Жить и делать выбор

Автор: Marisa Delore
Бета:нет
Рейтинг:PG-13
Пейринг:Анатолий Тарасов/Валерий Харламов
Жанр:Drama, POV
Отказ:Герои не мои, а жаль.
Аннотация:Канада не дает Валере никаких прав, как и расставание с Ирой, и замкнувшийся клубок собственных мыслей. Но вот идти до конца его слишком хорошо научили.
Комментарии:Примечания: по заявке №55 с феста.
У текста есть приквел — "Об именах и победах".
Каталог:нет
Предупреждения:нет
Статус:Закончен
Выложен:2013-06-23 09:21:27 (последнее обновление: 2013.06.23 09:21:25)
  просмотреть/оставить комментарии

После Канады не меняется ровным счетом ничего. Та же Москва, тот же самый аэропорт, даже люди − счастливые, захлебывающиеся криками, отмечающие их победу − и они остаются теми же. И все-таки Валеру с самого момента захода на посадку не покидает ощущение, что один этап его жизни − самый важный с точки зрения хоккеиста и абсолютно проходной − с человеческой − закончился, а новый так и не начался. Застрял между Монреалем и Москвой, завис в воздухе или прицепился к крылу самолета, из которого они вышли.

В автобусе, увозящем их с территории аэропорта, он прислоняется виском к стеклу и засыпает тут же, едва смежив глаза. Беспорядочные огни, хаотично сменяющие друг друга обрывки мыслей и отголоски матча, который, Валера не сомневается, войдет в историю с пометкой "исход, которого никто не ждал" остаются в прошлом, автобус же везет его туда, откуда есть только два выхода: вернуться собой или не вернуться вовсе.

До Канады, до тренировок с Тарасовым после травмы он еще мог врать себе, что ничего не происходит. И, наверное, Ира была тому идеальным прикрытием. Но уже тогда что-то пошло трещинами, расползающимися во все стороны странной паутиной или стеклышками калейдоскопа. А еще раньше были маленькие осколки... хотя нет, не осколки даже, так, отколотые уголки. Как у кафеля в ванной. Смотришь издалека − вроде бы картинка цельная, а ближе подойдешь, плитки потрогаешь, и натыкаешься − не взглядом, пальцами − на рваные края и осыпающийся цемент. И сразу что-то не складывается.

И, если подумать, инициалы на рукоятке для него ведь совсем не новость, просто логическое продолжение того, что началось еще в морге, когда Тарасов, с силой, неведомой для простых слов, цедил свое "твой номер − семнадцатый, его весь мир знает", вбрасывая его обратно в жизнь, а ему совершенно по-идиотски хотелось спросить "Вы в меня правда верите? Не как тренер, а как Анатолий Владимирович Тарасов?". Не спросил, удержался, хотя это ничего не изменило.

Потом появились и мысли, и сны, и все то, о чем мечтать не положено. Но мучиться собственными фантазиями ему не давали: Тарасов раздраженно призывал уладить свои проблемы и только потом тащиться на лед, а он не мог: лед и проблема имели одну плоскость и один ассоциативный ряд. А тут еще Ира...

Эпизод с путешествием по пожарной лестнице и чтением стихов отложился в памяти как хорошо выполненное театральное действие, в первую очередь, для себя самого. Но Ира тоже поверила. На целых полторы недели. Приходила на тренировки, интересовалась неважным, обсуждала ненужное и явно недоумевала, почему теперь он только провожает ее до подъезда и долго целует на прощание, не стремясь остаться на ночь. Позже недоумение перешло в разряд того, с чем правильной и открытой Ире мириться не захотелось: если раньше они не совпадали по графикам (встречи урывками, прогулки между ее парами и его тренировками, часы в неделю, для подсчета которых пальцев обеих рук было бы много), то теперь не совпадали по степени вовлеченности в жизни друг друга. Валера был прекрасным слушателем и неплохо имитировал заинтересованность, но постоянно был где угодно, только не рядом с ней. Он много говорил, вставлял реплики до концентрации иллюзии диалога, приближенной к реальности, охотно соглашался, нечасто спорил, дарил цветы с виноватой улыбкой, к цветам не прилагающейся, автоматически поправлял ей лямку сползающей с плеча сумки, заезженно гладил по спине перед подъездом, почему-то с каждым разом все более неловко, и никак не мог перебороть собственную отстраненность.

