Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений.
Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.

(по)Бег на месте

Автор: Трегги Ди
Бета:kasmunaut
Рейтинг:G
Пейринг:ГП/ДМ
Жанр:POV
Отказ:Все принадлежит Роулинг.
Вызов:Мы пишем историю!
Аннотация:Гарри и Драко учатся в Хогвартсе – и при этом чувствуют странное настойчивое нежелание там учиться. Они оба пытаются сбежать из школы – не до конца понимая, что с ними творится... Между тем, Хогвартс и все, находящиеся в нем, абсолютно нормальны, и сбежать оттуда трудно: охранные заклинания работают на полную мощность
Комментарии:Это дилогия из двух разных мини, которые мне захотелось соединить.
Написано на фест «Мы пишем историю» на Polyjuice Potion 2012, I тур, «А что было дальше», по саммари-загадке «Гарри и Драко учатся в Хогвартсе – и при этом чувствуют странное настойчивое нежелание там учиться. Они оба пытаются сбежать из школы – не до конца понимая, что с ними творится...»
Пунктуация местами авторская, расхождение с каноном, махровый ПСИХОДЕЛ
Каталог:Психоделика
Предупреждения:AU, OOC
Статус:Закончен
Выложен:2012-03-10 11:53:51 (последнее обновление: 2012.03.09 13:55:04)
  просмотреть/оставить комментарии


Глава 0. Два бумажных солдата

Годы – без дней, почти непереносимые годы. Я таскал их с этажа на этаж, таскал руками, без Вингардиум Левиоса. Где они все, эти Вингардиум Левиоса, эти Репаро и Акцио? Я растерял их, в дырявых карманах моих – черные дыры, все больше и больше, и когда я засовываю руку в карман, она уходит по локоть, чернота моих черных дыр втягивает меня всего, пока я не окажусь сам у себя в кармане, вечный, свернутый в спираль человек.
Люди без лиц, их я не выношу вовсе, отворачиваюсь, отворачиваюсь, и им кажется, будто это у меня нет лица, будто я прячу свое безличие – без-раз-личие – отвернувшись, но это не так. Будь у них лица, они бы разглядели мое, лицо в лицо, зеркало перед зеркалом. Если поставить друг напротив друга два зеркала, они начнут притягиваться – это эффект Казимира. Если поставить друг напротив друга двух человек, двух человек без лиц, ничего не произойдет.

Но когда я и он, когда мы с ним, когда Малфой и Поттер…

Мы не можем стоять друг напротив друга, ведь мы не друзья, но отчего-то, отчего-то оно есть, это чудовищное, неумолимое притяжение, отчего-то из всего чертового Хогвартса только у одного человека есть лицо, только у одного из всех – из всех этих Синяя-Мантия, Пятно-На-Галстуке, Пронзительный-Голос, Что-Вы-Себе-Позволяете-Мистер-Малфой-людей – лишь у одного есть лицо.

И я смотрю в него, не могу не смотреть, как не могу не думать, не жить, не дышать.

О, я бы хотел не дышать. Вдох следует за выдохом, а потом снова выдох и вдох и выдох, и снова и снова, до боли, до бесконечности, что почти одно и то же. Обреченное повторение одного и того же действия, с рождения до смерти, до конца моих дней – а порой они заканчиваются раньше, чем приходит смерть, – это монотонное повторение мучает меня.

Льдинки звенят в моих венах, это голубая кровь, голубая от холода, голубая как небо, как моя ориентация – до чего забавное название для полной дезориентации: ориентация. Льдинки звенят, сталкиваясь, трескаются, уходят под воду и всплывают, как темы – одни и те же темы, одни и те же, как вдохи и выдохи. Все вокруг вдыхают: «Как провел лето?», все вокруг выдыхают: «Увидимся в следующем году», каждый год в Хогвартсе – чертово кислородное перенасыщение, обжорство, я трескаюсь от воздуха, трескаюсь как лед, ухожу под воду и всплываю, всплываю, всплываю, отражаясь в круглых очках.

Льдинки звенят в моих венах, под кожей: если надавить пальцем на предплечье, можно их почувствовать, льдинки, можно почувствовать холод и их острые грани, рвущие изнутри. На предплечье скоро будет Метка, метка, как на карте, «отмечено крестом, рыть здесь, вы найдете сокровище», вы будете рыть и рыть и уйдете в вечную мерзлоту, ту, что вокруг пылающего ядра планеты. Если затронуть предплечье, обожжет огнем и ударит холодом, и будет мотать из холода в жар, туда-сюда, как во время первого полета на метле меня мотал ветер, пытаясь сорвать и унести. Надо было ему позволить. Холодно-жарко-холодно, это игра, скажи, когда будет горячо, скажи, и я найду то, что спрятано у тебя под рукавом, на предплечье. Если бы у меня не было предплечья, там не была бы уже нарисована пунктиром Метка, «обвести по контуру и раскрасить». Человек без предплечья – это не я, не я.

