «эпикурейской философии» слишком удобно, привычно и просто. И Келюс, как много раз до этого, отделывается полуправдой:

— Боюсь, государь, мне не дано достичь должной для настоящего эпикурейца степени невозмутимости.

— Вот как. — Генрих понимающе улыбается, а потом вдруг наклоняет голову, впиваясь жадным поцелуем в то чувствительное место, где шея переходит в линию плеча. — И что же тебе мешает?

Келюс молчит. Вместо ответа он резко опускается на колени, обхватывая губами уже напряженную плоть, жадно сжимает ягодицы, как будто пытаясь руками, всем телом выразить то, что не решается, давно уже не решается произнести вслух.


Подобный разговор случается в королевской опочивальне не в первый раз и заканчивается так же, как предыдущие. Келюс молчит. Как молчал все прошедшие годы, как будет молчать и впредь. До тех пор, пока не станет поздно.



Глава 2. Тропы памяти, Атос/д'Артаньян, драма, РG-13


Название: Тропы памяти
Пейринг: Атос/д'Артаньян
Жанр: драма
Рейтинг: РG-13
Примечание: написано на ФБ 2013



С тех пор, как д’Артаньян приехал в Бражелон, с его лица не сходит особое, хорошо знакомое Атосу выражение. И двадцать, и девятнадцать, и восемнадцать лет назад именно так д’Артаньян выглядел всякий раз, когда собирался сделать что-то, что считал необходимым, но что совершенно точно не понравится Атосу. На переносице появлялись морщинки, чуть менялся прищур глаз, и гордо вздернутый подбородок выглядел особенно упрямо. Именно эту картину сгорающий от стыда Атос наблюдал, когда д’Артаньян, пусть и не называя имен, рассказывал остальным мушкетерам про первого мужа миледи. Именно эту картину разом протрезвевший Атос наблюдал, когда как-то раз, после очередной попойки д’Артаньян робко и вместе с тем жарко поцеловал его в губы.

Вернувшийся после занятий с Раулем д’Артаньян быстро читает доставленное нарочным письмо, а потом простодушно говорит:

— Вот что значит служба. Ей-богу, вы сто раз правы, что не хотите больше служить. Тревиль заболел, и без меня не могут обойтись в полку. Видно, пропал мой отпуск.

Атос опускает взгляд. Он прекрасно знает, что д’Артаньян лжет, и примерно догадывается о содержании письма. И Атос отлично понимает: в самом скором времени д’Артаньян узнает, что два его друга встали в этой войне по другую сторону баррикад. Но это все не имеет значения. Просто наскоро придумывающий какое-то оправдание своему отъезду д’Артаньян снова так упрямо и так знакомо вскидывает подбородок.

И Атос торопливо прячет глаза — чтобы д’Артаньян не смог прочесть в них сожаление о несбывшемся.


Глава 3. Эффективный метод, Шико, Генрих/Келюс, юмор/романс, R


Название: Эффективный метод
Пейринг: Шико, Генрих/Келюс
Жанр: юмор/романс
Рейтинг: R
Предупреждение: вуайеризм
Примечание: написано на ФБ 2013



После того, как Генрих распустил ошеломленных и недовольных лигистов, миньоны еще несколько часов не могли успокоиться. Они шумно и, кажется, искренне восхищались дальновидностью короля, его решительностью, прозорливостью и множеством других качеств и с каждой репликой отдалялись от действительности все дальше и дальше. Генрих, вопреки обыкновению, не реагировал на этот поток лести ни словом, ни взглядом, и Шико это слегка тревожило. Хотя, говоря по чести, причин для тревоги и без того хватало, причем куда более серьезных.

— Сын мой, ты полагаешь, что мы на похоронах?

Генрих не ответил.

— Ты и в самом деле воображаешь, что твоя скорбная мина превратит похороны Лиги из мечты в реальность? Ты же не Бернард Тревизан и даже не Николя Фламель.

— Шико, что вы несете? — возмутился Келюс.

«Если б от его напомаженного зверинца была хоть какая-то польза!» — мысленно выругался Шико.

— Господа, оставьте меня, — оборвал начинающуюся перепалку Генрих. Впрочем, он явно не намеревался никого прерывать, потому что вряд ли слышал хоть слово.

— Генрике, — предпринял еще одну попытку Шико, — ты собираешься в одиночестве наслаждаться великолепием своего нового титула? Неужели польская корона не научила тебя обращать внимание не на длинные слова, а на гербы?

— Я устал, — сообщил Генрих. Потухший взгляд, непривычно тихий голос и тяжело опущенные руки не предвещали ничего хорошего.

— От сидения на троне? О да, это очень утомляет, — ехидно прокомментировал Шико, хотя на самом деле выражение лица Генриха ему не нравилось. Его Величество не капризничал и не актерствовал — он и в самом деле устал. Шико, как, впрочем, и большинство деятельных людей, не мог понять, что процесс принятия тяжелого решения способен вызвать физическую усталость. И уж тем более Шико не смог бы понять, как такой эффект появился от решения поистине дурацкого.

Пару часов спустя Шико прорвался в покои Генриха чуть ли не с боем. Его Величество велел не беспокоить, но Шико такие запреты никогда не смущали. Глупости, полагал Шико, надо если не исправлять, то хотя бы не давать им разрастись до проблемы мирового масштаба. А значит, Генриху придется взять себя в руки. И вообразить, что он при Ла-Рошели, например. В общем, Шико был твердо намерен как следует встряхнуть Генриха, хотя и не очень представлял, как именно будет это делать. Его арсенал был весьма богат, но однообразен, а днем Генрих, вопреки своему обыкновению, пропускал все шпильки мимо ушей.

У дверей спальни Шико остановился — он услышал тихий смех.

— … лучше? — что-то спрашивал Келюс.

— Немного. — В голосе Генриха все еще присутствовала легкая монотонность, но ее было значительно меньше, чем днем.

— А так?

— Ты упрям, как какой-нибудь немец, дитя мое. — Генрих наконец-то сформулировал и озвучил более или менее длинную фразу. С самого совета он выражался исключительно односложно.

— Это. Не. Упрямство, — Келюс говорил коротко, прерываясь после каждого слова на добрую минуту. — Это. Целеустремленность.

Генрих тихо засмеялся. Он оживал буквально на глазах. Точнее… гм, на ушах. Шико осторожно заглянул в приоткрытую дверь.

Генрих, почти обнаженный — только на локтях висела нижняя рубашка, — полулежал на кровати, запрокинув голову и закусив губу. Келюс стоял на коленях между его раздвинутых ног, склонив голову к паху. Шико невольно рассмотрел изрядно припухшие губы, обхватывающие напряженную плоть, и торопливо отшатнулся.

«Ладно, беру свои слова обратно, — мысленно сыронизировал Шико. — От его напомаженного зверинца есть хоть какая-то польза».

Усмехнувшись, Шико удобно устроился в кресле, в компании нетронутого королевского ужина. Разговор о Лиге откладывался до окончания терапии.



Глава 4. Ненависть, намек на Бюсси/Келюс, драма, PG


Название: Ненависть
Пейринг: намек на Бюсси/Келюс
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Примечание: написано на ФБ 2013



Луи де Клермон, граф де Бюсси держится не просто независимо — он держится вызывающе. Он ни во что не ставит принцев крови, потому что сам почти является таковым; он никого не боится, потому что знает: ему нет равных в обращении со шпагой; он легко и при каждой возможности оскорбляет людей, пользующихся особой благосклонность короля, потому что является единственным в королевстве человеком, когда-то посмевшим отклонить подобную благосклонность. Граф де Бюсси из тех людей, которых нельзя не замечать, но замечать опасно для жизни и рассудка, граф де Бюсси из тех людей, в отношении которых любовь и ненависть разделяет не шаг, а секунда.

На счастье, Генрих III, чьим вниманием Бюсси когда-то пренебрег, слишком флегматичен для ненависти. К Можирону, Келюсу, Шомбергу и д’Эпернону это не относится.

Если спросить Можирона, почему он ненавидит Бюсси, тот не сможет ответить. Можирон сам не отдает себе отчета в том, что ненавидит Бюсси за его свободу, за то, что его богатство, сила, вся его красивая жизнь не зависят от прихотей и капризов сильных мира сего.