Расставание вышло коротким. Никаких сцен, никаких упреков. Просто, встретившись в очередной раз, она дала понять, что не может делить его с чем-то, что для него важнее личной жизни или же с некоторых пор заменяет ее. А Валера не стал врать, что это не так, только виновато улыбнулся как тогда в кафе ("НХЛ, Канада?" − вслух и вопросительно, а не вслух − ей вместе с неполучающейся улыбкой: это важно, прости, но НХЛ, ты же понимаешь, это же мечта, это же хоккей и вся моя жизнь...). Ира вздрогнула и попросила его больше так не делать, потому что за такую улыбку даже ей, не склонной к физическим методам, хочется ударить. Валера сказал, что постарается, и уголки губ снова предательски дрогнули, привычно стремясь донести извинение хотя бы мимикой, раз уж со словами в тот вечер не клеилось. Ира несильно ударила его кулачком в грудь и ушла, удаляясь вместе с цоканьем каблучков, в какой-то момент напомнившем щелчки выключателя. Свет − темнота, свет − темнота, свет − и снова темнота.

Но темнее из-за ее выключения из его жизни не стало, только безнадежнее. Потому что убралась завеса, за которой было так удобно прятаться от себя.


Позже Валера позволил себе дать волю накопившимся эмоциям, свернувшимся в клубок, размотать который в одиночку сил уже не было − только затягивать еще сильнее, чтобы наверняка: в аэропорту, когда Тарасов все-таки приехал, и он сказал про Балашова, который, хоть и получил желаемое, но не потому, что "ученики часто ненавидят своих учителей, бывает, даже предают". И Анатолий Владимирович тогда отвечал ему и про отсутствие сомнений, и про непотерянную веру в человечество, а Валера слушал − и не слышал, потому что главное было − не размыкать рук за тарасовской спиной, держать, пока тянется их короткий диалог. Ребята спишут на импульс, тренер − на испанский темперамент, но этот момент на грани приличия больше не повторится, потому что два раза для случайности было бы слишком. Он и так получил больше, чем мог.

А в Канаде клубок замкнулся. Раз позволив себе эмоции, пересечь грань приличного с дозволенным захотелось снова. И Валера не удержался. Хотя смелости написать имя все же не хватило.

Впрочем, имеет ли это значение, если клюшка потеряна, а Тарасов никогда не узнает? Может, и лучше даже. Собственное сумасшествие себе можно не объяснять, просто жить с этим, а вот другим − пришлось бы.

Дома Валера долго ворочается и не может уснуть, списывая бессонницу на перелет и дорогу в автобусе, потом − на то, что с Ирой все-таки разучился спать один, хотя понимает, что "с Ирой" было совсем не вчера и не пару дней назад, наконец, под утро он забывается коротким сном, потому что даже без будильника по старой привычке просыпается с рассветом, чтобы, наскоро перехватив завтрак, умчаться на тренировку. Ни смена часовых поясов, ни другой ритм Канады этому не мешают. Вернулся в Москву − будто и не улетал вовсе.

В раздевалке Валера не обнаруживает никого. Ни следа присутствия ребят из команды − клюшек у стенки, брошенных спортивных сумок, открытых шкафчиков. На трибунах также пусто. Лед девственно чист, ведра с шайбами никто не выносил.

И все же Валера чувствует, что стадион не безлюден. Знает, еще не дойдя до двери знакомого кабинета, что она не заперта.

Он неуверенно замирает перед ней, не зная, стоит ли стучать, потому что понимает, каким дураком себя сейчас выставит перед тренером. Мог бы догадаться, что Канада, что победа, что 7:3, ну кто потащится после такого с утра на стадион?

Дверь распахивается неожиданно, видимо, Тарасов вспомнил о чем-то срочном и по привычке понесся решать это немедленно, в самом деле, ну не его же почувствовал. Вон как удивленно приподнимает брови, увидев признаки жизни в мертвом секторе:

− Харламов? Ты что здесь делаешь?