Льдинки звенят в моих венах, дались мне чертовы льдинки, они звенели в бокале папы, звенели и трескались, и таяли. Папа никогда не допивает до конца, на дне всегда остается прозрачная лужица, и однажды я взял бокал, и однажды, однажды я взял бокал

и допил

потому что говорят – если выпить с человеком из одного стакана, узнаешь все его секреты, а я хотел, отчаянно хотел узнать секреты, я любил секреты, они всегда представлялись мне чем-то вроде засушенных цветов между страницами скучной книги, обязательно скучной, чтобы никто не открыл, обязательно цветов, чтобы осыпались неряшливой цветочной крошкой. Секреты всегда представлялись мне чем-то вроде засушенных цветов и маминых слез, да, это были секреты, и я хотел их знать, не подозревая, что если узнать секрет, он перестанет быть секретом, поэтому узнать его невозможно. Я не знал об этом, поэтому допил то, что осталось на дне стакана, а в следующий раз папа налил до краев, он дал мне стакан и велел: «Пей, раз так хочешь», и я выпил.

Папа, ты знал, что я так никогда и не протрезвею до конца?

До конца моих дней, а после – посмотрим; эти годы без дней, эти люди без лиц, эти лестницы, по которым надо ходить, до бесконечности, именно вверх, вверх, куда-то к гриффиндорским башням, чтобы снова сорваться вниз, напоровшись на змею. Змеи и лестницы и снова змеи, как вдохи и выдохи, в монотонности секундной стрелки.

А на днях я хотел улететь, я поднялся очень высоко, очень, очень высоко, я поднялся очень высоко, но ветер больше не хотел меня забрать, я стал ему не нужен, он наигрался со мной и взялся за кого-то еще. За кого-то в дурацком шарфе, в дурацком полосатом шарфе, похожем на флаг разорившейся республики, республики идиотов, республики идиотов и очкариков, республики… Пустите меня в эту республику, мне нужно убежище, я беженец, беженец, я так хочу убежать отсюда.

– Поттер, давай сбежим?

Не слышит, не слышит, конечно, не слышит, ведь ему в уши бьет ветер, вот откуда у него в голове ветер – он просто слишком часто летает в свободное время, сейчас все время у меня несвободное, потому что слишком много несвободы скопилось, Поттер просто слишком много летает, как и я, а может, он тоже хочет улететь? Его метла мотается из стороны в сторону, его шарф реет, его флаг реет, его лицо… его лицо отражает меня, он видит свое отражение в моем лице, и мы притягиваемся друг к другу через все квиддичное поле, чтобы столкнуться – не друг против друга, ведь мы не друзья, но просто – против, чтобы столкнуться против, чтобы…

Льдинки звенят так громко, почти невыносимо; но нет, это не льдинки, это звонок, это колокола, это голос Хогвартса, он втягивает нас обратно, как Гойл втягивает слюну – он показывал мне, плевал, и длинная лента мутно-прозрачной слюны доходила почти до пола, но в последний момент он хлюпал и втягивал ее обратно в рот, и, видимо, улыбался, но я не знаю наверняка, ведь я не смотрел, я отворачивался. Хогвартс втягивает нас назад, у Поттера растерянное лицо, неужели это его первая попытка бегства? Возможно ли такое, что за все шесть лет в Хогвартсе он в первый раз собрался бежать? В таком случае, мне есть чему научить его, но я никогда не буду учить его, ведь мы против – враг против врага, лицо против лица, зеркало против…

Мое зеркало против, оно всегда против, оно ненавидит мое отражение, и я тоже бы возненавидел его, если бы мне пришлось отражать его всю свою жизнь, я возненавидел бы себя, если бы стоял напротив себя всю жизнь, отражаясь в самом себе, спиралью, как лестница в подземелья.