Если задать такой же вопрос д’Эпернону, ответа также не последует. Д’Эпернон даже перед собой отрицает тот всем очевидный факт, что отчаянно жаждет восхищения. Того самого восхищения, которое и непрошенным изливается на Бюсси как из рога изобилия.

Шомберг ненавидит Бюсси просто за компанию, хотя, разумеется, никогда не признается в этом даже самому себе.

Если спросить Келюса о причинах его ненависти, он тоже не ответит. Хотя, в отличие от остальных миньонов, прекрасно осознает источник своих чувств.

Келюс отчетливо помнит ту секунду, когда его любовь превратилась в ненависть.






Глава 5. Любовники, Генрих/Келюс, романс, R



Название: Любовники
Пейринг: Генрих/Келюс
Жанр: романс
Рейтинг: R
Примечание: написано на ФБ 2013



— Мне не нравится ваша затея, — упрямо напоминает Генрих между поцелуями.

Келюс улыбается. Он и не думал, что Генрих сдастся так легко.

— Все уже решено. Мы дали слово.

— Король может освободить от данного слова любого дворянина.

Келюс слегка морщится, и Генрих торопливо проводит рукой по его щеке, целует в краешек губ. Он всегда извиняется только так — прикосновениями.

— Зачем вы только это затеяли? — выдыхает Генрих ему в плечо, с такой болью, что у Келюса перехватывает дыхание. Но он не может ответить на этот вопрос. Он даже себе никогда не признается, что, наверное, затеял «все это» ради вот этого самого момента и этой боли в любимом голосе.

Хотя другие причины тоже были.

— Мы, — Келюс задыхается, плавится от осторожных прикосновений, но куда больше — от этих настойчивых, беспокойных слов, — уже ответили на этот вопрос.

Генрих смотрит ему в глаза, медленно поглаживая низ живота.

— Я, — рука спускается чуть ниже, — не хочу, — пальцы касаются напряженной плоти, — чтобы вы, — зубы чуть прикусывают нежную кожу на шее, а пальцы добираются до головки, — дрались с анжуйцами.

Келюс протяжно стонет и нетерпеливо приподнимает бедра. Он умеет спорить с королем, наставая на своем хоть в личном кабинете наедине, хоть в тронном зале при всем дворе. Он умеет отказывать королю, хотя и не часто дает волю этой своей способности. Только когда считает, что это необходимо. Как было с дуэлью.

Но отказывать любовнику Келюс не научился, и Генрих прекрасно это знает.

— Все, что ты хочешь, — выдыхает Келюс с еще одним стоном.

Генрих улыбается, но как-то невесело, и впивается в его губы поцелуем, настолько жадным, словно завтра предстоит проститься навсегда.

— Я буду тренировать вас сам, — недовольно бурчит Генрих, сдвигая руку на мошонку и дальше. Келюс приглашающе раздвигает ноги и запрокидывает голову, пряча счастливую улыбку.

Его Величество Генрих III любит заставлять людей поступать так, как угодно королю и только королю. Но принуждать любовника Генрих тоже не научился.




Глава 6. Что угодно, Генрих/Келюс/Шомберг, драма, NC-17


Название: Что угодно
Пейринг: Генрих/Келюс/Шомберг
Жанр: драма
Рейтинг: NC-17
Предупреждение: секс втроем
Примечание: написано на ФБ 2012



– Я хочу, чтобы вы помирились, – говорит Генрих. Он обращается к ним обоим, но смотрит почему-то только на Келюса, как будто догадывается, что пустячная, в общем-то, ссора чуть не зашла так далеко именно по его инициативе и по его вине.

– Государь! Видит Бог, я хочу того же! – пылко отвечает Шомберг, и Келюс понимает, что эти слова сказаны от чистого сердца. Шомберг не способен на ложь, Шомберг прямолинеен и честен настолько, что Келюс чуть не захлебывается от отвращения к самому себе и собственной злости, с которой не может и не сможет справиться.

– Я рад это слышать, дитя мое. – Генрих улыбается, мягко, нежно и радостно, и у Келюса темнеет в глазах. От того, что не он вызвал на губах короля эту улыбку. От того, что эта улыбка предназначена не ему.

– Келюс… – У Генриха в глазах пляшут шалые искры, и Келюс не сомневается в том, что понимает их значение, но все равно отвечает, не может не ответить:

– Все, что вам будет угодно, мой государь.

– Нет, дитя мое, так не пойдет. – Генрих мягко проводит рукой по его щеке. Келюс боковым зрением замечает, что Шомберг заливается смущенной краской. – Я ведь знаю: вы любите друг друга. Не так ли, друзья мои?

В каком-то смысле это действительно правда. Совместные приключения из разряда тех, что им всем довелось пережить в Польше и позже, сближали и более непохожих друг на друга людей, а ведь Шомберга и без того есть за что любить.

– Государь, я был счастлив считать господина де Келюса другом и буду еще более счастлив и впредь числить его среди своих друзей.

Если бы Келюс был способен, он бы рассмеялся этой наивности и невинности, даже странной для человека, которого так приблизил к себе Генрих III. Но ладонь короля все еще касается его кожи, и темные глаза смотрят почти умоляюще, и Келюс не может не сказать:

– Я отвечаю вам тем же, господин Шомберг.

И он даже не кривит при этом душой, разве что самую малость. Но все равно смотрит только на Генриха.

– Спасибо вам, друзья мои. Все забыто, не так ли? – Шомберг почтительно склоняется, но эти слова тоже предназначены одному Келюсу. – Нет-нет, – добавляет король, заметивший в позе Шомберга намек на возмущение тем, что в его честности усомнились, – я не оскорблю вас сомнением в вашей искренности. Напротив: я хочу, чтобы вы разделили со мной часы досуга.

Шомберг широко распахивает глаза. Он не ожидал такого игривого завершения пусть и начатого поздним вечером в покоях короля, но вполне официального разговора. А Келюс не ждал ничего иного: он знает Генриха слишком давно и слишком хорошо, знает, как сильно тот верит в целительную силу физического наслаждения. Хотя, наверное, для самого Генриха, как и для справившегося с первым замешательством и уже открыто и весело улыбающегося Шомберга, все действительно обстоит именно так. И пусть для него это несколько иначе, Келюс, уже чувствуя подступающее возбуждение, все равно молча кивает – со сладкой горечью обреченности. «Все, что вам будет угодно, мой государь». Это – его единственная истина и его величайшее наслаждение, и больше ничто в целом мире не имеет значения. И, может быть, именно поэтому, когда они, обнаженные, оказываются в постели, Келюсу кажется, что это не Шомберг, а Генрих гладит его бедра, осторожно разводит ягодицы, ласкает пальцами горячий вход. Темные глаза короля жадно наблюдают за «друзьями», с его губ срываются низкие, протяжные стоны, и этого вполне хватает, чтобы Келюс потерял голову. Когда Шомберг входит в него короткими, резкими толчками, Келюс со всхлипом подается назад, и ему кажется, что он принадлежит Генриху даже больше, чем в те ночи, когда отдается ему в этой же постели. Шомберг двигается все быстрее, а насытившийся ролью наблюдателя Генрих придвигается ближе и запускает руку в волосы Келюса, притягивая его голову к своему паху. Келюс почти бессознательно раздвигает губы, принимая напряженную плоть. Рука Шомберга скользит по его собственному члену, и Генрих стонет все более жадно и нетерпеливо. И когда он, наконец, изливается ему в рот, Келюс и сам содрогается в оргазме, чувствуя горячее семя Шомберга, бьющее в его тело.


***


На следующую ночь, когда Келюс остается в спальне Генриха, тот в какой-то момент игриво спрашивает:

– Может, мне позвать Шомберга? Как ты думаешь, дитя мое?

Это шутка, разумеется: король достаточно ревнив, чтобы не испытывать тяги к слишком частым ménage à trois. Но Келюс отвечает так, как всегда отвечает на все, даже невысказанные, вопросы своего короля:

– Все, что вам будет угодно.





Глава 7. Жилищный вопрос, намек на Шико/Генрих III, юмор/романс, PG

Название: Жилищный вопрос
Пейринг: намек на Шико/Генрих III
Жанр: юмор/романс
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Перед предполагаемым уединением Генриха для молитвы в аббатстве Сен-Жермен л'Оксерруа на праздник святых даров.
Примечание: Написано на ФБ 2014.