− Да вот, на тренировку пришел, − говорит Валера вместо "Всю ночь не спалось и не знаю, чем себя занять, если не хоккеем".

− На какую тренировку? − снисходительно интересуется Тарасов, только что пальцем у виска не крутит. − Одиночную, что ли? Ты команду свою видишь? И не увидишь в ближайшие два дня.

− Я не подумал, − признает Валера и совершенно автоматически нацепляет на лицо улыбку, которой Ира не рекомендовала ему кому-либо улыбаться. Тарасов резко поправляет ворот и меняет тон:

− Не подумал он. У тебя что, кроме хоккея вообще жизни нет?

Анатолий Владимирович каким-то непостижимым образом умудряется задавать ему правильные вопросы. Валера думает, что вряд ли тот хотел бы услышать на них правду, но ляпнуть что-нибудь риторическое... хватит уже прятаться.

− Вам в каком времени? В прошедшем или настоящем?

Уточнение Тарасову не нравится: тот машинально дергает ручку кабинета, которую не успел отпустить, когда столкнулся с Харламовым, и недоуменно смотрит на нее. Потом на самого Валеру, который беззвучно подтверждает: да, мы все никак не отойдем от кабинета, да, вы все еще держите меня за порогом, а себя − на пороге, ни туда, ни сюда, может, определитесь уже?

− В действительном, − коротко замечает тренер и, наконец, определяется. − И заходи давай, чего как на изготовку "бегом на лед" стоишь? Тренировки сегодня все равно не будет, а, судя по вопросу, ответ на него предполагается не иначе как сочинением на тему "хоккей и жизнь", так что твои бесценные взгляды на мир лучше обсудить в кабинете.

Валера кивает, соглашаясь, и кивает второй раз, но уже мысленно, самому себе в такт интересной мысли.

Почему-то все самые важные вещи происходят именно в этом кабинете. Отстранили от игры в кабинете, глаза на Балашова открыли в кабинете, философствовать о самом главном тоже придется в кабинете. Главное, следить за тем, что и как говорить. Это не хоккей, какой тут матч-реванш, всего одни ворота и один защитник, намертво стоящий перед ними. И только нестандартной обводкой и пропорциональным соотношением произносимого и желаемого быть произнесенным можно подобраться ближе к воротам.

− Если в действительном, − осторожно начинает он, внимательно следя за Тарасовым, устроившимся на соседнем стуле, − я бы хотел, чтобы моя жизнь не ограничивалась только льдом.

− Ну так в чем же проблема? − знакомо приподнимает брови тренер и чуть заметно передергивает плечами. Несмотря на открытое окно, в кабинете совсем не холодно. − Ты, Харламов, с чем вчера из Монреаля вернулся? С разгромным счетом для Канады и победой, о которой многие только мечтали. Именно мечтали, а не верили всерьез. Ты теперь победитель, игрок с выдающимся потенциалом и звезда советской сборной, легенда в скором будущем, − Тарасов прерывается: то ли воздуха не хватает из-за долгого перечисления харламовских заслуг, то ли он собирался сказать совсем другое, но продолжает, раз уже половину озвучил, а пауза − просто маленький выдох перед тем, как тему закрыть. − И отшлифуют тебя под нее так быстро, что оглянуться не успеешь. Жизнь уже повернулась к тебе лицом, Харламов, и включила зеленый свет. Так иди к ней навстречу: зеленее не будет.

− Так-то оно так, Анатолий Владимирович, − соглашается Валера, не найдя в рассуждениях тренера логических неувязок, только белые пятна, которые собирается заполнить. − Но мне бы хотелось, чтобы при всем этом она имела отношение к хоккею не меньше, чем сейчас.

− Кажется, ты только что жаждал не замыкать себя на льду? − недоуменно роняет Тарасов и бросает короткий взгляд куда-то в угол комнаты. Валера машинально прослеживает его и не находит там ничего интересного: книги, какой-то объемный черный пакет, мусорное ведро. И отвечает, глядя на это ведро, в котором уже бумаги некуда класть: заполнено доверха, еще пара листков или более сильный ветер из приоткрытого окна − и половина бумажной кучи с шелестом упадет на пол, придется заново собирать, неизменно путая последовательность бумаг в корзине... впрочем, какая разница, если они уже не нужны?