Хогвартс пожирает нас и перемалывает, его челюсти – эти двери-стены-лестницы-стены-стены-стены, невероятно много стен, невероятно много стен и перегородок, как в лабиринтах, которые я строил для своих игрушечных солдатиков – моих бумажных воинов, я вырезал их из белой бумаги, всегда белой, я вырезал их из белой бумаги и заколдовывал, я заставлял их маршировать и искать выход, я заставлял их убивать друг друга, рвать друг друга, а когда они надоедали мне, я их сжигал – достаточно одной искры, чтобы все бумажное войско вспыхнуло и сгорело дотла. Мне так это нравилось – их податливая покорность, их почти что радостное принятие гибели, то, как сворачивались они, сгорая и сразу чернея, будто черный – тот цвет, который они прятали, притворяясь все это время белыми. Будто когда касаешься карандашом бумаги, она позволяет слегка приоткрыть истинный свой цвет, не всюду, местами, а буквы и слова – всего лишь ступеньки лестницы, спиральной лестницы не вверх и не вниз, а вглубь. Мои бумажные солдатики превращались в пепел и прах. А на днях я засунул птичку в шкаф, белую бумажную птичку, и она тоже стала горсткой праха, праха и пепла, но обязательно черного. Эти бумажные птички – они летают, вы знаете? Они могут подняться высоко-высоко-высоко и улететь туда, дальше, улететь из Хогвартса, они могут, а я не могу, и потому ненавижу их, и потому позволяю им обратиться в пепел, ведь птицы имеют привычку возрождаться из пепла, да, птицы такое могут. Этот мой бумажный мир… Ворох бумаги, бумажная метель, папа, отец, ты заколдовывал их для меня, моих бумажных солдатиков, когда я не умел, папа, ты же любил меня, я не могу в этом ошибаться, почему же тогда ты не сказал мне, что вырезал меня из бумаги, что собираешься послать меня сначала тыкаться в стенки лабиринта, а после и вовсе – на войну, на бумажную войну, где одни обрывки и клочки, как клочки писем, которые мама рвала и плакала?

Папа, почему ты не предупредил меня, что мне предстоит сгореть дотла и никогда больше не возродиться?

Хогвартс – самый неприветливый дом, который у меня был, а ведь я жил в Малфой-мэноре… Порой мне кажется, что каждая комната в нем – гостевая, в мэноре они были, эти гостевые комнаты, для людей, у которых не хватило такта вовремя уйти, и которых приходилось оставлять на ночь. Ты отправлял их в такие комнаты, папа, в эти ужасные гостевые комнаты, из которых хотелось бежать с криком, хотя они были роскошными, хотя они были светлыми и хорошо обставленными, но из них всегда хотелось бежать с криком. В Хогвартсе каждая комната – гостевая, дом, состоящий из одних только гостевых комнат, зачем, Мерлин, зачем, разве бывает так много гостей? И мне всегда, мне всегда хочется бежать отсюда, но ведь двери закрыты, но ведь Филч патрулирует коридоры, но ведь антиаппарационная граница, да я и не умею аппарировать, но ведь ветер больше не хочет меня, но ведь Запретный лес – это еще одна стена, а за ней еще, и еще, множество стен, из которых невозможно выбраться, потому что в этом лабиринте забыли проделать выход.

Никто не понимает, никто не видит этого, никто не хочет бежать с криком, только я и, может быть, Поттер. Я замечаю это за ним, теперь замечаю – его лицо, обращенное к безликим друзьям и профессорам, становится растерянным, быть может, его тоже пугают люди без лиц, может, поэтому он так часто смотрит на меня? Я ничего не могу поделать с этим, как с вдохами и выдохами, я думаю о нем снова и снова, по кругу – мои мысли бегут по кругу, как дни, как люди в Хогвартсе, как облака… и поэтому можно не двигаться с места – рано или поздно ты обгонишь всех, просто подождав. Но отец никогда не понимал этого, он бежал со всех ног, чтобы оставаться на месте – да-да, именно так, еще одна бумажная мысль, если льдинки в крови звенят, то бумага в голове шуршит, сминаясь, а изо рта у меня вылетает лишь пепел, черный, ядовитый, оскорбительный пепел, он осыпает Поттера с ног до головы, Поттер замахивается, он хочет раскрасить меня, хочет добавить красного цвета, давай же, Поттер, давай, больно-то как.

Он склоняется надо мной, и лишь теперь я могу разглядеть как следует, впервые за все эти годы, за все эти бесконечные годы, потерявшие дни, как я потерял все свои заклинания – где же мое Протего, которое должно было отразить его выпад? – я вдруг вижу его лицо, не отражение своего лица в его, а его лицо, это значит одно – зеркало треснуло, наконец-то треснуло и рассыпалось осколками, не важно, что я его сам разбил: оно ведь ненавидело мое отражение, так ему будет легче. Мы с Поттером в туалете, в женском туалете, кто бы знал, кто бы думал, что именно там я его увижу, мы с Поттером в женском туалете, ждем, цвета вокруг предостаточно, но мы с Поттером – негативы разных фотографий, мы с Поттером негативы друг друга, негатив негатива, звучит мрачно, не так ли? Я белый, Поттер черный, его волосы, его мантия, его заклятья – черные, черные. Я хожу первым, но все равно проигрываю, мы оба проиграли, не так ли, ведь отсюда не сбежать… Я белый, и значит, если провести по мне карандашом или искрой, я открою свой истинный цвет, а Поттер, он, выходит, белый внутри – Поттер, выходит… Поттер выходит, оставляя меня здесь, думать о Дамблдоре и подушках.