— Знаешь, Генрике, как только я подумаю, что ты согласился провести всю ночь в келье аббатства, меня начинают посещать сомнения в твоем душевном здоровье.

— Шико, ты безбожник.

— Вероятно, но согласись: человек, который добровольно меняет просторные дворцовые апартаменты и широкую мягкую постель на тесную комнатушку с жесткой лежанкой, вызывает подозрения.

— Хм, если мне не изменяет память, вам, мэтр Шико, уже случалось проводить время в подобных помещениях.

— Если мне не изменяет память, к подобному извращению меня принуждала преданность тебе, мой король. Впрочем, сегодняшний день ничем не отличается от тех случаев.

— Шико, будь осторожен.

— Гизы меня не пугают, а вот от мысли о монастырской трапезе и в самом деле бросает в дрожь. Ты прав, Генрике: мне надо быть осторожнее.

— Возможно, нам стоит…

— Не говори глупостей. Я один справлюсь значительно лучше, чем в компании кого бы то ни было из тех персон, что ты подумываешь навязать мне в сопровождение. И, кстати, я был не прав. Сегодняшний день отличается от упомянутых тобой случаев одним существенным обстоятельством. Мало того, что я буду заперт в тесном помещении, я еще буду заперт там один. А ведь прежде мне случалось наслаждаться подобным… гм, уютом только в относительно приятной компании.

— Вы, как всегда, учтивы, мэтр Шико.

— А ты, как всегда, обидчив, мой король. Но, к счастью для тебя, я знаю способ улучшить настроение нам обоим.

— В самом деле?

— Разумеется. Как только все это закончиться, мы все-таки… гм, проведем время в просторных апартаментах с широкой мягкой постелью.



Глава 8. Молчание, Гримо/Атос, драма, R


Название: Молчание
Пейринг: Гримо/Атос
Жанр: драма
Рейтинг: R
Примечание: Написано на ФБ 2014.



Гримо молчит.

Молчание давно стало привычным, вошло в кровь и плоть, превратилось во вторую, а может, и в первую натуру. Так хотел его господин, а Гримо с самого начала выполнял все желания Атоса. Те, которые тот высказывал — отрывисто, односложно и не всегда разборчиво, — и те, которые Гримо удавалось угадать — по взглядам, выражению лица, случайным жестам. И если смысл слов, особенно ночами, когда Атос, в тщетной попытке забыть что-то темное и неведомое, возвращался домой в невменяемом состоянии, Гримо в первое время случалось не понимать, то взгляды и жесты были той тайнописью, при чтении которой он, неожиданно для самого себя, никогда не допускал ошибок. И не допускает их до сих пор.

Атос много пьет. Гримо не нужно считать бутылки, чтобы определить, чем закончится очередная попойка, — ему хватает часов или даже просто взгляда на положение луны в те ночи, когда ее не скрывают облака.

Если они возвращаются домой на рассвете, то Гримо быстро и почти бездумно раздевает спящего на ходу Атоса, благодаря Бога за то, что тот не заснул прямо в трактире или не отправился по ошибке к одному из своих друзей, которые, впрочем, тоже покинули «поле боя» не в том состоянии, чтобы возражать против подобной бесцеремонности. Но время от времени Атос встает из-за стола и покидает своих друзей куда раньше того, как начинает розоветь даже летнее небо. В такие моменты у него странное, не читаемое даже для Гримо выражение лица, словно он вдруг осознал ту простую, очевидную истину, что вино не способно подарить ему забвение. Они возвращаются домой по темным улицам — в молчании, разумеется, — а в своей квартире Атос сразу проходит в спальню, на ходу расстегивая плащ неожиданно четкими после всего выпитого движениями, садится на кровать и начинает гипнотизировать взглядом стену, словно ищет на ней более действенное, чем вино, лекарство от своей неведомой раны. Гримо стягивает с господина сапоги, но тот будто не замечает, что не один. И только когда Гримо снимает и чулки и касается обнаженной кожи, Атос вздрагивает всем телом и медленно приподнимает его подбородок указательным пальцем. Это даже не жест — скорее, намек, или просьба, или вопрос, и тот же вопрос горит не в глазах — взгляд Атоса в такие минуты абсолютно расфокусирован, — а во всем его теле. Гримо судорожно сглатывает — как в тот, самый первый раз — и продвигает руку выше по бедру до самого паха. Он до сих пор не может поверить в то, что это происходит, но Атос каждый раз усмехается — криво и горько, но с какой-то безумной надеждой, — и Гримо становится все равно.

Они не разговаривают — границы дозволенного определяются исключительно жестами, и только в один момент Атос постоянно — хотя теперь в этом уже нет никакой необходимости — то ли просит, то ли приказывает: «Молчи» — и откидывается на подушки, недвусмысленно разводя бедра. И в ночи́ воцаряется абсолютное молчание. Даже звуки — ритмичное поскрипывание кровати, шелест, с которым на коже появляются небольшие царапины, влажные прикосновения губ к животу и бедрам — как будто замирают, упакованные в кокон того, что присутствует в этом единственном произнесенном слове. В кокон того, чему Гримо никак не может дать даже приблизительное название. А с закушенных губ Атоса не срывается даже стонов — ни боли, ни удовольствия, — и только налитая кровью плоть говорит о том, что Гримо все делает правильно. Насколько в таких ночах возможно существование чего-то «правильного».

Атос яростно подается навстречу движениям Гримо и запрокидывает голову, подставляя горло. Но не поцелуям. Он сильно, до боли сжимает руку на затылке Гримо, до тех пор, пока в бьющуюся жилку не впиваются острые зубы. Тогда Атос выдыхает, резко, но почти бесшумно — только быстрое движение воздуха на лице позволяет почувствовать этот вздох — и выгибается всем телом, как будто приветствуя смешанную с наслаждением боль. И Гримо не может сдержать рычание — не столько страстное, сколько яростное — и начинает вбиваться сильнее. Он не хочет делать Атосу больно. Но он не может, теперь уже совсем не может, не выполнить желание своего господина.

Гримо старается не думать о том, зачем Атосу нужно все это. Где-то в дальнем уголке сознания он и так прекрасно знает ответ, но не пытается вытащить его на поверхность. Ему известно, что Атосу это не понравится. Но утром, помогая Атосу одеваться, Гримо смотрит на проступившие на теле господина синяки и кровоподтеки, на которые тот не обращает никакого внимания — ни смущения, ни усмешки, ни удовлетворения, ни хотя бы удивления, — и жалеет о том, что они оба так сроднились с молчанием. Гримо и сам не знает, какой комментарий — четкий, словесный — он хотел бы услышать. Он знает только, что в такие моменты ему все больше не хватает обычных звуков и обычных слов. Но, даже несмотря на эту почти животную жажду, Гримо ни в чем не пойдет против воли господина.

А Атос молчит.



Глава 9. Для тебя, Келюс/Генрих, романс, R


Название: Для тебя
Пейринг: Келюс/Генрих
Жанр: романс
Рейтинг: R
Примечание: Написано на ФБ 2014.



Генрих любит фехтовать.

Звон клинков напоминает о времени, когда он был свободен. Странно, он так стремился к короне и достиг цели только для того, чтобы понять: корона сковывает еще сильнее, чем положение второго или первого наследника престола. Впрочем, несмотря ни на что, Генрих не променяет этот плен на другой, потому что все остальное еще менее приятно: уж кто-кто, а он прекрасно знает, что такое положение придворного при французском дворе, ведь взбалмошность у французов в крови — и короли не исключение. Но эти соображения не мешают ему наслаждаться тяжестью стали, давлением эфеса, ветром, обдувающим разгоряченную кожу, и быстрыми движениями по тренировочной площадке.

По тому, как человек фехтует, о нем можно сказать очень многое. Шомберг действует сильно, решительно и очень прямолинейно — даже слишком прямолинейно. Ему недостает быстроты, а грубая сила всегда проигрывает скорости, в том числе и в словесных битвах. Д’Эпернон мог бы стать грозным противником — его глазомер и интуиция были самыми точными из всех, что Генриху доводилось встречать, — но он слишком, до смешного осторожен. Можирона если что и погубит, то только переходящая все границы разумения самоуверенность. А Келюс…

Келюс не сражается — он живет. Именно это когда-то и привлекло Генриха к казавшемуся просто смазливым мальчиком дворянину из Пуату. Дело не в стремительности, не в силе и даже не в какой-то своеобразной грации его движений — в выражении лица, в наклоне головы, в блеске глаз, то стальном и опасном, то шалом и почти безумном. Когда Генрих наблюдает за тем, как Келюс фехтует, он не сомневается, что тот мог бы справиться с Бюсси, если бы захотел. Но с тех пор, как была назначена трижды проклятая дуэль с анжуйцами, Генриху кажется, что Келюс, каким бы невероятным это ни казалось, воспринимает их с друзьями тренировки как игру.