− А это сейчас и не про лед было.

Кажется, эти слова долетают до тренера вместе с ветром, просочившимся в окно. Структурированная куча черновиков в мусорке претерпевает незначительные изменения: верхний лист сползает с других и, дрогнув, пикирует вниз. Полет длится меньше секунды и отдает необратимостью: сам лист обратно в корзину не залезет, только если подберут, а пока − только шуршать по полу и уворачиваться, чтобы не наступили. Впрочем, сейчас по кабинету никто не ходит, может, и повезет оставаться нетронутым.

− А если без эвфемизмов, Харламов? − совсем другим тоном просит Тарасов, и Валера понимает, что хождения по краю с ознакомительным словесным пинг-понгом закончились, дальше темп будет совсем иным.

− Я вот сижу и стоп себе думаю, − выдает он свою стандартную фразу, и Анатолий Владимирович напрягается, видимо, ожидая услышать от него очередную глупость. Зря, будет всего лишь правда, причем разнообразия ради не про него, Харламова, − ну не можете вы ничего не видеть.

− Я, Валера, за свою жизнь чего только не видел, − мгновенно, но как-то незлобно отбивает тренер. − И отнюдь не все прекрасно или достойно пера классика. Многое вообще упоминания не стоит. На что-то закрываешь глаза. На что-то просят, или, вернее сказать, настоятельно рекомендуют закрыть глаза. Это спорт, он, к сожалению, не автономен от политики, да и ты и сам видел тогда, со "Спартаком", − пауза в три секунды, которых хватает на вдох одного, чтобы прервать этот монолог, и резкий выдох другого перед тем, как монолог продолжить. − Можно возражать и держать глаза открытыми, но идти против системы − все равно что расстреливать воробьев из пушки. Раз попадешь, другой попадешь, а дальше не успеешь − налетят разом и заклюют, потому что система всегда глобальнее и всегда выигрывает.

Тарасов больше не говорит ничего, давая ему переварить эту правду о спорте, в которой после паузы стало заметно двойное дно. Интересно, оно там и вправду есть, или это только Валера его видит, потому что ищет? Потому что − ну не может же Тарасов и вправду ничего не замечать.

− А если не оглядываться на систему? − предлагает он намеренно общими фразами, без конкретики. − Не бороться с ней? Просто быть за ее пределами, а не внутри?

− Это невозможно, − улыбается Анатолий Владимирович, вот только улыбка воспринимается отдельно от него. Автономно. − Ты уже внутри системы. И выйти из нее можешь только естественным путем, так же, как и пришел. Поэтому забудь сказки о независимости и просто живи дальше, чтобы поводов заклевать тебя было меньше.

Вот теперь Валера уверен, что двойное дно ему не померещилось. А еще уверен в том, что должен сказать.

− Есть поводы, которые могут того стоить.

У тренера очень странный взгляд. Кажется, что тому одновременно и смешно, и больно, и Анатолий Владимирович не знает, какой из этих эмоций позволить прорваться наружу.

− Молодость, − сочувственно говорит Тарасов, выбирая нечто среднее, и вдруг поднимается со стула, идет мимо стола, ненамеренно проходится по улетевшему из корзины листу и вооружается тем черным пакетом из угла. Выглядит именно так: тренер держит упаковку обеими руками и идет к Харламову, зачем-то обходя его со спины. Пакет шуршит и с мягким звуком приземляется где-то позади Валеры, на полу.

− Не твое? − Тарасов протягивает ему клюшку и даже раньше, чем Харламов видит надпись на сгибе, он понимает, чья она. А еще видит, что изолента на рукояти цела.

− Откуда это у вас?

− Да вот, − ернически комментирует этот невозможный человек, − из самой Канады доставили.

Валера соображает быстро, очень быстро. Учитывая, сколько времени прошло между их посадкой в Москве и его приходом на тренировку, которой нет, клюшка могла быть с ними только в самолете. Значит, Кулагин. Нашел, вернул, Тарасову вон привез. Только ему почему-то не сказал.

А потом до Валеры доходит, что ничего Кулагин не находил, а сам же и умыкнул. Видимо, чтобы на сувенир Анатольвладимировичу не тратиться.