Борода Дамблдора – вот что занимает меня. Поттер ошивается около директора, бежит за ним по коридору, я видел это, видел, скучал и видел, как Поттер отчаянно ищет лицо там, где у директора начинается борода, но лица нет, Поттер, я это уже выяснил, а ты, когда ты признаешь? А борода есть, она растет из ниоткуда, из белой дыры, дыры, в которую ничего не втягивается, наоборот, вылетает. Слова, слова, как много слов, он заколдовывает их и посылает по кругу, как я посылал солдат, бумажных солдат, у Дамблдора так много слов, как он сам в них не потерялся?.. Его борода – белая, легкая, густая, как пух из подушки. Если вспороть подушку ножом для писем, она выпустит из себя белый пух, легкий, легкий как сон, легкий, как пустой стакан, легкий, как бумажная птичка, легкий, как мои легкие, полные воздуха, а если вспороть человека, что выпустит он?

Как же много крови.

Но меня лечат, меня всегда лечат, это ведь еще не конец, не конец моих дней, и даже не смерть, у меня еще будет попытка, я буду ползти по лестнице вверх-вверх-вверх, и ни одной змеи, как назло, ни единой змеи… И я доберусь до самого верха, а там меня будет ждать Дамблдор, и он снова выпустит в меня много слов, залпы слов, они будут бить в живот, и будет больно, но они меня не порвут, не сожгут, не сомнут, а жаль. Я подниму палочку, и вот тогда будет конец. Мне снилось это, я знаю, я видел это в чаинках и мутном стекле хрустального шара, и в мутных очках Трелони и в прозрачных – Поттера, я видел это в папиных льдинках, которые бились о мои зубы, видел, как я поднимаю палочку... А потом я всегда просыпался. Теперь меня лечит человек без лица, очередной человек без лица, зашивает вспоротый живот и кожу и мантию одним ровным движением палочки, а вот мама подушку велела выбросить.

Ах, Поттер, как бы нам сбежать с тобой, да, я говорю – нам с тобой, не удивляйся, нам с тобой, плевать, что мы враги, когда это кого-то волновало? Будем честными – когда это хоть кого-то волновало на самом деле? Мы с Поттером враги, зеркала, негативы, наша война – война двух бумажных солдатиков, война белой и алой розы, я внутри алый, это мы уже выяснили, давай, Поттер, самое время выпустить твою белизну, пусть она забрызгает всё, как чернила забрызгали мою лучшую мантию, пусть. Достаточно одной только искры твоих луп-очков, одного отраженного солнечного луча, чтобы я вспыхнул и загорелся, а со мной – вся моя бумажная армия мыслей, весь кислород, который в моих легких, кислород горит быстро, Поттер, это я тебе гарантирую, ты уже чувствуешь, чувствуешь? Чувствуешь, как он горит в твоем горле, весь тот кислород? Это искры с моего языка сыплются в тебя, это диверсия, это не поцелуй – рассматривай его как вражескую атаку, выиграть войну, проиграв каждую гребаную битву с самим собой… Разве так уж важно, кто выиграет? Я могу не биться вовсе, я могу стоять и ждать, пока секундная стрелка не опишет круг, и все, кто меня обгонял, не окажутся позади, далеко, далеко позади.
Я могу все это. Я не могу только сбежать из чертовой школы.

Как и ты.


Глава 0. Взаимоподнимание

А потом вдруг – а потом вдруг – а потом вдруг начинается это помешательство. Да, все правильно, я три раза сказал «а потом вдруг», потому что это действительно было очень вдруг для меня: на шестнадцатом году жизни сообразить, что я окончательно и бесповоротно свихнулся.

Нет, я всегда подозревал, что чуточку ненормальный, но одно дело – говорить со змеями и отражать заклятья лбом, одно дело – видеть вещие сны и фестралов, одно дело – все это, а обнаружить себя однажды висящим на ограде – это уже совсем другое дело.

И вот я обнаруживаю себя однажды висящим на ограде, в трех метрах от ворот. К хренам ли мне эти ворота, если я должен перелезть высоченную ограду вокруг Хогвартса, только так и никак иначе! Но вот одна проблема – где-то на полпути Хогвартс хватает меня и тянет назад, и я плюхаюсь на землю, а рядом, точно так же, как и я, плюхается Хорек. Точно так же, как я – то есть как мешок с навозом. Я видел их, эти мешки с навозом, Хагрид тащил такие, перекинув через плечо и пошатываясь, многокилограммовые мешки, он швырял их на землю у теплиц, и они падали точно так же, как мы с Хорьком.

Ну ладно я, мне можно, мне вообще можно многое из того, что нельзя другим, так считает Снейп. Например, мне можно говорить со змеями и отражать заклятья лбом, мне можно видеть вещие сны и фестралов, мне можно взгромоздиться на ограду и плюхнуться назад, офигевая от собственной ненормальности, но вот Хорек… но вот Хорек, Хорек должен был если и плюхнуться, то грациозно, не говоря уж о том, что ему вообще нечего было делать на ограде, не говоря уж о том, что ему ни к чему было пытаться сбежать из школы, не говоря уже ни о чем таком, он хотя бы мог упасть красиво, как подобает белобрысым остроносым аристократам с белыми волосами и острыми носами и аристократической придурью в башке!