Келюс в очередной раз легко отражает удар, но не пытается развить успех, а только улыбается, глядя Генриху прямо в глаза, и в этом взгляде слишком много света. С таким взглядом не сражаются. И даже не тренируются.

— Келюс, дитя мое! — не выдерживает Генрих. — Будь серьезнее!

Д’Эпернон недоуменно приподнимает брови, а Шомберг переглядывается с Можироном: они, только сегодня проигравшие Келюсу несколько сражений подряд, и не заметили ничего такого, что могло бы насторожить короля. Но Генрих уверен, что не ошибается: он слишком хорошо знает тело Келюса и видит, что тот может двигаться куда быстрее и точнее, чем сейчас. И Келюс согласно наклоняет голову, усмехается какой-то странной, незнакомой усмешкой, салютует ему шпагой и отвечает:

— Все для… вас, мой государь.

Он едва заметно запинается на местоимении, и сердце Генриха пропускает удар. Никто не смеет обращаться к королю на «ты», и любовники — не исключение. Они с Келюсом не переходят на «ты». Никогда.

Почти никогда.

Редкими ночами, когда Генриху кажется, что тяжесть короны и все, что прилагается к этому украшению — заговоры, недоверие, восстания, престолонаследники, — утомили его до такой степени, что он рискует завтра не проснуться, он тянет Келюса на себя особенным, непривычно сильным жестом. А потом закрывает глаза и разводит в стороны ноги — безмолвная просьба, единственная, которую Генрих решается себе позволить. И если бы Келюс задал хоть один вопрос, на этом бы все и закончилось. Но Келюс молчит. Только целует внутреннюю поверхность бедра, чуть прихватывая зубами кожу, приникает языком к жаркому входу, почти невесомо ласкает налитую плоть и шепчет: «Все для тебя, мой государь». И это немыслимое смешение непривычного местоимения и привычного слова возбуждает куда сильнее, чем любые, самые интимные прикосновения. Когда Келюс берет его, Генрих наконец-то распахивает глаза — и встречается с внимательным, полным света взглядом. Келюс, двигаясь размеренно и почти мучительно медленно, гладит его бока, беспорядочно целует шею и ключицы и шепчет: «Все для тебя». И Генрих сам не знает, что вернее уносит его тревоги — эти нежные, трепетные, почти благоговейные прикосновения или эти запретные слова.

— Келюс, — Генрих опускает шпагу и подходит к нему вплотную, так, что остальные уже не могут слышать их разговор, — ваша дуэль с анжуйцами и так достаточно безумна.

— Мой государь, — Келюс усмехается все той же странной, незнакомой усмешкой, — поверьте, я в достаточной мере серьезно отношусь к затеянному предприятию. И сдаваться заранее никто из нас не намерен. Но…

Генрих не понимает, кто из них прерывает разговор: он сам, не желающий слышать то, что должно последовать, или Келюс, не желающий это произносить. Но невысказанное повисает в воздухе, и, видимо, появляется в лице Генриха что-то такое, что заставляет руку Келюса метнуться вперед и вверх, словно он забыл, что они на тренировочной площадке, а не наедине в королевских апартаментах.

В последний момент движение замирает, а Генрих упрямо сдвигает брови и почти умоляет, как будто это и в самом деле может помочь:

— И все же, дитя мое. Будь серьезнее.

Келюс чуть наклоняет голову — его глаза снова вбирают в себя весь солнечный свет известного Генриху мира. Он смотрит на Генриха именно так, как в те — теперь уже кажется, что слишком редкие — ночи. И отвечает беззвучно, одними губами:

— Все для тебя, мой государь.



Глава 10. Ты не узнаешь, Генрих III/Шико, драма/романс, PG-13


Название: Ты не узнаешь
Пейринг: Генрих III/Шико
Жанр: драма/романс
Рейтинг: PG-13
Примечание: Написано на ФБ 2015.



Шико часто остается в королевской спальне, но спит, как правило, в кресле — и как ему, с его длиннющими ногами, может быть там удобно? Не потому, что чего-то опасается. Скорее, это его своеобразный способ продемонстрировать Генриху свое не менее своеобразное уважение. Генриху нравится думать, что это уважение, каким бы оно ни было, предназначено лично ему, а не его титулу, семье, положению — в конце концов, Шико, время от времени все же выказывающий заботу об авторитете власти, сам точно не чувствует себя связанным подобными мелочами.

Порой, очень редко, Генрих сам просит Шико остаться с ним на ночь. В такие моменты тот обычно хмурится — на тонком длинном носу появляется забавная трогательная морщинка — и едва заметно вздрагивает. И снова не потому, что опасается каких-то непристойных поползновений — просто такая просьба означает, что что-то случилось, и Шико пытается с лету определить, что именно: то ли все-таки заговор, то ли у короля просто в очередной раз разыгралось воображение.

Когда вскоре после отъезда Сен-Люка с супругой в Анжу Генрих снова просит Шико остаться, тот зевает демонстративно и уточняет:

— Сын мой, только не говори, что ты снова слышишь глас Божий.

Генрих взмахивает рукой в ответ на это предположение и отворачивается к окну, скрывая горькую усмешку. Шико и в самом деле устал, иначе не упустил бы случая снова выдать какую-нибудь малопристойную остроту. И хорошо, что это так. Тогда, неделю назад, Генрих был слишком напуган происходящим, чтобы обратить должное внимание на слова: «О, так значит, я смазливее этого купидона Келюса?» Сегодня, когда он спокоен — и расстроен, пожалуй, и, ну да, обижен, куда денешься, и чересчур — как бы он ни ненавидел это слово — уязвим, — он не смог бы сдержаться.

Он не смог бы сдержаться и сказал, что Шико не имеет ничего общего со смазливостью, и с красотой, вероятно, тоже, — но для Генриха, тонкого, истинного эстета, это впервые в жизни не имеет никакого значения. Он бы сказал, что только рядом с Шико чувствует себя по-настоящему в безопасности, — а в определенный момент жизни начинаешь понимать, что одно это и имеет значение. Он бы сказал, что, только когда просыпается рядом с Шико, ему хочется поблагодарить небеса за то, что день начинается именно так. Он бы сказал еще тысячу глупостей — и навсегда разрушил то зыбкое, невысказанное нечто, на которых держится их хрупкое доверие.

Шико расстегивает перевязь, кладет шпагу так, чтобы до нее можно было дотянуться в мгновение ока, и устраивается в кресле, но Генрих откидывает одеяло и хлопает по кровати рукой — иди, мол, сюда. Тот возводит очи горе, но все-таки слушается.

— Сын мой, ты полагаешь, что Господь все-таки нас перепутает? — интересуется Шико, снова широко зевает и падает на подушку. Генрих не удостаивает это замечание ответом, но тот ответа и не ждет.

Шико лежит рядом с Генрихом, вытянув длинные ноги и закинув одну руку поперек груди. Он расслаблен и спокоен: уже удостоверился, что у короля очередной приступ паники, а значит, волноваться на самом деле не из-за чего. И это и в самом деле правда. Почти правда.

Убедившись, что Шико заснул, Генрих придвигается ближе, осторожно проводит рукой над тонким лицом с неправильными чертами, медленно, не касаясь, очерчивает линию шеи, задерживает ладонь над виднеющимися в распахнутом вороте ключицами. И закусывает губу, загоняя обратно в горло готовый вырваться голодный стон.

Шико никогда на это не согласится.

Но сейчас, в это мгновение, Шико, несмотря на весь свой ум и всю свою проницательность, ни о чем не догадывается. Потому и остается вечерами в его спальне, потому и ложится в его постель, потому и засыпает рядом с ним — спокойно, без страхов, без сомнений. И эта мелкая, незначительная деталь слишком дорога, чтобы ею рисковать.