Значит, видел. Значит, знает. По крайней мере, Борис Павлович знает, а что до Тарасова... Валера переводит взгляд на черную обмотку и обратно − на тренера... эти сегодняшние разговоры, и интонации, и фразы не о том... ну не может не знать, в третий раз за последний полчаса думает он.

− Интересно, что за "ра", − тренеру явно не нужны разговоры, ему нужен показательный расстрел шайбами. − Девочку твою, кажется, Ирой зовут? Боря говорил, что вы своим дорогим людям победу посвящали, не стареет традиция, мы тоже так делали в свое время, давно это было... − и тут же, совсем другим тоном, далеким от мемуарного. − Только что букву-то стер? Сомневаться стал, а потом выправить не успел? Хотя девочке самого факта будет достаточно, может, и не обратит внимания на такие мелочи...

− А вы на рукоять-то смотрели? − деревянным голосом интересуется Валера, досрочно прерывая это упражнение, не в силах больше слушать. "Все, все, хватит!" − ретроспективой из прошлого звучит его собственный крик. − Или только крюк размотали?

− Смотрел, − кивает Тарасов, не отводя взгляда. − И мне, Валерий Борисович, вот что интересно, где эпитеты-то потерялись? Ну вот хотя бы про пень.

− Какой пень?

− Обоссанный, если ничего нового ты с тех пор не придумал, − любезно подсказывает Тарасов, забывая по дороге и "вы", и официальный тон. − Или записать тоже времени не хватило?

Все повторяется, думает Валера. Мы продолжаем упражнение, пока тренер не решит, что нагрузки и в самом деле хватит. Только почему резиновые шайбы легче словесных?

− Придумал, − качает он головой вместо "Извините, сорвалось просто". − Только у них окраска радикально поменялась. И, думаю, что теперь уже окончательно. А времени действительно не хватило.

Листу на полу, про который Валера давно забыл, и на который Тарасов даже внимания не обратил, видимо, надоедает протирать собой линолеум в одном месте, и с попутным сквозняком тот проскальзывает под столом, на удивление не цепляется за ножки еще одного стула, стоящего с той стороны этого самого стола, а замирает у стула Тарасова. Дрожит, колеблется, почти тычется тому в ботинок. Только тренер не смотрит вниз.

− Ну и какая из надписей была первая? − неожиданно легко интересуется Анатолий Владимирович, будто о погоде спрашивает. − На крюке или на рукояти?

− На крюке, − недоуменно отвечает Валера, еще не поняв толком, к чему вопрос, а в лице Тарасова что-то уже закрывается, что-то личное, уступающее место неровной и какой-то очень сильной улыбке. Анатолий Владимирович чем-то очень доволен, и у Харламова возникает ощущение, что шайбой он только что получил не по коленке, а по носу.

− Ну вот и правильно, Валер, − устало выдыхает Тарасов с каким-то нереальным, физически ощущаемым облегчением. − Первое действие всегда правильнее. Это потом уже начинаешь думать, анализировать, придумывать себе что-то. А думать не надо, надо просто не искать того, чем нет. А остальное − выброси из головы.

− А если я не хочу? − это уже не удачная обводка, а попытка забросить шайбу под немыслимым углом, когда пытаешься просто по инерции, сам не веря, что получится.

− А если без "если"?

Что же, это безоговорочное 1:0 в пользу Тарасова. И, пусть матч еще не закончен, остаются последние минуты, время значит куда меньше, если удар недоработан и шайба вечно то проходит по касательной, то отлетает от штанги.

Не вывести разговор на новый виток.

Не спровоцировать ни открытостью, ни вызовом, пробовал уже.

Не переупрямить, никак.

Что остается, когда защита стоит намертво, и ни одна техника не работает?

Он просто поднимается , отодвигает ногой стул, несильно, чтобы не упал, к чему сейчас громкие звуки, когда все уже сказано, и садится на пол, прислонившись к столу Тарасова. Хотелось бы − к тренерскому стулу, рядом с листом из мусорки, но тогда легко спугнуть. Дернется, скажет что-нибудь язвительное или просто опять нахер из кабинета пошлет, как тогда.