Но нет, он плюхается как мешок с навозом.

Плюхается и даже издает какой-то глупый звук, не то хрюкает, не то крякает, знаете, этот звук, когда падаешь неловко и весь воздух из живота идет либо вверх, чтобы выйти изо рта, либо вниз, тут уж как повезет: Хорек хрюкает, а могло выйти и хуже.

И мы смотрим друг на друга, и честное слово, в этот короткий момент мы соучастники, два еблана, которые решили сбежать из Хогвартса, и выбрали для этого самый нелепый и тупой путь, штурмуя высоченную ограду.

В следующий раз, думаю я тогда, в следующий раз я буду умнее и попытаюсь сделать подкоп, вот что думаю я, поднимаясь с земли и вяло переругиваясь с хромающим Хорьком, вот что я думаю, а потом я еще раз думаю – стопаньки, да, именно так, стопаньки, а зачем мне вообще пытаться сбежать из дорогого и любимого Хогвартса?

И вот я думаю, думаю, думаю, размышляю над этим вопросом весь день и потом всю ночь и еще день, я думаю так долго, что чуть не схожу с ума, но если ты уже на всю голову шарахнутый, то сойти с ума невозможно, поэтому моя шарахнутость – лучшая гарантия сохранения рассудка…

Снейп вот считает, что я не умею думать, но я думал всю неделю, я отлично умею думать, погружаться в размышления, нырять в пучину мысли, ввинчиваться в мыслительную деятельность до хруста спинных позвонков – хотя, думаю я, хрустят они у Рона, у Рона они хрустят, моя мысль разгоняется до скорости света и преодолевает смысловой барьер, а там уже открытый космос, и мысли дрейфуют, как планеты и галактики и прочий космический мусор, дрейфуют, сталкиваются иногда, и тогда происходит оглушительный взрыв. Он происходит у меня в голове, так глубоко, что снаружи слышны только слабые отголоски того невероятного шума, сла-а-абенькие такие отголоски, и звук – точь-в-точь как у Рона в шее, когда он склоняет голову к одному плечу и к другому, по очереди.

И вот когда мысли взрываются, я их теряю, «мы теряем ее, реанимация, искусственное дыхание», или что там помогает, «мы теряем ее, теряем, потеряли!» – я теряю мысли, кто-то их находит, но я уже больше не нахожу, вот почему мне ничего дельного не приходит в голову, а вовсе не потому, что я не умею думать, как считает Снейп.

Когда я признаю поражение, ну, когда я понимаю, что ничего не понимаю, я всегда обращаюсь к Гермионе, всегда, это всегда помогает, правильно, я три раза сказал «всегда», хотя «всегда» такое же абсолютное понятие, как и «бесконечность», и нет нужды произносить это слово несколько раз, потому что не бывает двух «всегда», это скорее по принципу: либо есть, либо нет.

Я спрашиваю у Гермионы, я спрашиваю у Гермионы и у Рона, потому что они рядом, они рядом от слова «совсем», они рядом, и я спрашиваю у них – что со мной творится, почему я пытаюсь сбежать, как мне быть вообще и в чем смысл жизни? И они смотрят на меня как-то странно, и улыбаются и говорят: «Это пройдет», мол, что-то такое они и говорят.

А я киваю, ага, пройдет, говорю, ага, пройдет.

И прошу у Хагрида лопату, у него их много, беру лопату и иду копать. Хорек уже там, мы копаем по очереди, когда он устает, копаю я, потом он устает стоять и смотреть, как я копаю, и отбирает лопату, но тут же снова устает, и от этих его придурей я так устаю, что едва сдерживаюсь, чтобы не дать ему лопатой по башке.

Мы роем, роем, а потом дыра уже нормальная, дыра уже большая, хорошая такая дыра, если только дыра может быть хорошей, я лезу первым, конечно, я и в тоннель, ведущий к Тайной комнате, прыгнул бы первым, если бы Локхарт туда не упал – меня это мучает, понимаете, до сих пор!

Я лезу первым, а меня что-то тащит назад, хорек, ору, отпусти мои ноги, отпусти мои ноги, хорек поганый, а он отвечает, несчастным таким голосом отвечает мне: «А я и не держу».

Вот. А потом я просыпаюсь, и таращусь в потолок своей спальни, и Симус храпит.