Генрих пристраивает голову на подушку поближе к Шико, втягивает носом его запах, закрывает глаза и произносит беззвучно, одними губами:

— Ты никогда не узнаешь.



Глава 11. Гарем, Шико, Келюс, Шомберг/Можирон/д'Эпернон, упоминается Генрих III/миньоны, юмор, R

Название: Гарем
Пейринг: Шико, Келюс, Шомберг/Можирон/д'Эпернон, упоминается Генрих III/миньоны
Жанр: юмор
Рейтинг: R
Предупреждение: секс втроем, вуайеризм
Примечание: Написано на ФБ 2015.



В коридор, ведущий в покои фаворитов Генриха, Шико лишний раз старался не сворачивать. Привычка эта была вызвана отнюдь не тем обстоятельством, которое первым приходит на ум. В конце концов, человек слаб, а короли, как известно, в данном смысле куда больше люди, чем все остальные смертные, хотя, казалось бы, традиционное обращение и вся атрибутика предполагает обратное. Но любоваться на обстановку комнат миньонов было все-таки выше его сил. Вся Франция знала, что основной статьей расходов королевства были подарки фаворитам короля. Подобная, с позволения сказать, щедрость не была новостью при любом из дворов Европы, однако с тех пор, как Генрих ввел в свой гарем новую персону, оная щедрость переросла все мыслимые пределы. Шико старался не портить себе настроение и аппетит, лишний раз задумываясь о королевских нравах и привычках, однако, оказываясь в этом коридоре, насквозь пропахшем дорогими духами и экзотическими благовониями, не мог отделаться от неприятных ассоциаций с рынком, причем торгующим живым товаром. Если к чужим слабостям он был готов относиться снисходительно, то чужая продажность неизменно приводила его в бешенство — по крайней мере, в той степени, в какой ему вообще было доступно это чувство.

Однако сегодня у него не было выбора. Генрих с полудня изволил провалиться сквозь землю, и о его местонахождении ничего не знал даже Крийон — а это было уже серьезно. Оставалось надеяться, что его величество, по примеру владык Востока, завел привычку не только звать фаворитов к себе, но и лично навещать свой гарем, куда, по счастью, при французском дворе вход другим мужчинам пока что не был заказан.

Дверь в комнаты оказалась не только не заперта, но даже толком не закрыта — панель немного отставала от косяка, словно последний входивший хлопнул ей слишком сильно, а потом не удосужился притворить. Шико счел это знаком одновременно и хорошим, и дурным. Он уже собирался постучать, когда услышал какой-то грохот и лязг, а сразу за тем раздался почему-то прерывистый голос Шомберга:

— Оставь. Не теряй… времени.

Заинтригованный этим заявлением — от чего господа миньоны не хотят отвлекаться до такой степени, что даже не кидаются сломя голову спасать «трофеи» своей сомнительной деятельности? — Шико на цыпочках подошел ближе и аккуратно приоткрыл створку. И моментально прирос к полу.

Единственная пришедшая в голову мысль была проста: следовало бы догадаться. И, видимо, со своими выводами о том, что фавориты короля не разделяют его… гм, слабости, Шико все-таки поспешил.

Шомберг, Можирон и д’Эпернон расположились на кровати последнего. Одежда их в беспорядке валялась на полу — и кто бы поверил, что главные модники двора могут обходиться со своим гардеробом столь небрежно. Шпаги обнаружились под дальним стулом — видимо, они-то и произвели давешний грохот, просто с этого стула свалившись. А троица на кровати времени и в самом деле не теряла. Шомберг лежал в вальяжной позе, закинув руки за голову и прищурившись от удовольствия. Д’Эпернон, стоя на четвереньках, склонился к самому его паху и ласкал языком налитую кровью плоть. При этом в спине он прогнулся так, что это, казалось, вообще за пределами возможностей человеческого тела, и его приподнятая задница и широко раздвинутые бедра выглядели до того непристойно и призывно, что даже Шико слегка проняло. Можирон же, похоже, и вовсе забыл обо всем на свете: он судорожно мял подставленные белоснежные ягодицы, откровенно наслаждаясь процессом и до крови закусив губу, и его темный, особенно на фоне белой кожи, член медленно, дразняще скользил по ложбинке…

— Интересуешься? — вкрадчиво прошептали Шико в самое ухо.

Тому хватило самообладания не отпрыгнуть судорожно, а спокойно отодвинуться и даже прикрыть дверь.

Келюс, скрестив руки на груди, прислонился к стене и взирал на Шико с удивительно, особенно учитывая обстоятельства, благодушным выражением лица. Он, похоже, пребывал в превосходном настроении, и о причинах несложно было догадаться.

— Постольку, поскольку разыскиваю Генрике.

— Его величество у себя. Он… — Келюс сделал замысловатый жест рукой, — …отдыхает.

«Надо думать», — мысленно сыронизировал Шико, вслух же сказал:

— Его величество исчез на несколько часов, переполошив тех бездельников, которых называет охраной.

— О, мы просто выезжали на прогулку, — пояснил Келюс.

Вопрос о том, какого дьявола они отправились на эту прогулку без охраны, остался неозвученным: Шико как раз приметил новую изящную — и безумно дорогую, надо думать — застежку, скреплявшую плащ Келюса.

— Знаешь, сын мой, — неожиданно для себя фыркнул Шико, — говорят, при султанском дворе тоже принято щедро одаривать ту одалиску, что сумела угодить господину.

— Да? — Келюс задумчиво коснулся своей «обновки». Его затуманенные глаза красноречиво свидетельствовали о том, что мыслями он пребывает совсем в другом месте и в куда более приятной компании. — Как это мило с их стороны.



Глава 12. Утописты, Шико, Генрих III/Келюс, романс, юмор, R

Название: Утописты
Пейринг: Шико, Генрих III/Келюс
Жанр: романс, юмор
Рейтинг: R
Предупреждение: вуайеризм
Примечание: Написано на ФБ 2016.



Ярко-желтые кленовые звезды покрывали землю плотным ковром, заглушали стук копыт и шорох шагов — и отзывались легкой трелью на каждое мимолетное движение ветра. В воздухе, прозрачном, еще рябящем под насыщенными лучами солнца, уже чувствовался привкус подступающей зимы, и все же уходящий погожий день казался почти летним.

Королевская охота подходила к концу. Суетились ловчие, громко обсуждали свои успехи придворные, дамы наигранно ахали в подходящих местах рассказов, поощряя кавалеров. Генрих, свой интерес и энтузиазм оставлявший исключительно для охотничьих троп, с почти отеческим выражением лица наблюдал за своими миньонами. Те стояли в кругу зачарованно внимающих дам и, похоже, пересказывали какие-то охотничьи анекдоты, хотя внешний вид рассказчиков заставлял усомниться в том, что они брали в руки охотничье оружие не что сегодня, а вообще когда-либо в жизни. На одном д’Эперноне украшений было чуть ли не больше, чем на всех фрейлинах Ее Величества вместе взятых.

Можирон, предпочитающий держать золото в сундуке, а не на собственной персоне, восполнял недостаток блеска дорогим бархатом и шелками. Он провел идеально отполированными ногтями по рукаву, будто смахивая соринку, и, чуть повысив голос — явно в расчете на то, что его услышит расположившийся за походным столом Генрих, — заметил:

— Но все это, сударыни, не идет ни в какое сравнение с достижениями Его Величества.

— О, — подхватил Шомберг своим медвежьим басом, так, что его наверняка услышала половина присутствующих, — Его Величество поистине не только величайший воин, но и величайший охотник, которого знало это королевство.

— Жаль, что мы не можем поделиться тем, что нам известно, — все так же громко вздохнул Можирон. — Нет, увы, не можем. Доверие государя свято.

Дамы, разумеется, тут же начали забрасывать «доверенных лиц государя» вопросами. Беседа снова стала чуть тише и уже долетала до походного стола лишь в виде нестройной мешанины звуков.

Генрих отвернулся, скрывая удовлетворенную улыбку, и Шико почувствовал, что у него начинают болеть зубы. Лесть, конечно, как утверждается в поговорке, и кошке приятна, особенно когда приближается к правде, но Генрих был падок на этот расхожий товар даже слишком сильно.