А так − это даже не контакт. Между ними добрый метр расстояния, не нарушающего ничье личное пространство. Это почти целомудренно, если бы не направление разговора, приведшее к таким посадочным местам.

− Помнишь, тогда, в морге, − доносится сбоку, и знакомый голос трещит, как сухая ветка, − я говорил, что ты должен играть. И про выбор еще что-то, как умел, как мог, а ты не услышал, на одной злости потом разрабатывать ногу стал... Думаешь, это только хоккея касалось? Жить и делать выбор, Валера. Жить. С выбором и с его последствиями. Если ты думаешь, что так просто − решиться, выбрать один раз и потом следовать курсу, это не так. Люди срываются, сомневаются, одумываются, понимают, что ошиблись, что поспешили, и почти никогда не отмотать до того момента, как выбрано неправильное.

− Я не сорвусь, − упрямо возражает Валера, и счет идет на секунды. 19:05. − А вот вы, похоже, выбрали за обоих. Уверены, что правильно?

− Методы тренера и его решения не обсуждаются членами команды, − Тарасов привычно прячется за спортом, пока что-то другое, неуловимое, не второй Тарасов, конечно, но какая-то его часть почти незаметно выглядывает из-за угла.

Валера не знает, что заставляет его продолжать. Возможно, то, что за все время, прошедшее с момента их столкновения у двери кабинета, эту часть он видит второй раз. Первый был при разговоре об эпитетах. А два раза для совпадения − это слишком.

19:26.

− Сейчас здесь нет команды. И стадиона. И тренера тоже нет. Это не матч, никто не метит вам в ворота.

19:32.

− Ты метишь больше, чем в ворота. И не понимаешь, что это не серия матчей, а один единственный матч, где счет не обнуляется, судейский состав не меняется, а зрителей только прибавляется.

19:37.

− Но и стадион тогда тоже один. Знакомый, советский. Не лед канадцев, или японцев, или кого там еще. Единственный вопрос в том, нужно ли обоим игрокам гоняться за шайбой и забивать вместе или же кто-то из них будет вечно защищать ворота, потому что хоккей в таком виде ему не нужен.

19.42.

Тарасов молчит, потому что на ремарку, лишенную вопросительной интонации, можно не отвечать. Валера скашивает на него глаза, но при такой позе лица тренера не разглядеть, а левую руку, сжатую в кулак, он и раньше рассмотреть успел.

Значит, забивать вместе хочется, вот только в защите привычнее и безопаснее. Пусть расстреливают шайбами, пусть пробуют забить, в воротах ты один и сам за себя отвечаешь. Помощь может приходить, но временная и моментная. Но в остальном все ошибки − твои и ничьи больше. Ты не тащишь никого за собой, никто не тащит за собой тебя.

19:53.

Похоже, в отличие от того матча со "Спартаком", меткая шайба ему не светит. Вопреки законам географии, до Владивостока оказалось куда ближе, чем до Тарасова.

Он поднимается с пола, но слишком резко, так, что невольно нашаривает опору руками за спиной и опирается на стол, чтобы не упасть.

19:54.

Поворот головы в ответ на его возню и какое-то мягкое:

− Валера?

19:55.

− Спина затекла, − словно извиняясь, говорит он. И ловит непонятный взгляд Тарасова.

19.56.

Тот смотрит на своего подопечного с каким-то усталым пониманием того, что упрямых на этом стадионе оказалось двое. Но этого недостаточно для того, чтобы шайба была засчитана.

19.57.

− Вале-ра, − это просто имя, это просто его имя, шесть букв, мамино уверенное "Валера!", протяжное сашкино "Вале-ер", вот теперь еще тарасовское, по слогам, неровное какое-то, "Вале-ра".

Его внутренний таймер показывает 19:59, когда тренер тоже поднимается со своего стула, неуверенно, отзеркаливая ту первую попытку Валеры ступить на лед после травмы − под коньком скользко, ты еще ходишь, шатаясь, а уже рвешься вперед, неугомонный, потому что впереди жизнь, а позади − ничего, не оглядываться, не вспоминать, только верить, просто − жить.

Вот только Тарасов не падает никуда.

И делает шаг навстречу.

В первый раз − сам.

"Сказки, рассказанные перед сном профессором Зельеварения Северусом Снейпом"