***

В другой раз мы умнее, в другой раз лично я умнее, это точно, Снейп считает, я глупый, но думаю, его ума просто не хватает, чтобы постичь мой, вот в чем все дело, ведь умы постоянно друг друга постигают, и если люди друг друга не понимают, так это потому, что у их мозгов не хватает силенок постигнуть другие мозги. Я представляю это примерно как спаривание черепах в передаче про животный мир, такие неповоротливые они, эти черепахи, пытаются взгромоздиться друг на друга и все время соскальзывают, ворочают лапами и снова лезут, огромные, тяжелые такие черепахи… И вот умы так же, а если уж один к другому пристроился сзади, то тогда все, тогда все путем, нормально все тогда, люди друг друга поняли, хорошо. Но Снейп – нет, если бы Снейп был черепахой, я хочу сказать, в животном мире ему бы грозила вечная девственность и вымирание, никаких наследников, вот что я хочу сказать, в общем-то, ему даже не пришлось становиться черепахой, подумать только, он ведь наверняка девственник.

Так вот, в другой раз мы умнее, я и Малфой, мы оба умнее, хотя говорить такое про Малфоя почти физически больно, знаете, ну, не люблю я про него говорить хорошее, мы же враги вроде как, вроде как мы враги, потому что я ему руку не пожал или потому что он отобрал у Невилла напоминалку, я сейчас уже точно вам не скажу, но факт остается фактом – мы страшные враги, по гроб жизни, или как там говорится, заклятые, о да, мы очень заклятые враги... «Ты заткнешься уже», – говорит Малфой, и я бью его по уху.

Мы идем по длинному, длинному подземному лазу: я подумал, зачем копать, если у меня есть карта Мародеров, а на карте Хогвартс, а в Хогвартсе дофига тайных лазов, которые выведут нас наружу из этой ловушки, вот что я подумал, и мы с Малфоем двинулись в путь, мы с ним оба, я его взял с собой, потому что такое ведь редко встречается, очень редко встречается, чтобы у двух человек совпадали сдвиги по фазе. В смысле, мы с Малфоем в одну сторону крышей поехали, у нас с ним на двоих одно безумие, как будто он меня заразил или я его, вот только это одновременно у нас началось, мы уже выяснили.

Самое поганое, я же и объяснить не могу, даже себе объяснить не могу, почему так хочу сбежать из школы. Я люблю Хогвартс, люблю его коридоры, лестницы и стены, люблю гриффиндорскую гостиную и овсянку на завтрак, люблю Хагрида и навоз, люблю кольца, в которые забрасывают квоффлы, люблю даже Симусов храп, хотя его-то как раз любить очень трудно, но я люблю все равно.

И все-таки пора отсюда сматываться.

Так что мы идем по длинному, длинному, длинному подземному лазу, я не знаю, сколько раз надо повторить слово «длинный» или как сильно надо его растянуть в звуке «и», чтобы вы поняли, насколько мы уже задолбались шагать в темноте и тесноте и духоте глубоко под землей. Малфой идиот, он начинает нести всякую ересь про могилу, мол, мы под землей и вроде как закопаны, вроде как те чуваки, которых хоронили живьем, да, именно так, просто у нас очень просторная могила, но суть от этого не меняется, ведь мы все еще под землей. И все в таком духе, у Малфоя очень странные мысли в голове, честное слово, про таких говорят – «без царя в голове», только вот по мне, так это наоборот странно, если в голове есть царь, но смысл вы поняли, а это главное. Малфой несет всякую ересь, а я иду и думаю, какой он идиот, и вдруг он окажется буйным, то есть еще более буйным, чем обычно, мало ли что можно ожидать от человека, который с тобой в одной могиле, тут и не сбежать никуда! Иду и думаю о Малфое, как какая-то девчонка, потому что все девчонки в школе хоть изредка, но думают о Малфое, это суровая правда, я бы такое ни за что не сказал, я вообще не люблю говорить хорошее про Малфоя, но факт остается фактом.

Я думаю о Малфое, что он как болезнь с красивым названием, как какая-нибудь «испанка», знаете, «испанка унесла тысячи жизней» – я сразу представляю себе молодую знойную красотку, которая идет, шатаясь под тяжестью взваленных на плечо жизней, ну, знаете, многокилограммовый мешок жизней, прям как навоз у Хагрида, меня до глубины души потряс этот навоз, вот я о нем и говорю все время.

А на днях я обратился к Дамблдору, то есть к кому мне еще обратиться, когда такие дела творятся, вдруг он поможет, вот что я подумал, и обратился к Дамблдору. Объяснил ему все, ну, про Хогвартс и побег и вообще, он же все время у меня спрашивает: «Ты хочешь еще что-нибудь мне рассказать, Гарри?» и «Ты уверен, что больше нет ничего, что ты хотел бы мне сказать, Гарри?» и «Гарри, да скажи ты уже!», – вот я и сказал, а Дамблдор мне ответил, в общем-то, он отвечал мне весь третий этаж и три пролета лестницы, пока мы шли куда-то, то есть, он по своим делам, а я рядом, ведь невежливо уходить от человека, пока он отвечает на твой вопрос, а я вежливый, что бы там Снейп ни говорил. Но, в общем-то, я мог с тем же успехом и не спрашивать у него ничего, или спросить, развернуться и уйти, или всю дорогу думать о том, какой Снейп козел и куда это я иду, ну мало ли что я мог делать, суть в том, что Дамблдор сказал жутко много слов, а значили они все одно: «Это пройдет».