— Сын мой, если тебе мало восхвалений, которые по твоему приказу сочиняют дворцовые менестрели, найми им помощников, — проворчал Шико. — Уверен, они не только справятся лучше твоих… гм, друзей, но и обойдутся государственной казне намного дешевле.

— Мэтр Шико, проблемы государственной казны вас не касаются, — отрезал Генрих.

— Весьма возможно, но, сын мой, если бы люди всегда вмешивались только в те дела, которые их касаются, жизнь была бы куда менее интересной.

— Найди себе другое развлечение. И мне заодно. Твоя мизантропия становится скучной.

— Сын мой, единственное, что не вызывает у тебя скуку уже через два часа, это охота и восхваляющие тебя вирши. Конечно, вырваться на охоту тебе удается не так часто, но наслаждаться дифирамбами можно сутки напролет. Что ты, по-моему, и делаешь.

— Мэтр Шико, вы невыносимы. — Генрих вскочил на ноги. — Мои друзья просто ценят мои достоинства, но вы грубы и неотесанны и не способны понять столь тонкие чувства.

Генрих уже давно умчался в лес — за ним бодро, хотя и на своих двоих, порысила охрана, — а Шико все размышлял над тем, верил ли тот в собственные слова о своих «друзьях». Вряд ли, иначе не разозлился бы так сильно — чего Шико, кстати, совсем не ожидал. Ему казалось, он хорошо изучил своего короля. Конечно, во все времена преданность государям плелась из позолоченных нитей: они прочнее обычных и лучше переносят непогоды. Однако, если под налетом золота нет той пряжи, что сделана из иной материи, той, что нельзя пощупать и нельзя увидеть, нить точно так же разорвется при первом же раскате грома. Генрих не мог этого не понимать, как не мог и не знать цену своим фаворитам, не зря же осыпал их таким количеством золота, словно пытаясь надежнее спрятать отсутствие основы — настоящей пряжи — в тех самых нитях. Но Шико никогда не приходило в голову, что Генриха эта необходимость по-настоящему задевает. Ничего удивительного, конечно: всем хочется, чтобы их любили не за блага, что ты способен предложить, а просто так. Шико редко признавался в этом даже самому себе, но и ему бы хотелось, чтобы рядом с королем было больше людей, связанных с ним и иными, более надежными узами, чем вожделенный желтый металл. Но, учитывая характер и склонности Генриха, это желание относилось к разряду несбыточных.

Шико часто говорил, как мечтает, чтобы его оставили в покое и не требовали постоянно развлекать капризного короля, но на самом деле своей службой и компанией Генриха отнюдь не тяготился. Вот и теперь он желанными тишиной и одиночеством наслаждался только с полчаса, потом же начал беспокоиться. Он поднялся и, стараясь не привлекать внимание стражи, двинулся в сторону опушки. Войдя чуть глубже в лес, он почти сразу увидел охрану, похоже, отосланную королем, но не решившуюся показаться на глаза своему начальнику, и его беспокойство усилилось. Обойдя горе-вояк по дуге, Шико пошел дальше почти наугад. Однако короля своего он и в самом деле изучил очень неплохо, ибо эта выбранная наугад тропинка очень быстро привела его к цели.

Пока Шико наслаждался одиночеством, Генрих наслаждался компанией Келюса — и в куда более прямом смысле этого слова. Оба были полуодеты и растрепаны, а подробности Шико рассматривать не стал. С него хватило увиденного. Келюс полусогнутыми руками опирался о ствол огромного дуба, Генрих же плотно прижимался к нему сзади, зарывшись лицом куда-то в волосы, и ритмично двигал бедрами. Его ладони гладили обнаженный живот любовника, постепенно спускаясь ниже, туда, куда Шико особенно старался не смотреть. И тут Келюс вдруг запрокинул и чуть повернул голову.

Даже с изрядного расстояния Шико различил пьяный туман в потемневших глазах. Келюс смотрел прямо на него несколько долгих мгновений, а потом сильно толкнулся назад и на грани уловимого простонал:

— Пожалуйста.

Генрих, все еще занятый его шеей, довольно громко и удовлетворенно хмыкнул и обхватил рукой напряженную плоть, погладив большим пальцем головку.

Шико все еще не был уверен, что Келюс его заметил, но, тем не менее, в панике быстро развернулся и пошел прочь. Уходя, он за что-то зацепился носком ботинка и машинально посмотрел вниз. Это оказалась украшенная драгоценными камнями пряжка на небрежно брошенном на землю шелковом плаще Келюса.



Глава 13. Золото, Генрих III/Келюс, романс, NC-17

Название: Золото
Пейринг: Генрих III/Келюс
Жанр: романс
Рейтинг: NC-17
Примечание: 1. Сайд-стори к драбблу «Утописты».
2. Написано на ФБ 2016.



У Келюса золотистые волосы и лучистые глаза, в которых отражается солнце. Его кожа словно светится изнутри, так, что над ней будто бы рябит нагретый теплом воздух. Генрих точно знает, что на самом деле Келюс бледный и, более того, прикладывает немало усилий к тому, чтобы избавится от моментально цепляющегося к нему загара, но иногда иллюзия кажется настолько реальной, что он сомневается в верности собственной памяти. Например, вот в такие моменты, как сейчас, когда Келюс стоит на поляне возле старого дуба, окутанный лучами заходящего мягкого осеннего солнца, и ворох красных и желтых облетевших листьев у него под ногами дрожит на легком ветру, словно трепеща перед красотой, что позволяет обнимать ее ноги.

Эта картина бьет под дых, и, когда Келюс поворачивается, заслышав звук шагов, Генрих с трудом переводит дыхание. Келюс золотистый, весь, от чуть взъерошенной макушки до кончика дорогих сапог, почти не запылившихся за время охоты. Ему идет золото и дорогая одежда. Он будто природой создан для искрящихся драгоценностей и летящего шелка, и сам прекрасно об этом знает. Генриху нравится видеть его таким, он чувствует себя ювелиром, неожиданно нашедшим редкий алмаз и теперь тщательно полирующим камень, превращающим его в самый красивый в мире бриллиант. Хотя это всегда немного больно, а сейчас, после чересчур точного замечания Шико, больно вдвойне.

— Ваше Величество? — Келюс приподнимает брови, осматриваясь, а потом, обнаружив отсутствие эскорта, кладет руку на эфес: — Простите мою дерзость, но вам не следует бродить в одиночестве.

— Возможно, — откликается Генрих, подходя ближе. — Но я рад, что отпустил охрану.

Он идет медленно, словно увиденная на поляне картина — не реальность, а произведение искусства, которое можно повредить неосторожным движением. И так же медленно протягивает руку, словно собирается прикоснуться к холсту и вопреки разуму надеется с этим прикосновением перенестись в запечатленный на нем прекрасный мир. И касается губ Келюса — осторожно, совсем невесомо. Почти невинная ласка, хотя мыслями Генрих уже в сегодняшней еще не наступившей ночи. Он думает о том, что даже если и беспокойство, с которым Келюс задавал свой вопрос, и чуть удивленный, но довольный вздох, с которым он отвечает на поцелуй, и уважение, и внимание, и все, что держит его рядом, помимо драгоценностей, и золота, и привилегий, — даже если все это обман, то хотя бы удовольствие в их случае не скроешь и не подделаешь, и ночью Генрих позовет Келюса в свою опочивальню и сможет прикоснуться к тому настоящему, что есть между ними, как сейчас касается усыпанной драгоценными камнями застежки плаща.

Келюс чуть отстраняется и внимательно смотрит Генриху в глаза. У него на губах дрожит вопрос: «Что-то случилось?» — Генрих почти видит, как формируются, чтобы вылететь изо рта, слова. Но потом Келюс улыбается, почти непристойно, накрывает его руку своей и его пальцами расстегивает застежку. Плащ летит на землю, а сами они летят куда-то вниз, хотя на самом деле просто делают несколько неловких шагов в сторону дуба, в его тень и к его опоре. Келюс прижимается спиной к стволу, а потом сам целует Генриха, и в этой ласке уже нет ничего невинного. Ночь наступает раньше времени, и этот подарок драгоценнее всех дорогих безделушек, что Генрих когда-либо преподносил любовнику.

Они лихорадочно путаются в застежках, завязках и пуговицах, и Генрих совсем не понимает, что именно у Келюса на уме. В такие моменты тот ничего не говорит и ни о чем не просит, словно просто откликается на чужие желания — так, как их понимает. Обычно он совершенно не стесняется что-то просить у короля, будь то деньги, должность или вещь, приобретение которой осложняется не только огромной ценой. Но в постели все иначе, даже если в роли этой постели выступает поляна в лесу, лишь едва скрытая деревьями с наполовину облетевшей листвой.

«Ты ведь просто считаешь, что я этого хочу?» — думает Генрих, но вопрос не звучит и не прозвучит никогда, потому что он слишком боится услышать ответ. Ответ, который может разрушить то безусловно и безоговорочно настоящее, что есть между ними.

Генрих ахает от неожиданности, когда Келюс вдруг стремительно разворачивается к нему спиной и бесстыдно прогибается в пояснице. Ткань расстегнутого, но не снятого колета только делает этот изгиб соблазнительнее и откровеннее. Кожа на ягодицах Келюса — разумеется, бледная — тоже словно светится изнутри, тоже кажется золотистой и теплой — а может, уже и горячей до боли. Генрих касается губами влажного от пота затылка, слизывает пряную соль, а его руки жадно ласкают, гладят, сжимают упругую плоть, а пальцы скользят между полушарий, задавая безмолвный вопрос. Келюс кивает — и глухо выдыхает сквозь стиснутые зубы, и прогибается еще сильнее, откровенно подставляясь.

Слюны вряд ли достаточно, даже если ее много, но Генрих уже не способен думать. Он просто гладит чужой живот, время от времени задевая пальцами напряженную плоть, и это — именно то доказательство, которое ему нужно. Это — и жаркая теснота, пульсирующая вокруг его собственного члена. Келюс рваным вздохом встречает каждый толчок, и Генрих, прижимаясь губами к его шее, чувствует лихорадочное биение пульса.

Келюс запрокидывает голову, столь же откровенно подставляя еще и горло, — и вдруг замирает на несколько долгих мгновений, а потом сильно подается назад и так же бесстыдно и беззастенчиво, как всегда это делает, просит:

— Пожалуйста.

Генрих чуть не кончает от этого слова. С его губ срывается рычание, которое самому кажется удивительно громким, а рука уже сама собой скользит ниже, гладит сочащуюся смазкой головку, обхватывает ствол.

Келюс дрожит — и его полуопущенные ресницы тоже дрожат, отбрасывая на щеки длинные трогательные тени. Он снова и снова шепчет торопливо:

— Пожалуйста… Да… Не останавливайся… — так, будто боится, что ему откажут.

Будто до сих пор не понял, что отказывать ему Генрих просто не умеет.



Глава 14. Лувр, Сен-Люк/Жанна, Можирон, general, humor, missing scene, PG-13

Название: Лувр
Персонажи: Сен-Люк/Жанна, Можирон
Жанр: general, humor, missing scene
Рейтинг: PG-13
Примечание: Написано на ФБ 2020.



Затеянный Бюсси маскарад Сен-Люк в полной мере оценил лишь несколько дней спустя.

Он присутствовал на вечернем туалете короля и старательно разыгрывал больного и обессиленного. Последнее, впрочем, не составляло труда: весь день он провел в обществе Жанны за довольно активным, а также весьма неосторожным для их обстоятельств занятием и к вечеру и в самом деле изрядно выбился из сил. До такой степени, что безо всякого притворства с трудом держался на ногах.

— Ты очень бледен, Сен-Люк, — шепотом заметил ему Можирон с ехидной усмешкой.

— Я, как ты, возможно, слышал, болен, — огрызнулся Сен-Люк.

— Да, я действительно что-то об этом слышал. Вероятно, это от ночных бдений. Говорят, бессонница очень опасна для здоровья.

Сен-Люк похолодел и инстинктивно схватился за эфес шпаги.

— Что ты хочешь сказать?

— Право, Сен-Люк! — отмахнулся Можирон. — Неужели ты забыл, что в Лувре очень тонкие стены? Полагаю, именно этому обстоятельству они обязаны своей репутацией непревзойденных слушателей.

— Вот как? А я-то думал, все дело в потайных ходах и слуховых окнах, — неловко отшутился Сен-Люк, лихорадочно соображая, что же теперь делать. Он и раньше понимал, что они с Жанной играют с огнем, и даже потратил некоторое количество имеющегося у него золота на задабривание снующих под дверью его комнаты лакеев, но подкупить Можирона ему точно было не по карману, даже если бы он сейчас не был лишен доступа к фамильным сундукам.

— Одно другому не мешает, — вполне резонно возразил между тем Можирон. И перешел на чуть более серьезный тон: — Ей-богу, Сен-Люк, неужто ты так ничему и не научился? Его величеству ведь все равно, кто отвлекает внимание его друзей от… гм, их прямых обязанностей. Разве что с пажом справиться проще, чем с женой. Не то чтобы меня это волновало, — добавил Можирон после небольшой паузы. — Просто не люблю бессмысленные грозы.

Сен-Люк осоловело хлопал глазами. Отчего-то такая интерпретация звучащей в его комнате музыки не приходила ему в голову.


* * *


— Все-таки господин де Бюсси — гений, — заметил Сен-Люк, едва закрыв за собой дверь своей комнаты.

— Что вы хотите этим сказать, сударь? — улыбнулась Жанна, поднимая голову с кресла, на котором она, как и положено, старательно изображала спящего пажа. — У его величества произошло нечто, еще сильнее высветившее выдающиеся умственные способности нашего доброго друга?

Сен-Люк прикусил губу. Конечно, мадемуазель де Бриссак вряд ли была осведомлена о всех особенностях быта и нравов обитателей Лувра. Просвещение замужней дамы, разумеется, не заставило бы себя ждать, но госпожа де Сен-Люк впала в немилость в тот самый момент, когда сказала «да», и потому в новом своем статусе еще не успела насладиться обществом придворных гарпий и стервятников. Впрочем, применительно к данной ситуации Сен-Люка это обстоятельство скорее радовало.

— Нет-нет, дорогая, я просто думаю вслух. Вы уже, наверное, обратили внимание на эту мою привычку. И поскольку я не хочу случайно потревожить местные привидения, давайте с вами как следует осмотрим эту комнату и выясним, откуда те могут к нам заявиться.

— Вы говорите загадками, сударь, — пролепетала Жанна, вспыхнув до корней волос.

Этот румянец наглядно продемонстрировал Сен-Люку, что та его вполне поняла, поэтому он оставил замечание без ответа и постарался припомнить план дворца. За южной стеной — к счастью, очень толстой, да к тому же покрытой гобеленом — находились покои короля, значит, комнаты дворян сопровождения должны были располагаться где-то за стеной западной. Сен-Люк немедленно придвинул к этой стене стол, намереваясь как следует ее осмотреть и заткнуть чем-нибудь слуховое окно. Если таковое там, конечно, есть — но после сегодняшнего разговора он был в этом почти уверен. Другие стены, впрочем, тоже следовало проверить.

— Вот оно что, — между тем пробормотала Жанна себе под нос. И через минуту добавила лукавым голосом: — Мне кажется, друг мой, что вы напрасно тревожитесь. От людей весьма осведомленных я слышала, что в обязанности пажа нынче входит… кхм, развлекать своего господина. — Сен-Люк поперхнулся и чуть не свалился со стола. Жанна же как ни в чем не бывало добавила: — Но вы правы. Наши обстоятельства несомненно требуют полного и абсолютного уединения.



Глава 15. Сто дней господина де Вильфора, НМП, Вильфор, drama, missing scene, PG

Название: Сто дней господина де Вильфора
Персонажи: Жерар де Вильфор, НМП
Жанр: drama, missing scene
Рейтинг: PG



На пороге кабинета стояли двое. Первого, пожилого полицейского пристава Марана из ближайшего участка, Вильфор знал очень хорошо и даже относился к нему с уважением. Цепкий, въедливый, проницательный, Маран давно бы мог занять должность начальника своего участка, а то и сыскной полиции всего Марселя, — если бы не чурался политических дел. Вильфор, человек, по всеобщему мнению, невероятно честолюбивый, прекрасно знал, что в эти дни никакой выслеженный и пойманный убийца, даже если на его совести человек двадцать-тридцать, не перевесит арестованного бонапартиста, даже если тот был всего-навсего курьером, знать не знавшим, что содержится в доставленных им по условленному адресу письмах. Впрочем, теперь, после возвращения императора, вероятно, следовало бы говорить «роялиста», но эти ярлыки-названия не имели никакого значения. Правительства сменяют друг друга — и при этом похожи друг на друга, как две капли воды. Так говорил отец, побывавший и жирондистом, и сенатором, и всегда преклонявшийся перед его умом Вильфор в юности просто верил его словам, будто строкам Священного Писания, но с течением времени и сам убедился в его правоте.