Мне кажется, мне кажется, мне кажется, что мы идем уже очень долго, Малфою тоже так кажется, в общем-то, а когда кажется двоим, то уже не спишешь на плохое зрение, и мы действительно в трехсотый раз проходим мимо этой рытвины, черт возьми, мы ходим по кругу, но где-то же должен быть выход, ну пусть не выход, но вход, вход-то точно должен быть, мы же как-то сюда залезли, мы, я и Малфой, и стены вовсе не сжимаются, дышать не тяжело, просто – сложно, когда бежишь и орешь в дикой панике, что тебя похоронили живьем в самой длинной могиле на свете, орешь и бежишь, пытаясь найти выход или вход, с твердой уверенностью, что Хогвартс тебя не выпустит, но с малюсенькой надеждой, что хотя бы впустит обратно.

Вот тут я обычно просыпаюсь и опять смотрю в потолок, и думаю, какие стукнутые сны мне снятся в последнее время, стукнутые сны стукнутого мальчика, похлеще чем сны о Волдеморте. Там хотя бы можно с кем-нибудь посоветоваться, а кому объяснишь про побег из замка и про Малфоя? Разве что самому Малфою, но нафиг оно надо, как будто он будет слушать, этот чокнутый Малфой, да и неловко к нему обращаться после той Сектусемпры, так что я поворачиваюсь на другой бок и снова пытаюсь уснуть, но Симус храпит не переставая.


***

И в следующий раз я прихожу на Астрономическую башню, хотя там обычно свидания, но я-то прихожу не на свидание, ни в коем случае, потому что я прихожу туда вместе с Драко, а мы с ним не можем ходить на свидания, потому что, во-первых, мы ужасные, невероятные враги и ненавидим друг друга, во-вторых, нам не до того и надо убраться из школы, и в-третьих, я еще никому не говорил, что я гей, а если я стану ходить с Драко на свидания, люди начнут догадываться.

Так что мы на Астрономической башне занимаемся очень важным и ответственным делом, не имеющим ни малейшего сходства с тем, чем тут занимались Дамблдор и Макгонагал, или Вуд с Флинтом, или Снейп… Ха, а Снейп тут ничем и не занимался, потому что он девственник, девственник! А я-то нет, я-то нет... «Заткнись уже», – говорит Драко, наверное, ему обидно за декана, а может, ему просто нравится говорить мне «заткнись», я заметил, есть такие люди, которым нравится говорить «заткнись» тем, от кого они все равно не дождутся молчания, это вроде ритуала, то есть каждый знает, но оба притворяются. Например, Гермиона говорит мне: «Пошли в библиотеку заниматься», хотя знает, что я не пойду, а я говорю: «У меня важная тренировка», хотя знаю, что она знает, что я вру, но она кивает: «Тогда ладно», говорит, и я киваю, да, говорю, я бы пошел, говорю, ты же знаешь, говорю, но у меня важная тренировка. «Да все в порядке, – говорит Гермиона, – я возьму с собой Рона, ему надо подтянуть трансфигурацию», и потом они идут целоваться в туалет плаксы Миртл, а я иду мастерить змея с Драко на Астрономической башне.

Змей нам нужен, чтобы сбежать. Ладно, признаю, этот план пришел в голову совсем даже не мне, а Драко, но какая разница, кто придумал, главное, чтобы все сработало, вот как я считаю. Тогда мы улетим, и все будут спрашивать друг у друга: «Ты не видел Гарри?» Или: «Ты не видел Драко?» А мы будем уже далеко отсюда, потому что наш план сработал, и мы победили Хогвартс.

Вот поэтому мы с Малфоем делаем огромного змея, не совсем змея, правда, и вообще меня всегда удивляло, почему воздушных змеев называют змеями, если они ромбы, зачем так откровенно врать, отчего не сказать – вон летит воздушный ромб? Но змей так змей, я понимаю, Драко со змеями проще, все-таки гены и все такое, да и я немного в рептилиях разбираюсь, я с ними могу найти общий язык, а со Снейпом нет, хотя он та еще рептилия.