Стойкая аполитичность Марана, впрочем, спасла ему должность — и как бы ни жизнь. Если не во время революции (тогда он был еще достаточно молод, чтобы не привлекать внимания), то сейчас — точно. Собственно, вся марсельская полиция, еще месяц назад полагавшая Марана дураком, нынче нарекла его человеком предусмотрительным и дальновидным, но Вильфор достаточно часто с ним работал, а кроме того, умел распознавать идейный фанатизм — ведь среди именно таких фанатиков он вырос. Пусть идеи их и были иными, но это ведь тоже не имеет значения. Эту мудрость ему тоже преподал в свое время отец — пусть и сам того не желая.

Второму посетителю, молодому секретарю, назначенному всего неделю назад, в настоящий момент в кабинете делать было нечего: Маран не арестант и не проситель, конвоировать его не надо, а дорогу он прекрасно знает. Но секретарь пользовался любым предлогом, чтобы сюда заглянуть и обжечь начальника восхищенным взглядом.

Вильфор с напускным раздражением махнул рукой, приказывая мальчишке выйти вон — его восхищение все же было лестно, — и головой указал Марану на кресло для посетителей.

— Помните убийство ювелира в середине февраля? — начал тот с места в карьер. — Лавку обчистили, не вовремя спустившегося хозяина убили, один из приказчиков бесследно скрылся.

— Нашли?

— Можно и так сказать, — хмыкнул Маран в седые усы. — В виде трупа. Проследили за дочкой покойного ювелира.

— Вы еще тогда не сомневались, что она причастна к ограблению, — вспомнил Вильфор.

— А вы мне не верили, как, впрочем, и королевский прокурор. Как можно? С таким-то ангельским личиком.

— Не в этом дело, — отмахнулся Вильфор, поморщившись. Ошибаться он не любил. — Просто наличие сговора между ней и приказчиком предполагало некоторые… скажем так, взаимоотношения между ними, но он для такой девушки был мелковат. Сложно поверить, чтобы она польстилась… — он запнулся, глухо выругался и замолчал. А потом, сделав над собой усилие, признал: — Что ж, значит, я ошибся.

— Отчего же? — снова хмыкнул Маран. — В этом — нет. Она просто водила подельника за нос. А теперь и убила.

— И чего же вы хотите?

— Не мне вам объяснять, господин де Вильфор. Все… «ваши», — Маран выразительно мотнул головой, словно обводя кабинет, — сейчас заняты сохранностью собственных задниц. Им не до обычных преступников, которые, вот ведь странные люди, продолжают грабить и резать, когда страна в очередной раз встала на дыбы. Да и опасно голову высовывать, мало ли что. Но вы с начала марта уже успели упечь в тюрьму пару подонков.

Все это было правдой, Вильфор по-прежнему, будто ничего и не произошло, занимался рутинной работой. И не только потому, что благодаря отцу мог при императоре не волноваться за, как выразился Маран, «сохранность собственной задницы». Но и потому, что ему нужно было чем-то занять голову. Разоблаченные преступники, разгаданные загадки, распутанные криминальные интриги — все это и раньше дарило ему пьянящие, острые, ни с чем не сравнимые чувства. А теперь — помогало не думать о Рене. И о том, на что пришлось пойти ради нее.

— Вы пришли по адресу, господин Маран. Я сейчас же займусь подготовкой документов. На какое число выписывать ордер на арест? — спросил Вильфор будничным тоном, словно в этом вопросе не было ничего странного. Подождав несколько секунд и так и не получив ответа, он добавил: — Ладно вам, господин Маран. Я прекрасно понимаю, что вы задержали преступницу с нарушением некоторых формальностей. Не в первый раз. Наше управление и раньше закрывало глаза на подобные вольности с вашей стороны. Не думаете же вы, что тот наш договор утратил силу из-за такой ерунды, как смена правительства? — Маран громко и удивленно крякнул, и Вильфор с трудом сдержал удовлетворенную улыбку. — Люди, в конце концов, остались прежними, так же как и интересы правосудия.

Тот согласно и многозначительно кивнул, и все мелкие детали они уладили очень быстро. Уже покидая кабинет, Маран на мгновение задержался у двери.

— Мы все считали вас человеком честолюбивым, — сказал он, не поворачивая головы. — Очевидно, мы ошибались. Но вы слишком охотно брались за политические дела. А в них нет справедливости. Вчера бонапартисты были злодеями, сегодня они герои. А завтра все опять изменится. Не марайтесь вы о них. Честолюбие не должно быть во вред делу. А наше дело — служить справедливости. — Вильфор уже открыл было рот, чтобы осадить нахала, но тот — будто затылком увидел движение — уже поднял руку вверх и чуть наклонил голову, словно извиняясь за фамильярность. И все же закончил: — Еще в феврале я бы вам этого говорить не стал. Но теперь я вижу, что, несмотря ни на что, вы все же служите справедливости.

Оставшись один, Вильфор тяжело откинулся на спинку кресла и осторожно выдвинул ящик стола, где под кипой текущих бумаг держал прошение Морреля, которое так и не переслал по инстанциям. Если император потерпит поражение, заключенный в замок Иф Эдмон Дантес снова станет опасен. Не столько для самого Вильфора, сколько для его отца. Да, отец долго водил за нос полицию Людовика XVIII, хотя, сказать по правде, это не было таким уж достижением. Более того, когда-то отец ушел от ищеек Робеспьера, и вот это уже и в самом деле было почти подвигом. И все же рано или поздно везти перестает даже черту. Если господин Нуартье слишком намозолит королевской страже глаза своими заговорами, его все же затравят, а этого Вильфор допустить не мог. Важнее этого долга для него было только одно — Рене. Рене, слишком кроткая и послушная, чтобы выйти замуж вопреки воле родителей, а те никогда не отдадут ее человеку, защищающему бонапартиста, даже если этот бонапартист — его отец. Впрочем, если император все же удержится у власти, эти резоны потеряют значение. Влияния отца хватит, чтобы заставить маркиза де Сен-Меран отдать Вильфору дочь, а бонапартистские заговоры и даже убийство генерала Кенеля, как метко заметил Маран, превратятся в достойные орденов подвиги. Однако было еще одно соображение, которое Вильфор от себя гнал. В эти дни, когда власть была занята исключительно собственными проблемами, не отмахивавшийся от ограбленных и потерявших близких прокурор Вильфор неожиданно превратился в символ справедливости. И ему это нравилось — в конце концов, если бы слово «справедливость» оставляло его совсем равнодушным, он, со своей семейной историей, выбрал бы другую карьеру. Репутация честолюбца никогда его не тяготила, но репутация защитника теперь стала неожиданно дорога — почти столь же сильно, сколь жизнь и свобода отца и любовь Рене. Тем более что он честно заслужил и восхищенные взгляды молодых сотрудников, и уважение старых служак: никогда не преследовал невинных; умел согласовывать букву закона, как бы тот ни менялся, с духом правосудия; всегда был суров, но справедлив. Почти всегда. Был еще Эдмон Дантес, отправленный в замок Иф исключительно ради свободы господина Нуартье и доверия маркиза де Сен-Меран. Черт с ним, с честолюбием, и черт с ней, с карьерой, — но эти две ставки Вильфор проиграть не мог. И теперь Эдмон Дантес одним словом, да даже одним своим возращением мог разрушить образ, который Вильфор так и не смог создать, хотя и пытался; который возник сам собой — и стал нужным и важным. И если император выиграет, рано или поздно Вильфору придется решать, что для него существеннее — репутация или справедливость.

Впрочем, унаследованное от отца политическое чутье подсказывало, что отвечать на этот вопрос ему все же не потребуется.

Хотя в глубине души он уже давно прекрасно знал ответ.


"Сказки, рассказанные перед сном профессором Зельеварения Северусом Снейпом"