На днях я до того отчаялся, что подошел к нему – ну, вы понимаете, подошел к нему – к Снейпу подошел и попросил помощи, у Снейпа, помощи, вы понимаете мою степень отчаянья, ага? А проблема все та же – мое внезапное желание покинуть Альма мать ее матер, я к нему подошел, к Снейпу, как к последнему лучику надежды, понимаете, хотя возможно, мне не следовало вслух называть его «лучик надежды», ведь он любит черный цвет, судя по его мантии и волосам, и темноте в гигантских ноздрях, честное слово, это жутко, когда у человека такие ноздри, что в них может поместиться моя голова и даже прическа не помнется. Но я назвал его лучиком надежды и изложил свою проблему, но Снейп мне, понятно, не помог, сначала он долго шипел, потом оскорблял меня, потом насмехался, а потом снова шипел, а потом устал и просто смотрел на меня своими жуткими ноздрями, я вам правду говорю, мне иногда кажется, что в его ноздрях кто-то живет и из темноты на меня глядит. И Снейп такой, мол, Поттер, чего вы уставились на мои ноздри, и я начал вяло так отпираться, мол, что вы, профессор, не понимаю, о чем вы говорите, но Снейп меня раскусил, наверное, прочитал в мыслях, он же это дело любит, вон, говорит, отсюда, и нос рукой прикрыл, но его ноздри такие огромные, что их даже рукой не закроешь, наверное, поэтому Снейп и девственник, а вовсе не из-за волос, тут он завопил: «Пшел вон, щенок», – и я пшел вон, хотя и не согласен с такой трактовкой моего происхождения, но Снейпа злить опасно. Да и потом, все равно ничего нового он мне не сообщил, вся его тирада все равно для меня звучала как краткое:

«это пройдет».

Но это не пройдет, я уже понял, а Драко понял еще раньше меня, вот почему мы с ним мастерим бумажного змея, такого огромного, чтобы он смог унести нас обоих отсюда как можно дальше, по крайней мере за ограду чтоб вынес, а там уж мы сами справимся. Я клею рейки, а Драко режет бумагу, ветер сильный, что надо, и Драко в какой-то дурацкой тельняшке, хотя казалось бы – аристократ, «испанка» и все дела. «Тебе не холодно», –спрашиваю, а он мне опять: «Заткнись».

На самом деле мне немножко завидно, потому что я тоже хочу такую тельняшку, у меня никогда не было своей тельняшки, приходилось донашивать Дадлины, а он так ужасно носит одежду, что мне все его тельняшки доставались уже без полосок, так что никакого кайфа.

Но это все фигня, это все неважно, у Драко волосы растрепались от ветра, и кончик носа красный, у него очень красный нос и ноздри что надо, классные ноздри, хотя я вообще-то про Драко не люблю говорить хороших вещей, потому что он мой враг и все такое, но ладно уж, скажу. И говорю: «У тебя классные ноздри», говорю: «Драко», а он краснеет сразу весь без предупреждения, хотя я не представлю, как можно предупреждать о том, что краснеешь, это же непроизвольно происходит, но все дело в том, что он краснеет, и у него в руках наш почти готовый змей, и в общем, мы целуемся, так что закрыли тему, об этом больше не будем говорить, да и говорить тут нечего, целуемся и целуемся, и все тут.

Ну и вот, потом уже дело за малым, я надеваю на себя змея, да, наверное, надо было объяснить вам, что мы к нему прикрепили ручки как у рюкзака, у меня никогда не было рюкзака, своего рюкзака, а те, что доставались мне от Дадли, были уже без ручек, но это не важно. Важно, что змей готов и пахнет клеем, а еще свободой, свобода обычно пахнет не клеем, а чем-то другим, но в этот раз она пахнет клеем и Драко, Драко пахнет свободой и клеем, Драко впереди, змей сзади, я в каком-то диком сэндвиче, ну да ладно. У меня бумажные крылья, Драко говорит: «Выпустишь – убью», хотя его заявление лишено логики, потому что если я его выпущу, он рухнет вниз с такой высоты, что уже не сможет меня убить, разве что пару тысяч микроэлементов, на которые свалится и раздавит своими кровавыми останками.

Но я все равно говорю: «Не дрейфь», говорю: «Прорвемся», и ветер уже дергает мои бумажные крылья, так что мы с Драко встаем на парапет, это такая штука, которая огибает Астрономическую башню, чтобы всякие мудозвоны с нее не падали, но мы с Драко не упадем, мы с ним полетим, зря, что ли, мы целых десять минут из газет и реек мастерили змея? И это будет побег всем побегам побег, да, я три раза сказал «побег», не придирайтесь. Я встаю на парапет, Драко кладет руки поверх моих, сцепленных у него на животе, вроде бы так мило, но это он проверяет, крепко ли я держу, и я держу очень крепко, так что мы отталкиваемся от парапета и падаем вниз, падаем, падаем, падаем, бесконечная башня какая-то, когда я уже проснусь, падаем, падаем, падаем…

Летим.


Я открываю глаза в полумраке спальни. Симус храпит особенно раскатисто, словно ощутив душевный подъем. У моей кровати стоит Драко Малфой.

"Сказки, рассказанные перед сном профессором Зельеварения Северусом Снейпом"